Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Мария Марей. Политические проекты поздних славянофилов: идеи переустройства российской государственности. СПб.: Евразия, 2024. Содержание
Среди общественных деятелей России второй половины XIX — начала XX века есть немалое количество персонажей, чьи имена известны историкам, экономистам или богословам, занимающимся довольно узкой проблематикой, но которые никогда не вспоминаются в числе тех, кого принято называть «лицом» эпохи, хотя среди современников они были достаточно влиятельны — как по своему общественному положению, так и в идейном плане. Не будучи «властителями дум» и не оставив после себя работ, переживших их время, они интересны своим местом в интеллектуальном пространстве эпохи, тем, как они осознавали его и пытались мыслить и действовать в соответствии с этим.
Федор Дмитриевич Самарин относится к их числу. Он родился 4 февраля 1858 года в дворянской семье и уже по рождению, по семейной истории был сразу связан со славянофилами как представитель клана Самариных. В дальнейшем он сам становится одним из знаковых персонажей для позднеславянофильского движения.
Он был публицистом, известным общественным, политическим и церковным деятелем своего времени. В 1880 году он окончил историко-филологический факультет Московского университета. С 1884 по 1891 год был предводителем дворянства Богородского уезда Московской губернии, с 1888 года — гласным Московского губернского земства. В 1904–1905 годах основал монархический «Кружок москвичей». В 1906–1908 годах был членом Государственного Совета по выборам от московского дворянства, в 1907–1908 году — заместителем председателя комиссии законодательных предположений. В 1906 году Самарин принимал участие в работе Предсоборного Присутствия, в состав которого был включен вместе с А. А. Киреевым, Д. А. Хомяковым и Е. Н. Трубецким. В 1907–1908 годах по приглашению оберпрокурора Святейшего Синода принял участие в особом Совещании по организации прихода. В январе 1907 года вместе с М. А. Новоселовым организовал известный Кружок ищущих христианского просвещения, приняв непосредственное участие в составлении его устава. Также он был одним из инициаторов и организаторов в 1909 году Братства Святителей Московских, став его председателем. При открытии Братства 27 декабря 1909 года именно им была произнесена программная речь о задачах Братства и способах их решения. В 1912 году Самарин был избран почетным членом Московской духовной академии. Умер он в 1916 году, в Москве, похоронен на Донском кладбище.
Богословская и религиозная тематика занимала важное место в творчестве Самарина, и современникам он был более всего известен как раз работами в этой области. Мы же обратимся к его политическим взглядам, к тому, что он писал о самодержавной монархии в Российской империи, о конституционных преобразованиях, о Земском соборе. Его взгляды часто вступали в противоречие с господствовавшими в славянофильской среде стремлениями возвращения к политическому идеалу прошлого, однако это не мешало ему считаться (и быть) одним из наиболее ортодоксальных представителей славянофильства — и я надеюсь, что смогу показать почему.
Быть славянофилом после 80-х годов XIX века было тяжело. Исследователи славянофильства говорят об этом времени как о времени естественного (после смерти основных участников) угасания славянофильского движения. Н. И. Цимбаев, касаясь периодизации славянофильства, писал, что 1861–1875 годы — это его последний этап. Хотя в это время и развивается славянофильская теория общества, сами славянофилы занимаются скорее активной политической деятельностью, а не теоретическими разработками. Цимбаев отмечал, что в этот период происходит фактическое распадение кружка, сопровождающееся идейным кризисом славянофильства и растворением его в общем потоке либерального движения.
У представителей позднего славянофильства были серьезные проблемы с построением собственных теорий, выходящих за пределы того, что было сказано их предшественниками. В текстах Ю. Ф. Самарина, К. С. и И. С. Аксаковых, в том числе в переписке, мы можем найти места, посвященные теоретическим спорам, осмыслению встававших перед ними концептуальных затруднений, они могли (до определенной степени) отрефлексировать свои славянофильские установки и видеть их слабые места, в то время как их последователи зачастую некритично воспринимали их идеи, повторяя, но не актуализируя вновь саму суть, которая описывалась, например, триадой «Православие. Самодержавие. Народность». Они оставались на том же теоретическом уровне, что и их предшественники, не внося практически ничего нового.
Отчасти это было связано с тем, что практические вопросы или теоретические споры, которые в 40–60-х годах XIX века были значимы для русского общества в целом и для славянофилов в частности, к 80-м годам уже не были актуальны. Времена изменились, и политическая философия, которая фиксирует в том числе и смену способов обсуждения, проговаривания, должна была быть иной — в частности, иным должен был быть язык. Однако представители позднего славянофильства пользовались тем же категориальным аппаратом, который для их предшественников был способом фиксировать «живые», волнующие их вопросы, а не просто понятным всем словарем.
