Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джудит Макрелл. Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х. М.: Лайвбук, 2025. Перевод с английского Юлии Змеевой. Содержание
Произведения Арлена и Хаксли положили начало литературной мифологизации Нэнси, а впоследствии этот процесс продолжили многие другие авторы. Писатель Гарольд Эктон говорил, что она «вдохновила половину поэтов и романистов 1920-х годов». Некоторые были ее любовниками, другие — просто знакомыми, как Ивлин Во, наделивший ее чертами нескольких героинь своих произведений. В «Безоговорочной капитуляции» (1961) он изобразил ее как Вирджинию Трой, эмблему блистательного поколения, призрак романтической любви, «утонченную... обреченную и... сулящую несчастья каждому... Никогда мы не встретим женщины, подобной ей, ни в жизни, ни в литературе».
Позже Нэнси потеряла интерес к своим литературным воплощениям, но в молодости роль музы художников, фотографов и писателей казалась ей и лестной, и тревожной. В начале 1920-х она все еще чувствовала себя неуверенно, ее литературная манера не сформировалась окончательно; нащупывая свой поэтический голос и пытаясь жить в соответствии со своими идеалами, она терялась, глядя на свое искаженное отражение в зеркале чужих фантазий.
Авторам хотелось писать о ней не только потому, что ее поведение виделось им загадкой. Впервые встретив Нэнси на пароме через Ла-Манш в 1921 году, перспективный романист Рэймонд Мортимер был ошеломлен ее красотой. «Смею надеяться, что в старости каждый из нас сможет вспомнить человека, который произвел на него неизгладимое впечатление; так вот, я никогда не встречал никого, кто мог бы сравниться с Нэнси Кунард». Писатели с трудом находили эпитеты для описания ее бескомпромиссной красоты. Дэвид Гарнетт поражался сияющей белизне ее кожи, «белой, как очищенный миндаль»; Гарольда Эктона восхищала безупречная форма ее миниатюрной головки, словно «выточенной из хрусталя», и арктическая яркость прямого взгляда сине-зеленых глаз. Карлос Уильямс описывал ее длинные ноги и хрупкие изящные щиколотки и называл ее «высокой белокурой и прямой, как пика», а Джордж Мур говорил о ее красивой спине, «длинной, как у горностая» (эту спину он потом «подарил» Бриджит, героине романа 1926 года «Улик и Сорача»).
Яркая внешность Нэнси нравилась журналистам и фотографам. После войны модная индустрия росла как на дрожжах, и чем больше женщин следовали моде, тем выше ценился индивидуальный стиль. Всем хотелось одеваться в соответствии с модными тенденциями, но многие также стремились, чтобы одежда отражала их индивидуальность. Женщина, потратившая всю свою зарплату на плащ с ярким зигзагообразным узором или пудреницу в стиле ар-деко, верила, что таким образом творчески самовыражается не меньше, чем юные эстеты, наряжающиеся на маскарад, студентки художественных институтов, щеголяющие в цыганских юбках и повязывающие голову платками, и лесбиянки в приталенных мужских костюмах с зелеными гвозди́ками в петлице.
Однако никто не мог сравниться с Нэнси экстравагантностью в одежде. В начале 1920-х она придумала свой способ повязывать голову платком и ввела в моду тюрбаны; она носила платья из тканей с геометрическими узорами по эскизам художницы Сони Делоне, а в середине 1920-х полюбила массивные африканские серьги и браслеты из слоновой кости. Все эти наряды и аксессуары выглядели очень эффектно, и журналисты утверждали, что Нэнси задает тренды. Она даже красилась иначе — рисовала удлиненные стрелки угольным карандашом, а губы резко выделяла алым, отчего ее рот казался резко очерченным и даже напряженным. В те годы любая газета или журнал гарантированно раскупались как самые модные и востребованные, если в них была ее фотография.
Естественно, на всех фотографиях — случайных, сделанных друзьями, или постановочных портретах Сесила Битона — Нэнси хранила безупречное самообладание. В знаменитой серии портретов, снятых в 1929 году, ее позы напоминают абстрактное искусство: острый подбородок лежит на ладонях, тонкие руки по локоть унизаны браслетами из черного дерева и слоновой кости. Но хотя она уделяла внешности много времени и искренне увлекалась модой — некоторые даже считали ее гениальной в этом отношении, — она не хотела, чтобы ее запомнили только благодаря нарядам. Нэнси стремилась прославиться не манерой одеваться, а стихами.
