Публикуемый ниже очерк французского писателя Фредерика Сулье (1800—1847) «Смотр 29 июля 1836 года», напечатанный в газете «Пресса» 2 августа 1836 года, посвящен событию, которое состоялось несколькими днями раньше, — открытию Триумфальной арки на площади Звезды. Парижане очень ждали этой церемонии, но вместо радости испытали разочарование, поскольку открытие прошло не так, как было намечено.
Начиная с 1831 года в конце июля в Париже традиционно отмечали празднествами очередную годовщину «трех славных дней» — Июльской революции 1830 года, и 28 или 29 июля король Луи-Филипп проводил в торжественной обстановке и при большом скоплении народа смотр национальной гвардии (своеобразного городского ополчения, в котором обязаны были служить и периодически выходить на дежурство все мужчины в возрасте от 20 до 60 лет). В 1836 году торжества намечались тем более пышные, что к ним собирались приурочить открытие Триумфальной арки. Однако 25 июня 1836 года произошло очередное покушение на короля: анархист Луи Алибо пытался застрелить Луи-Филиппа, но промахнулся. Алибо оперативно (через две недели, 11 июля) казнили, однако атмосфера оставалась тревожной. Алибо на допросах сказал, что едва ли не две сотни человек поклялись убить короля. Полиция имела сведения о том, что новое покушение будет совершено прямо во время смотра национальной гвардии. В обществе ходили слухи о том, что республиканцы нарочно записались на дежурства в дни празднества, чтобы участвовать в смотре и открыть огонь по королю, как раз когда будут дефилировать перед ним. Слухи эти звучали тем более правдоподобно, что годом раньше именно во время июльских празднеств корсиканец Джузеппе Фиески устроил покушение, в результате которого погибли 18 человек из королевской свиты (сам король уцелел чудом). Чтобы уберечь короля, тогдашний глава кабинета министров Адольф Тьер, руководствовавшийся принципом «король царствует, но не правит» и стремившийся навязывать Луи-Филиппу свою волю, уговорил его отменить смотр и не показываться на публике. Король согласился с большой неохотой, так как очень хотел показаться народу, хотя понимал, что рискует жизнью. Однако в конце концов он все-таки поддался уговорам премьера, и тот открыл арку самолично в семь утра, без всякой торжественности, в штатском городском костюме, в сопровождении одетого так же буднично министра финансов графа д’Аргу и в присутствии совсем небольшой кучки зрителей.
В результате жизнь свою король сохранил, но репутацию сильно испортил. У него и так было немало противников, и среди «правых», легитимистов, видевших в нем узурпатора, и среди «левых», республиканцев, считавших его предателем интересов народа. И те, и другие были крайне недовольны отменой торжественного открытия арки, и в своих газетах предъявляли королю многочисленные и во многом сходные претензии, главными из которых были две: во-первых, король боится собственного народа, а во-вторых, присваивает себе лавры Наполеона, на что не имеет никакого права. Особое возмущение у всех, и справа, и слева, вызвала медаль по случаю открытия арки, на которой были выбиты слова: «Во славу французских армий. Начата Наполеоном. Закончена Луи-Филиппом», как бы ставившие покойного императора и царствующего короля на одну доску.
Между тем для Луи-Филиппа в самом деле было очень важно открытием арки зафиксировать преемственность с той эпохой, когда при Наполеоне Франция была победительницей и диктовала свои условия всей Европе. Излишне пылкого бонапартизма Луи-Филипп опасался, но славными наполеоновскими традициями дорожил. Арка же была не чем иным, как наследием Империи.
Заложил ее после победы при Аустерлице сам император «в честь Великой армии» (при Луи-Филиппе формулировка изменилась на «в честь славы французских армий») 15 августа 1806 г., в день своего рождения, который с этого года начал праздноваться как день Святого Наполеона. В 1814 году строительство прекратили и возобновили только в 1823 году — уже в ознаменование побед не Наполеона, а Франции. Но только к 1836 году было закончено оформление арки барельефами, изображающими воинские подвиги времен Революции и Империи. В том же 1836 году было принято решение выгравировать на стенах арки имена героев и названия битв этого периода. В 1836 году имен было 384, а битв 158. Если сражения особых разногласий не вызывали, то споры об именах шли шесть десятков лет, а начались еще до открытия. Одни люди считали, что в перечни вкрались лишние имена, другие, напротив, возмущались тем, что некоторых имен недостает. В число последних входил Виктор Гюго, который в 1837 году посвятил сборник «Внутренние голоса», куда вошло стихотворение «Триумфальной арке», своему отцу, «чье имя отсутствует на Триумфальной арке» (хотя Леопольд Гюго был генералом Империи). Кроме того, носители распространенных фамилий просили во избежание путаницы добавить к их фамилиям инициал. Пополнение списка шло до 1895 года, и в результате имен стало почти в два раза больше — 660.
