Поль Б. Пресьядо. Квартира на Уране. Хроники перехода. Перевод с испанского Наталии Протасени. М.: No Kidding Press, 2021. Содержание
Как Онфре запутался в гендере
В своей последней колонке Мишель Онфре пишет, что «с удивлением открыл для себя конкретные основания сумбурной теории гендера, популяризированной в 1990-е в США философом Джудит Батлер». Объясняя свое смятение, он рассказывает историю Дэвида/Бренды Реймер. В младенчестве Дэвид перенес операцию по коррекции фимоза, в результате которой его пенис был поврежден. Доктор Джон Мани в 1966 году предложил поменять пол ребенка на женский: после операции и гормональной терапии Дэвид должен был стать Брендой. Так Мани, введший понятие «гендер» в клиническую практику, предполагал дать научное обоснование своей гипотезе о том, что гендер не является анатомически детерминированным и может быть целенаправленно произведен посредством гормональных манипуляций и педагогического контекста. Дэвид/Бренда «мучился в детстве... его привлекали девочки». Он отказывается от вагинопластики, принимает тестостерон, а затем делает две операции по фаллопластике. Онфре воодушевляется: «Глядя на его страдания, родители, наконец, открывают ему правду». Бренда становится тем, кем была всегда — Дэвидом. Он женится на женщине. Но не обретает мира и покоя. В 2002 году он покончил с собой, приняв смертельную дозу лекарств«. В 1997-м доктор Милтон Даймонд «обнаруживает подлог и разоблачает его». Мани не удалось сделать из мальчика девочку.
Так реальность — анатомическая истина пола Реймера — в конце концов являет себя.
И Онфре выдвигает свои обвинения: «Джудит Батлер гастролирует по миру, отстаивая этот бред». Он воображает, что существует прямая связь между теорией и клинической работой Мани и феминистской и квир-теорией Батлер. Драматичная история Реймера якобы доказывает «бредовый» характер «опасных выдумок» философки. В заключение Онфре объявляет гипотезы Батлер «неразумием» и «вопиющей постмодернистской идеологией», уповая на то, что настанет день, когда «реальность» развеет заблуждения и остановит наносимый ими «серьезный ущерб». Эта нелепая статья позволяет сделать выводы не только о ненаучности метода профессора из Кана, но и о том, какая теоретическая каша царит в головах у французов.
Его рассказ напичкан ошибками и искажениями смысла. Хуже того, несмотря на агрессивные нападки на Батлер, создается впечатление, что он никогда не читал эту американскую философку. Но если Онфре не читал Батлер, то где он черпает свои доводы касательно Реймера и гендерной теории? Интернет — это цифровой лес, где слова — цифровые крошки, по которым можно найти след спрятавшегося читателя. И вот, пожалуйста: допущенные Онфре неточности (ошибка в имени, данном Реймеру при рождении, — не Дэвид, а Брюс; незнание того, что Даймонд был врачом Реймера) приводят нас к статье Эмили Ланез, опубликованной в журнале Point под заголовком «Трагический опыт гуру „гендерной теории“». Эта статья — пример непроглядной глупости и вопиющей интеллектуальной недобросовестности: она устанавливает ошибочную связь между теориями Мани и Батлер. Это недопустимо в условиях, когда точностью в использовании источников пренебрегают в целях политиканской инструментализации. Более того, целые куски текста Онфре взяты из статьи, выложенной на откровенно гомофобном сайте «За свободную школу Квебека», где Онфре черпает свои герменевтические перлы, согласно которым Мани якобы «оправдывал педофилию и стигматизировал гетеросексуальность как условность, которую следует разрушить».
Удивительно, что, решив высказаться на тему гендера, Онфре занялся плагиатом сайтов католических фундаменталистов. На этих прекрасных правых сайтах, конечно, не говорится, что история Реймера — один из наиболее комментируемых и анализируемых гендерной и квир-теорией кейсов. Если бы он читал Батлер, то наверняка знал бы, что в 2004-м она посвящает анализу истории Реймера целую главу в своей книге «Разрушая гендер». Она критикует как нормативное применение конструктивистской теории гендера, позволившее Мани решить, что ребенок без пениса должен воспитываться как девочка, так и натуралистические теории полового различия, выдвинутые Даймондом, в соответствии с которыми гендер определяется анатомией и генетикой.
Вопреки тому, что воображает Онфре, Мани вовсе не был нарушителем гендерного порядка, равно как и Даймонд не был апологетом сексуальной аутентичности: оба разделяли весьма нормативный взгляд на половое различие. Оба считали, что пола (как и гендера) всего два и что транссексуальных или интерсекс-людей необходимо приводить к одному из них. Джудит Батлер вместе с организациями по поддержке интерсекс-людей одной из первых выступила с критикой нормативного использования клинических понятий гендера и полового различия. Батлер утверждает, что Мани «насильственно навязывает гибкость гендера», а Даймонд — «искусственно выводит естественность пола».
Грубое лечение, навязанное Реймеру, — то же, что предусмотрено для детей-интерсексов: эти младенцы, чья половая система не может быть отнесена ни к мужской, ни к женской, подвергаются «нормализующим» хирургическим операциям. Цель все та же — поддерживать половое различие, пусть даже для этого потребуется изуродовать гениталии. Так почему же антигендерные активисты, возмущенные судьбой Реймера, ни разу не подняли голос за запрет калечащей гениталии хирургии для детей-интерсексов?