В первую половину 1920-х она усердно занималась творчеством. Переезжая из гостиницы в гостиницу, всегда держала под рукой блокноты и ручки, и даже во время отдыха в Европе дисциплинированно писала каждый день, оттачивая глаз и стиль с помощью дневниковых записей и писем. В апреле 1921 года у нее вышла первая книга стихов, получившая вдохновляющие отзывы. В «Изгоях» сохранилось немного от ее прежнего подросткового позерства — она называла себя «совсем чужой, изгнанницей, отвергнувшей законы жизни», — но журнал «Нейшн» похвалил книгу и охарактеризовал ее стихи как «пусть несовершенные, но абсолютно искренние и обладающие странной индивидуальностью».
Джордж Мур, тогда писавший для «Обсервера», рассудил, что Нэнси демонстрирует признаки «гениальности» и «уникальной манеры видения и чувствования», хоть и упрекнул ее в недостатке «мастерства, такта и рассудительности». Но Мур, разумеется, мыслил предвзято; куда более безжалостную и объективную оценку своего труда Нэнси получила от Эзры Паунда, которому отправила стихотворение в надежде, что тот поспособствует его публикации. Паунд ответил дружелюбно, но ясно дал понять, что Нэнси была еще новичком и ей многому предстояло научиться, а ее поэтическую манеру, если таковая у нее имелась, было трудно различить за оглушительным влиянием поэтов, которых она любила в детстве.
«Милая Нэнси,
Я сегодня же отнесу твое стихотворение в „Циферблат“, но скажи, какого лешего ты пишешь на устаревшем диалекте с каденциями в духе покойного Альфреда Теннисона?..
Ямбический пентаметр коварен, с ним никак не избавиться от мертвых фраз... в рифме нет смысла, если не меняется порядок слов...
И бога ради, зови полночь полночью, а не „полночным часом“».
Нэнси было тяжело читать это перечисление своих недостатков, но она сохранила письмо, вложив его между страниц поэтического блокнота. Уважаемые ею писатели, включая Т. С. Элиота, с которым, по словам одного ее биографа, у нее был краткий роман в 1920 году, считали безжалостные редакторские вердикты Паунда чем-то вроде гласа Божьего. Но была еще одна причина, почему она бережно сохранила письмо — Паунд был с ней ласков, и в письме явно содержался намек на возможность более близкого знакомства. Недавно он переехал в Париж (Нэнси писала ему, еще когда жила в Лондоне), и в заключительном параграфе письма ей увиделось скрытое приглашение: «Жаль, что ты не можешь приехать и спасти меня от свирепых нападок одиноких путешествующих американок».
Паунд приглянулся Нэнси еще в 1915 году, когда Мод приглашала его на чай: его задорная элегантная золотая серьга в ухе и брюки из зеленого сукна поразили ее не меньше, чем его интеллект. И есть основания полагать, что после ее переезда в Париж у них с поэтом начался роман. Возможно, он продолжался некоторое время с перерывами. Паунд был по-своему верен жене, английской художнице Дороти Шекспир, и дольше всего им с Нэнси удалось пробыть наедине во время пешего похода по югу Франции в 1922 году — Дороти тогда уехала. Для Нэнси это был идеальный отпуск. Ее всегда вдохновляли бескрайние панорамы, а Паунд с его резкими мнениями и безграничным любопытством был их эквивалентом в человеческом обличье. Недоступность лишь усиливала его привлекательность в ее глазах.
Она пыталась устроить и другие свидания с ним и осенью 1922 года сняла квартиру в Венеции, надеясь, что там они будут вместе писать стихи. «Приезжай. Я уже представляю, как за завтраком мы делим инжир и ругаем ужасный местный чай... Будем часами сидеть за двумя пишущими машинками». Она верила, что станет лучшим поэтом и даже лучшим человеком, если сможет чаще бывать с ним рядом: «Без тебя мне так скучно... нечем себя занять. Напиваюсь одна белым вермутом и грущу по Парижу».
Но Паунд так и не приехал. Нэнси была ему небезразлична, но он предпочитал более бесхитростных и легких любовниц. Постепенно их роман сошел на нет, хотя они продолжали переписываться и иногда встречаться. Однако второй поэтический сборник Нэнси — «Под луной» — пронизан его присутствием. Отголоски воспоминаний о французских каникулах слышны в «Призрачном краю», а в стихотворении «Ты зажег одну свечу» она рассуждает об очистительном воздействии Паунда на свою сексуальность, «уверенном пламени» его желания, избавившего ее от стыда и ощущения своей испорченности.