Одним словом, арка плодила дискуссии даже безотносительно к скандальной отмене смотра. Тем более спорным было это «открытие без открытия».
Правда, некоторые элементы праздника все-таки остались в программе. Днем на Елисейских Полях парижане могли предаться обычным ярмарочным забавам: здесь были установлены шесты с призами на верхушке, оркестры играли музыку, под которую простолюдины могли потанцевать, демонстрировались военные пантомимы (все это, впрочем, вызвало недовольство «левых», которые упрекали правительство в том, что оно предоставляет народу только материальные радости, точь-в-точь как при Старом порядке). Вечером, несмотря на дождь, в двух частях города был зажжен фейерверк. После захода солнца вспыхнули также газовые лампионы на арке и вокруг нее, но дождь их погасил.
Парижане смогли увидеть арку, освобожденную от лесов, уже 29 июля, королю же повезло меньше: он смог полюбоваться на монумент, завершенный по его инициативе, только 1 августа, когда отправился из дворца Тюильри в свое поместье Нейи и проезжал мимо, а на публике показался еще через два месяца, 25 октября 1836, когда на другом конце Елисейских Полей, на площади Согласия, состоялось открытие Луксорского обелиска.
Такова реальная хроника этих нескольких дней в конце июля 1836 года.
Но день 29 июля 1836 года помимо реальных событий породил еще и фантастическое продолжение в очерке Фредерика Сулье.
У этого очерка имелась литературная основа — баллада немецкого поэта Йозефа Кристиана фон Цедлица «Die nächtliche Heerschau» (1827), переведенная на французский поэтами Огюстом Бартелеми и Жозефом Мери в примечаниях к их поэме «Сын человеческий» (1829); русскому читателю это стихотворение Цедлица известно в переводе Василия Жуковского (1836), а другая баллада Цедлица, посвященная Наполеону, — в переводе Михаила Лермонтова («Воздушный корабль», 1840). Однако немецкую литературную фантазию Сулье приурочивает к новейшей французской реальности и переписывает недавнее событие по-своему: в реальности король Луи-Филипп отменил смотр парижской национальной гвардии, а на страницах газеты «Пресса» под пером Сулье император Наполеон проводит смотр своей Великой армии, куда более прославленной. Он демонстрирует ее сыну, тоже Наполеону, который родился в 1811 году, при рождении был провозглашен Римским королем и наследником французского императорского престола, а после падения отца жил в Вене, у деда, австрийского императора, под именем герцога Рейхштадтского, и умер в 1832 году в венском дворце Шёнбрунн, после чего был похоронен в Императорском склепе венской Капуцинкирхе.
Фредерик Сулье. Смотр 29 июля 1836 года // «Пресса», 02.08.1836. Перевод с французского Веры Мильчиной
Сегодня утром парижане потянулись на Елисейские Поля. Поначалу они на ходу разглядывали длинную цепь колонн и гирлянд, которые должны были, как ожидалось, загореться вечером и осветить широкий проспект, ведущий к арке на площади Звезды; затем, дойдя до цели, они остановились и с изумлением уставились на каменного исполина, освобожденного от деревянных пелен.
Покуда он оставался окружен баррикадами и строительными лесами, невозможно было вообразить, как он огромен; никто не подозревал, насколько величав этот колосс. Поэтому его явление среди нас стало истинным чудом. Хотя толпу и лишили обещанных торжеств, по мыслям и чувствам, какие это чудо рождало в толпе, можно было угадать, какой порыв охватил бы французов, когда бы их пригласили на его торжественное открытие.