Биологическая репрезентация и культурные коды, позволяющие определять человеческие тела как женские или мужские, принадлежат режиму исторически данной истины, чей нормативный характер должен предполагать возможность быть оспоренным. Наша концепция тела и полового различия зависит от того, что мы вслед за Томасом Куном можем назвать научно-культурной парадигмой. Как и любая другая, эта парадигма может быть замещена новой.
Парадигма полового различия, действующая на Западе с XVIII века, претерпевает кризис во второй половине XX века, с развитием хромосомного анализа и исследования данных. Один из двух тысяч детей рождается с половыми органами, которые нельзя отнести ни к мужским, ни к женским. Мы имеем право быть мальчиками без пениса и девочками без матки — да и вовсе не быть ни девочками, ни мальчиками. Печальный случай Реймера наглядно показал, что врачи силятся сохранить парадигму полового различия любой ценой. Но нам больше не нужны ни гендер по Мани, ни сексуальное различие по Даймонду. Вот наша эпистемологическая ситуация: нам необходима новая понятийная модель — более открытая и менее иерархичная. Нам нужна революция парадигмы телесной репрезентации, подобная той, которую совершил Коперник в системе репрезентации планетарной. Пред лицом новых Птолемеев мы — атеисты гендерно-половой системы.
Париж, 15 марта 2014
Поль Б. Пресьядо. No Kidding Press
Любовь в эпоху антропоцена
Я преодолел несколько сотен километров туда и обратно лишь для того, чтобы вновь ощутить тепло Филомены. Она умна, немного скрытна и невероятно красива. Ее веселость заразительна, и, видя ее, нельзя не улыбнуться. Одно лишь ее присутствие наполняет меня огромной радостью, острым органическим наслаждением. Она любит меня. Она не глядя знает, когда я захожу в комнату. Она стремится прильнуть к моей коже — так деликатно, без навязчивости. Когда я глажу ее, она закрывает глаза от удовольствия. Меня умиляют три маленькие морщинки у нее на лбу. Уму непостижимо, как я смогу вновь расстаться с ней и не чувствовать ее рядом, засыпая.
Филомена мохната, вокруг глаз на белой морде — два черных пятна, заходящих на стоячие уши. По классификации Карла Линнея, которая появилась в 1758 году и в ходу по сей день, Филомена принадлежит к виду Canis lupus familiaris, я же числюсь как Homo sapiens. Если бы я писал неантропоцентричную автобиографию, то должен был бы признаться, что четыре раза был безоглядно влюблен в представителей Canis lupus. Скажу больше, за несколькими редкими исключениями, сделанными для вида Homo sapiens sapiens, Canis lupus — величайшая любовь моей жизни. Но Филомена — не моя проекция, не игрушка, не лекарство от одиночества, не замена ребенку, которого у меня нет. Со всей ответственностью заявляю: я познал собачью любовь.
В детстве я был дитя природы, брат животным, ровня им. Дома же, в школе и в церкви — там, куда животным вход был запрещен, — я чувствовал себя одиноким. Вот что я чувствую, вот здесь. Как еще один каминг-аут, на этот раз окончательный. Я террофил. Я влюблен в эту планету. Меня волнует густая трава, ничто не трогает меня больше, чем движения гусеницы, карабкающейся по древесной коре. Порой, когда никто не видит, я склоняюсь поцеловать дождевого червя и чувствую, что мое дыхание, возможно, ускорит его газовый обмен.
Историки Земли говорят, что мы вышли из голоцена и вступили в антропоцен: по меньшей мере со времен индустриальной революции наш вид, Homo sapiens, стал главной движущей силой, меняющей экосистему Земли. Но суть антропоцена не исчерпывается господствующим влиянием человека. Она также состоит в распространении по всей планете изобретенных нашим видом некрополитических технологий: капиталистические и колониальные практики, культура каменного угля и нефти, превращение экосистем в потребляемые ресурсы вызвали волну вымирания целых видов растений и животных и запустили глобальное потепление. Как мы дошли до этого? Нам потребовалось разорвать, экстернализировать и ослабить связь с планетой Земля, чтобы наши с ней отношения стали отношениями суверенитета, господства и смерти. Эротизировать отношения с властью и деэротизировать отношения с планетой. Убедить самих себя, что мы здесь не живем, что мы — другие.
Я и Филомена — дети антропоцена. Наши отношения всё еще находятся под знаком господства: юридически я имею полное право подчинять ее себе, запирать, вязать и распоряжаться ее щенками, бросить ее, продать. И тем не менее мы любим друг друга. Потому что, как говорит Донна Харауэй, Lupus canis и Homo sapiens на протяжении последних девяти тысяч лет межвидового взаимодействия и взаимного влияния учились быть «видами-компаньонами». Собака переступает порог человеческого жилища не для того, чтобы быть съеденной, но чтобы есть вместе с нами. Были времена, когда мы были для волка добычей, но мы изменили его и изменились сами — из хищников и добычи мы стали добычей-компаньонами. Мы становились людьми по мере того, как они становились собаками. Как так могло случиться? Вне всяких сомнений, речь идет о самом странном и необычном политическом процессе, который нам когда-либо приходилось осмыслить. Мы с Филоменой любим друг друга в некрополитической бреши. Харауэй говорит, что собачья любовь — «аберрация истории и природно-культурное наследие». Возможно, это единственное доказательство возможности планетарного демократического проекта. Доказательство того, что феминизм, деколонизация, примирение, о котором мечтал Мандела... возможны.
Париж, 12 апреля 2014