Федор Дмитриевич Самарин не отличался в этом от других последователей славянофильства, он не был сильным теоретиком, и, судя по всему, его славянофильские убеждения не базировались на серьезной философской основе. В его работах сложно найти теоретическое обоснование его собственных воззрений. Он был скорее практиком и исходил из опыта своей земской деятельности и участия в разного рода общественных объединениях. Этим он и интересен: своими идеями о возможности применения славянофильских идеалов в практической, земской работе.
Исследуя политические взгляды Самарина, в частности его отношение к Земскому собору, необходимо учитывать, что эти его размышления — часть более общей темы: самой возможности введения в России представительного органа, пусть и только совещательного. Я буду обращаться к его идеям, высказываемым и развиваемым в работах, опубликованных в период с 1900 по 1906 год. Такие временные рамки обусловлены тем, что в это время активно обсуждаются возможность введения в России представительных учреждений и то, какими они будут. Эта тема вызывала живой интерес Самарина и как славянофила, и как человека, имевшего к этому времени почти двадцатилетний опыт земской работы и вполне сложившееся о нем (земстве) представление, что во многом повлияло на его отношение к идее Земского собора или какого-то другого варианта представительства.
Самодержавная монархия была для него необсуждаемой ценностью, однако не столько как форма правления, сколько как оформление цели жизни людей в государстве, а именно воплощения в жизнь нравственных принципов русского православия. Это утверждение в той или иной мере справедливо для всех представителей славянофильского направления:
«для них ценность государства определялась значимостью идей, лежащих в его основании. Соответственно, правовые формы должны способствовать реализации этих идей, сами по себе они имеют вторичное значение, и введение того или иного правового механизма не станет однозначным решением стоящих перед страной проблем».
Право, институты государства — это то, что может либо способствовать реализации этих идей, либо вредить им — если за ними признается первостепенное значение, если государство перестает восприниматься только как «внешняя форма человеческого общежития», а «юридические формы» начинают считаться чем-то, что «существует само по себе и для себя». Для большинства славянофилов общим местом было признание того, что правовые формы имеют вторичное значение, и реформы, заключающиеся в принятии того или иного закона или создания нового государственного института, сами по себе не могут быть решением стоящих перед страной проблем. К. А. Соловьев, анализируя различные представления о самодержавной власти, пишет, что задачу, стоявшую перед славянофильски ориентированными мыслителями в конце XIX века, можно сформулировать таким образом: им нужно было совместить свою программу реформ, которая в корне изменила бы нынешнее положение дел, с идеей истинного самодержавия, которое должно прийти на смену нынешнему засилью бюрократии.
В случае Самарина это была не просто общетеоретическая установка, заимствованная у старших славянофилов, но выражение практических требований, предъявляемых к действующей власти. Когда он писал о необходимости реформ, он настаивал, что монарх вполне может дать своим подданным различные свободы (вероисповедания, печати, свободу от административного и полицейского произвола), оставаясь при этом самодержавным, т. е. не ограничивая себя принятием конституции или введением парламента. Как описывал это в дневниковой записи от 24 января 1905 года А. А. Киреев, также активный участник славянофильского движения и один из постоянных корреспондентов Самарина, он надеялся, что «самодержавие само, без помощи земли, в состоянии дать нам то, в чем мы нуждаемся».
«Без земли» означало в данном случае «без Земского собора», последовательным противником созыва которого выступал Самарин, несмотря на то, что идея Земского собора была одним из общих мест славянофильской доктрины.
Сохранилась переписка А. А. Киреева и Ф. Д. Самарина, в которой они достаточно подробно и откровенно обсуждали значимые, с их точки зрения, события общественной и политической жизни России 1904–1905 года. Одной из основных тем переписки была возможность учреждения в России представительства (народного или на сословных началах) и связанная с ней возможность возвращения к практике Земских соборов. Эти обсуждения не были для них предметом праздного интереса. Как уже было сказано, Самарин являлся одним из лидеров неославянофильского движения. Киреев же был близким к императорскому двору человеком, адъютантом великого князя Константина Николаевича и одновременно убежденным славянофилом, одним из создателей Петербургского Славянского комитета, в дальнейшем — одним из лидеров «Отечественного союза», разработавшим собственную политическую доктрину, основанную на классических славянофильских началах.
Из переписки видно, что, несмотря на общность базовых ценностей (сохранение неограниченного самодержавия, отрицательное отношение к бюрократии и возможности конституционных преобразований и т. д.), по целому ряду вопросов их мнения расходились, что заставляло более подробно и аргументированно излагать собеседнику свою позицию. Поэтому данная переписка является хорошим источником информации об их теоретических установках.
Возвращаясь к теме Земского собора и — шире — самой возможности представительства, можно сказать, что критическая установка Самарина была во многом основана на том, что возвращение Земских соборов в политическую реальность России ничего не даст для выхода из кризиса (вернее даже сказать, из предреволюционного состояния, т. к. возможность революции проговаривалась собеседниками, ее опасались), напротив, это может стать опасным политическим ходом, могущим повлечь непредсказуемые последствия как для монархии, так и для страны в целом.