Освободить триумфальную арку от лесов, но обойтись без ее торжественного открытия — большая ошибка. Показать французскому народу, как высоки эти ворота, стоило лишь ради того, чтобы напомнить ему: он по-прежнему единственный, кто так велик, что может войти в них и не выглядеть малым. Но превратить триумфальную арку на площади Звезды в бесполезную театральную декорацию, для которой недостает актеров подобающего роста, — значит унизить нацию в ее собственных глазах. У этого последнего отпрыска империи, этого посмертного сына славы наших отцов не нашлось восприемника достаточно сильного, чтобы вынуть его из купели и предъявить родине. Этого младенца, которого они нам завещали, мы вскормили, но не усыновили; он жив, но живет безымянным сиротой.
Обо всем этом говорили и думали те, кто толпились вокруг триумфальной арки на площади Звезды, а когда стемнело, они с жалостью смотрели на двойную линию огней, которыми ее украсили как бы на пробу, как если бы в столице Франции прибавилась всего-навсего массивная постройка, призванная украшать яркой иллюминацией вид в конце проспекта.
А потому впору было подумать, что случай, погасивший эти лампионы вдоль Елисейских Полей, поступил очень справедливо. Право, да простят нам, если мы разделили с народом то суеверное чувство, которое он ощущал, когда голова его мокла под дождем, а ноги месили грязь: в народе говорили, что из-за арки поднялась тень императора и дунула на все эти огни, не освещавшие ничего, кроме правительственного страха.
В самом деле, народ твердо помнил, что солнце повиновалось Наполеону и помогало его армиям, и потому не сомневался: если бы гроза знала, что этот день посвящен ему, она поступила бы как прежде и не посмела показаться.
Но никто не дерзнул возвысить голос и произнести это вслух, а мертвецам, как известно, день не принадлежит. Все человеческие верования отводят для появления мертвых на нашей грешной земле только ночное время; ночь — время, когда кровавые призраки толпятся у постели злодеев; ночь — время, когда дружественные тени усаживаются подле нашего изголовья и утешают нас; ночь — время, когда Наполеон и его армии должны явиться к памятнику своей славе и провести подле него молчаливый смотр.
Именно поэтому праздник, который не состоялся днем с участием живых, начался ночью с участием покойников.
Когда все огни, разбросанные вокруг просторной площади, погасли один за другим, парижане, печальные и недовольные, разошлась по домам; топот тысячи ног, шепот тысячи уст постепенно затих вдали; а затем, когда площадь окончательно опустела и на ней воцарилось глубокое молчание, в воздухе послышался легкий шум, словно от птичьих крыл, и колоссальная тень явилась на вершине триумфальной арки. Позади призрака бесшумно развевался синий плащ, побывавший и при Маренго, и на Святой Елене; на голове у него была низкая и широкая шляпа, которая в темноте напоминала орла с распростертыми крыльями; склонив голову вниз, он бросал взгляды на землю, и дикое пламя, вырывавшееся из его широких зрачков, окутывало памятник неким огненным саваном.
Этот потусторонний свет пронзил тьму, и то же мгновение тишину пронзил нездешний голос.
— Ко мне, сын мой! — произнес он.
И гробница, томящаяся в шёнбруннском плену, приоткрылась точно так же, как и могила, тоскующая на острове Святой Елены.
Теням отца и сына предстояло преодолеть две преграды: смерти и ссылки. Той ночью оба стряхнули двойные цепи; один прибыл из Вены, другой — со Святой Елены, и оба сошлись на вершине триумфальной арки.
Затем Наполеон вытащил шпагу из ножен и топнул каблуком по верхушке памятника.
— Ко мне! Сюда! Мои бравые генералы и бравые солдаты, — воскликнул он, — придите и покажите моему сыну империю, какую я создал для него и какую он не успел узнать.
Как по слову Божию мир вышел из небытия, так по слову Наполеона все старые солдаты встали из могил, послушные императору и готовые к подвигам.
— К бою, храбрецы, к бою! — сказала тень Наполеона.
И все они выстроились вдоль широкого пустого проспекта на месте погасших колонн и постыдных гирлянд. Тогда император поднял глаза и взгляд его, устремившись вдоль этого строя до самого его конца, осветил шестьсот тысяч мертвецов, каждый из которых нес на челе не номер своего полка, а название победы. Эти шестьсот тысяч воинов сделали на караул, а император их приветствовал. Затем он сказал так:
— Смотри, сын мой Наполеон, вот проспект, который вел некогда в мой дворец Тюильри. Я ходил по нему при жизни, и все эти герои тогда тоже были живы. Слушай и смотри; я назову их тебе и покажу.