Уже в этом сборнике 1923 года чувствуется, что Нэнси всерьез восприняла критику Паунда и попыталась отточить свою индивидуальную литературную манеру. Но лишь в ее третьей и самой значительной книге — «Параллакс» (1925) — она попыталась создать собственную версию его модернистской поэтики. Этот обширный труд с его многоголосием и многочисленными регистрами был, очевидно, вдохновлен структурой «Бесплодной земли» Томаса Элиота, опубликованной тремя годами ранее и прошедшей тщательную редакцию Паунда. Однако упомянутые в поэме места и темы, которые она затрагивала, имели для нее очень личное значение. Отдельные части «Параллакса» читаются как выдержки из ее дневников или красочные отчеты о путешествиях, перемешанные с искренними сомнениями в себе и серьезными интеллектуальными рассуждениями.
«Параллакс» стал ее самой экспериментальной и образной поэмой. Рэймонд Мортимер увидел в ней «трагическую красоту... до боли знакомую моим современникам». В литературном приложении к «Таймс» поэмой восхищались и называли ее «творением гибкого ума». Но другие замечали в ней лишь влияние Элиота и продолжали сомневаться в наличии у Нэнси собственного стиля. Эти сомнения постепенно проникли и в ее сознание и пустили там червоточину. Оригинальность, которая блестяще удавалась ей в одежде и макияже, ускользала, когда дело касалось языка и формы.
Сам Элиот прежде уже высказывался о ее стихах. В черновике «Бесплодной земли» была героиня Фреска, богатая светская девушка, чья литературная претенциозность существенно превосходила ее талант, а стихи напоминали «пестрое попурри». «Когда бессонной ночью не спится ей вконец, / Писать стихи засядет, чтоб не считать овец» — в этих сатирических строках почти безошибочно угадывалась Нэнси. Это не укрылось от внимания Паунда, и в 1921 году, читая черновик, он вычеркнул эти строки и посоветовал Элиоту полностью убрать Фреску из поэмы.
Нэнси пришла бы в ужас, если бы прочитала этот пассаж, но в приступе самокритичности, возможно, признала бы, что Элиот прав. В последнее время она тесно общалась с профессиональными писателями и понимала, что по сравнению с Фицджеральдом, Хемингуэем и Паундом она всего лишь привилегированная дилетантка, легко отвлекающаяся от творчества на новых любовников, путешествия и смену обстановки. Она по-прежнему много разъезжала. По привычке и необходимости регулярно навещала Мод в Лондоне и виделась со старыми друзьями — Айрис Три, Дианой и Даффом Куперами, Томми Эрпом, Сент-Джоном Хатчинсоном и Ситуэллами.
Нэнси по-прежнему любила Англию, но все больше привязывалась к Европе. Любовь Мод к Венеции передалась и ей, так что каждое лето она на несколько недель арендовала квартиру в палаццо. В Венеции Нэнси стала чем-то вроде местной достопримечательности, как маркиза Казати, но не в таком грандиозном масштабе. Одетая в свои потрясающие платья и окруженная такими же модными друзьями, она кормила голубей на площади Святого Марка или ходила за покупками на рынок Риальто, собирая вокруг себя небольшую толпу зевак. Хозяева баров молили ее зайти к ним, чтобы привлечь клиентов; художники просили разрешения написать ее портрет.
Помимо Венеции, она ездила в Монте-Карло, Рим и Флоренцию и почти всегда встречала там знакомых, в том числе писателя Нормана Дугласа, с которым очень сблизилась. Двадцатые годы стали эпохой развития транспорта: между Лондоном, Парижем и Берлином запустили пассажирские рейсы, «Голубой экспресс» возил модных отдыхающих на Французскую Ривьеру, а воды Атлантического океана бороздили новые лайнеры, более скоростные и роскошные, чем корабли 1910-х. Для путешествий все еще требовались введенные во время войны загранпаспорта, но Нэнси с друзьями считали себя гражданами нового мира, где путешествовать стало легко.
В путешествиях Нэнси любила открывать маленькие неприметные уголки — рыбацкий порт Санари на побережье Средиземного моря, захолустные деревушки Нормандии. Она стремилась к одиночеству и вдохновению, которое дарили безлюдные места. В ее раннем стихотворении «Путешествия на Север» проступает совсем иная Нэнси, отличная от страдающих героинь Хаксли и Арлена, — одухотворенная и независимая, в одиночестве стоящая «на северной вершине, / криком приветствуя солнце».