Аргументы Самарина выстроены как критический анализ проекта Киреева, который был изложен в брошюре «Россия в начале ХХ столетия», опубликованной в 1903 году и обсуждавшейся в переписке.
Самый первый объект критики — это разделяемая многими их современниками установка, что бюрократический аппарат, или, как его называли, «бюрократическое средостение», — это важнейшая причина «болезни» российского общественного строя. Самарин утверждал, что бюрократический аппарат сейчас действует если не лучше, то уж, во всяком случае, не хуже, чем во время предшествующих царствований, справляясь с такими задачами, которые точно были бы не под силу прежней администрации:
«Если бюрократия могла восстановить равновесие в бюджете, привести наши финансы в такое блестящее состояние, в каком они никогда не были, ввести золотое обращение, справиться с таким небывало колоссальным предприятием, как винная монополия, и заведовать железнодорожным делом во всяком случае не хуже частных предпринимателей, то не знаю, какие могут быть основания, чтобы утверждать, что бюрократическая машина работает теперь хуже, чем 40, 50, 60 лет тому назад? Напротив, она как будто даже идет вперед, старается поспеть за народными потребностями и жить „с веком наравне“».
Говорить об «упадке» бюрократического строя невозможно, и причину кризиса нужно искать не в нем. Однако даже если бы это было так, то пути решения, предлагаемые Киреевым, также признавались Самариным бесполезными и даже вредными: даже если «дать отставку» всем имеющимся бюрократам и «призвать к работе свободные общественные элементы», как призывал Киреев, ничего не изменится. Самарин совершенно справедливо указывал, что между бюрократией и образованным обществом нет жесткой границы: они связаны тесными дружескими и родственными связями. А значит, если поменять одних на других, особенной разницы не будет: дело не в людях, а в условиях, в которые они поставлены. Проблема в том, как устроена система, в ее внутренних законах, а не в чиновниках: если заменить одних на других, ситуация не изменится. Кроме того, в России того времени существовала и кадровая проблема: несмотря на кажущееся обилие чиновников, власть зачастую испытывала серьезные трудности с подбором кадров.
Также при самодержавном правлении, если оно не стремится стать абсолютной монархией (а для славянофилов это отнюдь не синонимы), нет необходимости в объединенном правительстве, которое будет контролироваться монархом:
«Сущностью самодержавия вовсе не требуется отождествление самодержца с правительством; напротив, нет ничего вреднее и опаснее для идеи самодержавия как подобное отождествление. Поэтому вмешательство самодержца в текущие дела, — я говорю о вмешательстве по личному почину и ради проведения личных взглядов или ради прикрытия авторитетом самой верховной власти распоряжений министерских, — должно быть явлением чрезвычайным, исключительным, в интересах самой власти».
Самодержец должен быть «дистанцирован» от бюрократии, он не должен быть главой администрации, вовлеченным в политический процесс и партийную борьбу: это вредно и для управления, и для самой самодержавной власти. Кроме того, Самарин был критически настроен по отношению к возможности общественных деятелей участвовать в управлении страной. Бессмысленно, на его взгляд, возлагать на русское общество какие-либо надежды в этом отношении, поскольку оно не может справиться даже с нынешними своими обязанностями в той области, которая ему отведена, — в земском деле. Самарин писал, что
«общество как союз бытовой, свободный и органический у нас бессильно, более того, его у нас нет, ибо то, что у нас носит это название, в сущности, не достойно его, ибо это — не более как „людская пыль“, по удачному выражению [И. Л.] Горемыкина. В этом, по-моему, наш главный, коренной недуг, а не в господстве бюрократии. Будь наше общество иное, и бюрократия была бы не так вредна, может быть, даже она была бы только полезна».
Итак, он не верил в «русское общество», более того — отрицал сам факт его существования как некого целостного, органического союза людей, способного к какой-либо созидательной деятельности, а не только к критике. Даже земство, которое должно быть сферой приложения наиболее активных и заинтересованных общественных сил,
«как общественное учреждение, как самоуправляющаяся единица оказывается несостоятельным, бессильным исполнять свое прямое назначение и от этого ударяется в политику... Отсутствие людей, равнодушное отношение к делу, склонность все сваливать на платных работников — все эти черты, которые нетрудно заметить и в прежних земских учреждениях, действовавших по закону 1864 года; да и теперь они проявляются совершенно вне всякого соответствия с внешними условиями и ограничительными мерами, которым земство подвергается... Итак, общество наше не в силах справиться даже с тем делом, которое ему теперь предоставлено и которым оно может ведать самостоятельно. В этой отмежеванной ему области оно оказывается совершенно несостоятельным».