Тут он крикнул вдаль:
— Ко мне, мой верный БертьеЛуи-Александр Бертье (1753—1815) обладал замечательными организаторскими способностями; самая известная его должность — начальник штаба Великой армии., ко мне! Приди и возьми на себя командование церемониальным маршем.
И Бертье занял место по правую руку от Наполеона и подал сигнал к маршу; впереди всех встали барабанщики, музыканты настроили инструменты, трубачи задули в медные трубы, литаврщики ударили в литавры, кони стали на дыбы и заржали, и вся военная машина тронулась с места, однако до человеческого слуха не долетали ни звук шагов этих исполинов, ни гармония этого триумфального шествия, ибо то было начало смотра мертвецов, куда нет доступа живым. Наконец первые солдаты достигли гигантского свода.
— Смотри, смотри, сын мой Наполеон, вот ДезеЛуи-Шарль-Антуан Дезе (1768—1800) получил прозвище «Справедливый правитель» от египтян во время Египетской кампании Наполеона; при Маренго его вмешательство переменило ход сражения против австрийцев в пользу французов, но сам Дезе погиб в бою., «справедливый правитель», который умер, на прощанье подарив мне победу. Вот КлеберЖан-Батист Клебер (1753—1800) сменил Наполеона на посту командующего французской армией в Египте и был заколот турецким религиозным фанатиком (по странному совпадению, в тот же день, когда погиб Дезе, 14 июня 1800 г.)., стойкий солдат, который не склонял голову ни перед кем, кроме меня, единственный, кому я осмелился доверить Египет и кто сохранил бы его для меня, когда бы кинжал не совершил то, чего не могли сделать пушки, которым он столько раз шел навстречу без всякой боязни.
Клебер и Дезе прошли под аркой, а за ними тысячи солдат в изорванных мундирах и трехцветных полосатых штанах, и Наполеон продолжил:
— Видишь вон того, кто протягивает мне руку? Это ЛаннЖан Ланн (1769—1809), отличившийся в сражениях при Лоди (1796) и при Маренго (1800), в 1800 г. был назначен командующим консульской гвардией, призванной защищать сначала трех консулов, а потом лично Первого консула Наполеона Бонапарта., мой солдат и друг. Привет, привет тебе, мой храбрый солдат, ты несешь знамена Лоди и почетную саблю Маренго; скажи консульской гвардии, что я ею доволен.
Ланн прошел под аркой, а за ним тысячи солдат, и Наполеон продолжил:
— Смотри, сын мой, смотри, как они идут! Вот ОжероШарль-Пьер-Франсуа Ожеро (1757—1816), родившийся в простонародной семье в самом бедном квартале Парижа, отличился во многих сражениях, в частности в бою при итальянском городе Арколе в ноябре 1796 г., дитя предместья Сен-Марсо, ставший герцогом де Кастильоне; он тоже несет знамя, но это не знамя противника, отбитое у врага, как у Ланна, это его знамя, с которым он прошел по Аркольскому мосту, это его знамя, которое Франция возвратила ему, изрешеченное картечью, потому что не знала, кому еще можно его доверить.
Ожеро прошел под аркой, а за ним тысячи солдат, и Наполеон продолжил:
— А вон идет Лефевр; видишь всех этих солдат, которые следуют за ним, не ведая усталости; это моя старая гвардия, гвардия Иены. Приветствуй этого благородного солдата, сын мой; он, быть может, единственный, кто не оставил своим наследникам другого золота, кроме галунов маршальского мундира, который я ему пожаловал. А подле него Шамбюр, простой полковник, тот, что так храбро защищал городИмеется в виду Данциг (ныне Гданьск), который Франсуа-Жозеф Лефевр (1755—1820) захватил после двухмесячной осады в мае 1807 г., за что получил от Наполеона титул герцога Данцигского; звание маршала Империи он получил еще в 1804 г. Полковник Лоран-Огюстен Пеллетье де Шамбюр (1789—1832), в свою очередь, в течение 11 месяцев защищал тот же город в 1813 г., когда его осадили русские и прусские войска., который так отважно захватил Лефевр.
Когда Лефевр прошел под аркой, юный Наполеон вскричал:
— А что же это такое, отец, что же это такое?
— Это мои бравые гренадеры; но с ними нет УдиноНеодобрительная реплика Наполеона объясняется тем, что Никола-Шарль Удино (1767—1847) во время Ста дней отказался присоединиться к нему и остался верен Бурбонам, которым продолжал служить в течение всей эпохи Реставрации.; он глубже погряз в своей жизни, чем мы в наших могилах.