Нэнси считала такие моменты необходимым спасением от городской жизни, и, несмотря на это, Париж, город, который она потом стала считать своим, почти все 1920-е оставался ее основным местом жительства. В начале 1924 года она нашла идеальную квартиру на первом этаже дома на острове Сен-Луи. Элегантный анклав с узкими домами, стоявшими в тени высоких деревьев, где еще сохранилась атмосфера старого Парижа, казался Нэнси чистейшей романтикой. Окна выходили на реку и Нотр-Дам, а планировка небольшой квартиры была очень элегантной и продуманной.
Ее первый взрослый дом располагался на улице Регратье. Она привезла туда все свои самые ценные вещи — книги, африканские резные статуэтки и постоянно пополнявшуюся коллекцию картин, включавшую работы де Кирико, Танги и Пикабиа. Там же она принимала гостей и устраивала регулярные приемы; ей помогала Анна, новая горничная. Гости Нэнси происходили из разных кругов, в которых она сама вращалась. Среди них были тусовщики, например, Жан Кокто; художники-авангардисты — Бранкузи, Марсель Дюшан, Ман Рэй и его зеленоглазая любовница Кики де Монпарнас; были и друзья из литературной среды — Паунд, Карлос Уильямс, Кей Бойл и Эрнест Хемингуэй.
У себя дома — ее квартиру прозвали «Граттери», по названию улицы Регратье, — Нэнси смотрелась потрясающе: тонкая, оживленная, она стояла на фоне книжных полок и картин, позвякивая браслетами и жестикулируя рукой, в которой держала сигарету. Она танцевала под джаз, звучавший из граммофона И говорила без умолку. Брайан Ховард писал: «Единственная женщина из моих знакомых, которая может почти непрерывно с истинной пылкостью рассуждать о той или иной идее». Карлос Уильямс восхищался ее «аристократичным и бесстрашным умом».
Чаще всего в гости к Нэнси наведывалась американская пара, Джанет Фланнер и Солита Солано. Обе были писательницами и стали ее первыми близкими подругами после Айрис и Сибил. С ними Нэнси могла вести серьезные беседы о книгах и поэзии, а могла смеяться, откровенничая о сексе, еде и нарядах. Мод по-прежнему покупала ей красивые платья от парижских кутюрье — ей хотелось верить, что дочь прилично одевается, несмотря на образ жизни, который сама считала богемным безобразием. Джанет с Солитой заходили в «Граттери», чтобы вместе поехать развлекаться в город, и Нэнси раскладывала перед ними обновки от Пуаре и Вионне. Они вместе наряжались, а Джанет иногда надевала старый цилиндр сэра Бейча. Троица выглядела великолепно: миниатюрная резкая Солита с ясным оценивающим взглядом и блестящей шапочкой черных волос; худая блондинка Нэнси, сплошь острые углы, и Джанет с вечной сардонической ухмылкой на красивом лице. Солита вспоминала, как художники «умоляли» их позировать.
В 1925 году Джанет стала работать корреспондентом «Нью-Йоркера» во Франции. Ради материала она ходила по всем клубам, вечеринкам и выставкам, а Нэнси и Солита ее сопровождали. В середине 1920-х годов всякий уважающий себя модный американец хотел знать, что происходит в Париже, и заметки Джанет, выходившие дважды в месяц под псевдонимом «Жене», читали все. Из колонки Джанет Нэнси впервые узнала о Мерседес де Акоста, гранд-даме лесбийского сообщества, и Айседоре Дункан — тогда та все еще была легендой, хотя жизнь уже сделала ее плаксивой алкоголичкой.
У Джанет был краткий роман с Акоста еще в Нью-Йорке; когда они встретились в Париже в 1926 году, Мерседес состояла в отношениях с первой любовью Таллулы Евой ле Гальенн и с Аллой Назимовой, которой Таллула восхищалась в детстве и которая когда-то тоже была любовницей Гальенн. Этот международный лесбийский кружок и его парижская штаб-квартира на улице Жакоб вызывали у Нэнси живой интерес, однако она не собиралась становиться его частью. С точки зрения секса женщины ее не интересовали, и она не хотела ставить под угрозу свою дружбу с Джанет и Солитой. Она так и не научилась дружить со своими любовниками, а Джанет и Солита дарили ей чувство стабильности, которое не мог дать никто другой. Солита с теплотой вспоминала, что их троица являлась образцом «современной женской дружбы»; они называли друг друга «один, два, три» и подписывали письма, рисуя трехногую табуретку. И хотя некоторые требования Нэнси к подругам казались непомерными — например, она поклялась, что никогда не простит Джанет и Солиту, если те поддадутся чарам Мод, — эта пара стала для нее самым близким подобием настоящей семьи.