— А вон те двое?
— КеллерманыФрансуа-Кристоф Келлерман (1735–1820) одержал основные победы при Старом порядке и во время Революции, когда командовал частями республиканской армии; Наполеон в 1808 г. пожаловал ему звание герцога де Вальми в память о былых заслугах. Сын герцога, Франсуа-Этьенн Келлерман (1770—1835) сражался в рядах наполеоновской армии, а при Реставрации еще до смерти отца получил право носить титул маркиза де Вальми, а после его смерти унаследовал титул герцога., отец и сын; единственный отец, который без меня заслужил герцогскую корону, которую я ему пожаловал; единственный сын, который заслужил под моей командой право носить ту герцогскую корону, которую я пожаловал его отцу.
Оба Келлермана прошли под аркой, а Наполеон уже показывал пальцем на следующего героя:
— Вон там, в повозке, раненый, как он был ранен при Ваграме, Массена, которому я приказал побеждать и который всегда был победителем; рядом с ним РампонАнтуан-Гийом Рампон (1759—1842) отличился в апреле 1796 г. в сражении за редут Монте-Легино., а за Рампоном следует непобедимая 32-я полубригада, цитадель храбрецов, предводительствуемая храбрейшим из них, щит моих армий, доверенный железной руке.
— О отец! Как быстро они проходят, сплошь покрытые славными ранами; вы успеваете назвать мне самое большее одного из сотни этих славных генералов.
— Это оттого, что ночь коротка, а время бежит. Ускорьте шаг, мои солдаты, чтобы я смог повидать всех вас до рассвета.
И войска ускоренным шагом выходили из тени и возвращались в тень, и каждая дивизия, каждая битва проходила под огромной аркой с криком «Ура! Да здравствует император!».
Так прошли егеря в мохнатых шапках с кисточкой, польские эскадроны с пиками наперевес, огромные гренадеры на боевых конях, легкие пехотинцы и тяжелые драгуны, ведомые Бессьером.
Затем показались солдаты, чьи лица выжгло солнце Испании, победители сражений при Саррагосе и Лериде, Бадахосе и Таррагоне, Туделе и Коронье, а возглавляли эту колонну Периньон, Сюже, Жюно, Дюгомье — те, кто умели сражаться в отсутствие повелителя победВоенные действия французской армии в Испании в 1808-1814 гг. проходили без участия Наполеона.. Они шли и шли, неостановимо, точно морские волны, вырывающиеся из просторного шлюза, и тут юный Наполеон спросил у отца:
— А вон тот, чье скромное чело осенено такой великой славой и кто протягивает к вам руки со слезами, кто он, скажите, отец?
— Это первый мой сын; это твой брат Евгений БогарнеЕвгений де Богарне (1781—1824), пасынок Наполеона, сын его первой жены Жозефины, в 1805 г. получил титул вице-короля Италии и до рождения в 1810 г. «римского короля», сына Наполеона и Марии-Луизы, считался наследником императора. , который предался мне так полно, что благословил день твоего рождения — день, лишивший его короны. Смотри, он носит титул вице-короля, но в груди его бьется сердце гражданина; ему к лицу мундир, но под мундиром скрывается душа мудреца; под преданностью солдата прячется нежность сына. Восхищайся им, дитя, коль скоро судьба не позволила тебе ему подражать.
Меж тем пока Наполеон произносил эти слова, вдруг поднялся вихрь пыли, и сын воскликнул:
— Смотрите, отец, смотрите, вон там конь встает на дыбы и рвется в бой, вон там сабля сверкает, как молния, вот там перья на шлеме вздымаются над толпой, точно знамя.
— А это Мюрат, это мой лев с волнистой гривой, мой лев, в одиночку отбивавший атаки несметных вражеских полчищ. Тише, тише, мой красавец! Куда спешить? Тебе больше некого покорять. На что подбадривать твоих всадников и пришпоривать твоего коня? За этой аркой тебя не ждет враг. Не клони голову, чтобы пройти под сводом; как бы высок ты ни был от природы, на какую бы большую высоту я тебя ни возвел, построенная мною арка вздымается еще выше, о король Мюрат, храбрец Мюрат, коронованный солдат. Не смотри так свирепо на своего старого врага Даву; не грози ему своей саблей и не вызывай его на поединок. Послушай БельяраОгюстен-Даниэль Бельяр (1769—1832) в 1805—1806 гг. участвовал в прусской и австрийской кампаниях в качестве начальника штаба Иоахима Мюрата (1767—1815); Наполеон выдал за Мюрата свою сестру Каролину и сделал его королем Неаполитанским. Соперничество Мюрата с Луи-Никола Даву (1770—1823) началось еще во время египетской кампании и продолжалось в течение всего правления Наполеона., который уверяет тебя, что королю не пристало сражаться на дуэли, и коль скоро ты повелеваешь смертью, коль скоро ты ежечасно бросаешь ей вызов, не презирай того, кто берег кровь своих солдат.
— А кто это идет за ними, бледный и печальный, и волочит по земле кривую саблю, которую уже не в силах удержать его рука?
— Это ПонятовскийКнязь Юзеф Антоний Понятовский (1763—1813), племянник последнего короля польского Станислава Августа Понятовского, после русско-польской войны 1792 г. отказался служить в русской армии, с 1806 г. перешел на службу к Наполеону, командовал польским корпусом в составе Великой армии и погиб в Лейпцигской битве., человек без родины, который избрал отечество храбрецов своей второй родиной, чтобы хоть таким образом съединиться с первой; это Понятовский, поляк, смельчак.
— А тот, кто ведет за собой пленников, захваченных во всех сражениях?
— Это Рапп, вечно раненый и вечно выздоравливающий накануне победы, Рапп, который пролил на полях сражений столько крови, что хватило бы на десятерых. А теперь, сын мой, склони голову и преклони колено.
Юный Наполеон подчинился, а Наполеон продолжал, указывая ему вдали тень, возвышавшуюся над остальными:
— Это Ней. До того, как я даровал ему титул герцога, он именовался неутомимым; до того, как сделал его князем, он именовался храбрым из храбрых.
После чего, понизив голос, император обратился к Нею:
— Ты бледен и весь в крови, мой отважный Ней; откуда ты явился? С берегов ли Москвы-реки, где на поле боя твоя дивизия была подобна исполинской палице и каждый ее удар выводил из строя целые корпуса? Не будь так печален, мой храбрый Ней, ты ведь прекрасно знаешь, что я иду к тебе на помощь, что я уже взял в руки посох, чтобы отыскать тебя среди снегов. Как! Неужели ничто не может возвратить тебе отвагу военной поры? Но что же это за дюжина ранений, каких ты не получил в своих двадцати двух кампаниях? О, я вижу, вижу, пули моих ветеранов вонзились в эту благородную и гордую грудь, которую пощадили шесть десятков сражений. Смотри, сын мой, смотри, этот великий воин, мой друг, умер, как преступник, и не его одного убили так же подло. Видишь ты Лабедуайера, юного и отважного полковника? Они убили его! Видишь Брюна, видишь Рамеля? Видишь братьев Фоше? Последнюю каплю той крови, которую они проливали за Францию, у них отняла сама ФранцияВсе названные лица, начиная с Мишеля Нея, расстрелянного в начале Второй реставрации Бурбонов за переход на сторону Наполеона при Ста днях, пострадали за верность Наполеону и были уничтожены во время Белого Террора в 1815 г.. Но поднимите голову, мои отважные герои. Настал час, когда казнь ваша обернулась вашей победой, поднимите голову и прочтите свои имена, которым я дарую бессмертие.
И Наполеон опустил шпагу, и сияние славы осветило для всех героев их собственные имена, впечатанные в камень почти так же прочно, как в историю, и мертвые увидели то, чего не увидели живые.
А затем наступило утро, и тени скрылись в могилах, а часовой, который стоял на посту, рассказал, что в течение всей ночи ветер завывал среди деревьев на Елисейских Полях и под сводом триумфальной арки.
***
А четыре года спустя произошло то событие, о котором Сулье в 1836 году знать еще не мог. Наполеон в самом деле ненадолго воссоединился с Триумфальной аркой, только оказался не на ней, а под ней: кортеж с его гробом, привезенным с острова Святой Елены, по дороге в Дом Инвалидов проехал под аркой. А в 1885 году гроб Виктора Гюго, который печалился из-за отсутствия среди имен героев, выбитых на сводах арки, имени своего отца, простоял под аркой целую ночь, прежде чем отправиться в Пантеон.