© Горький Медиа, 2025
Gorky Media
15 января 2025

«Не умею ни любить, ни ненавидеть вполовину»

Из писем Фаддея Булгарина

«Новое литературное обозрение» выпустило книгу писем Фаддея Булгарина, составленную социологом литературы Абрамом Рейтблатом. Предлагаем прочитать отрывок из этого большого исторического и человеческого документа.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Сост. Абрам Рейтблат. «Благо разрешился письмом...». Переписка Ф. В. Булгарина. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание

Письма П. И. Гаевскому

Павел Иванович Гаевский (1797–1875) — цензор Петербургского цензурного комитета (1826–1837), который был известен своей строгостью и придирчивостью. Цензурировал «Сочинения» Булгарина (Ч. 1–11. СПб., 1830) и 1-ю часть его романа «Мазепа» (СПб., 1833).

1

Милостивый государь Павел Иванович.

С величайшим прискорбием узнал я из вашей записки, что вы и Константин Степанович соглашаетесь на напечатание критики на стихи Шевырева в «Сыне Отечества», а не в «Пчеле», потому что «Пчелу» все читают. Но я вовсе не намерен скрываться с критиками, и как в «Пчелу» по плану входят критики, а виды и формы критик не означены законом, то и не вижу причины, почему нельзя печатать сей безделки. Если вы найдете в критике что-либо противузаконное или заметите личность, прошу отметить; хотя я не нападаю вовсе на лицо, но готов смягчить, что вам покажется излишним. Имени Шевырева не могу не поместить, ибо, во-первых, это ни одним в мире законом не запрещено, а во-вторых, имя Шевырева не есть паладиум русской словесности. Вам, конечно, некогда читать всех журналов, но я не думаю, чтобы министерство и высшее правительство было столь несправедливо, чтобы решилось запретить мне писать критики, когда мое имя поносят в московских журналах и лишают меня всего. Там цензура не запрещала упоминать о имени сочинителя сочинений Ф. Булгарина, и я думаю, что человек, который подписывает свое имя под стихами, не требует сам, чтоб об нем молчали! Если форма и род критики моей кажутся вам забавными или смешными, то я объявляю торжественно, что я неспособен писать скучных и педантских критик, а хочу, чтоб мои читатели смеялись, а не зевали. Цель всегда остается одна и та же: исправление словесности. Если г. Олин хочет жаловаться, как вы изволили сказывать, то я был бы весьма рад этому, и тогда представил бы его критику на Освобожденный Иерусалим, перевод А. С. Шишкова, нашего министра, где г. Олин изволит смеяться и шутить над переводчиком. При сем честь имею приложить «Вестник Московский», где меня разругал г. Шевырев, не скрывая моего имени. За особенную милость почту, если вы благоволите решить все дело поскорее и возвратите мне критику с замечаниями своими. Во всяком случае, однако ж, я должен уведомить вас, что, повинуясь во всем воле цензоров, я никак не могу согласиться на следующее: Первое, чтобы кто-нибудь, кроме меня, распоряжал, что должно, а что не должно быть напечатано в «Пчеле», исключая статей, кои по законам ценсуры не могут быть нигде напечатаны. Второе, чтобы критики были писаны сухо, как будто веселость составляет личность. Смеются и смеялись всегда над глупыми сочинениями, не трогая лица, т. е. частной жизни автора. Третье, чтоб не упоминать о лицах критикуемых авторов, т. е. чтоб не называть их по имени. — Наша осторожная ценсура довела нас до того, что всех нас ругают, а нам не позволяют отвечать на том основании, что «Пчелу» все читают! Прошу вас заглянуть в каждую книжку «Славянина», где мое имя светится в статье, которая имеет заглавие «Хамелеонистики», хотя всякому известно, что хамелеоном у нас называют человека без постоянных правил, двуличного. Г. Воейков выводит на сцену отдельные фразы, писанные за несколько лет пред сим о разных предметах, и, сбивая все в кучу, выставляет меня хамелеоном. Я вам должен сознаться, что столь жестокие и несправедливые поступки перевернули во мне всю внутренность, и я истинно заболел. На меня все можно, мне ничего нельзя — потому что мою газету все читают и потому что я должен писать сухо, чтоб не читали. Вот что мне предназначается!

Я прошу вас покорнейше решить сие дело, как вам заблагорассудится, но только скоро, чтоб я мог принять свои меры для защиты своей, очищения литературы и пути моим способностям — ибо я писать сухо ни за что не решусь, а скорее откажусь от всего на свете. С истинным почтением и преданностью честь имею пребыть,

Милостивый государь, вашим покорным слугою

Ф. Булгарин.

23 марта 1828

СПб.

2

Сию статью одобрил Василий Николаевич Семенов и усомнился только в одном месте, которое было показано в III отделении особой канцелярии Его Величества, и согласие к напечатанию воспоследовало, как это видно из подписи действ[ительного] стат[ского] советника Фон-Фока, наступившей с разрешения генерал-адъютанта Бенкендорфа. В сем удостоверил честь имею — 8-го класса Ф. Булгарин

10 апреля 1828

3

Милостивый государь Павел Иванович.

Всегда, как только я представлял вам статьи моего сочинения, вы старались по возможности найти в них что-либо к помарке. Личная ваша ко мне ненависть мне известна и уже обнаруживалась в тысячи случаях. Пока К. С. Сербинович и В. И. Семенов цензировали наши журналы, и правительство, и публика, и мы были довольны. Вы же, напротив того, изыскиваете случаи, чтоб унижать меня пред моими противниками. Я представлю начальству все, что писано было против меня в «Моск[овском] вестнике» и в «Славянине», и буду просить, чтоб сравнили с тем, что вы мне запрещали и запрещаете. Вы требуете от нас какой-то школьной сухости, изгоняете всякую шутку, всю веселость, как будто статьи должны быть писаны по нраву цензора, а не по законам. В каждом вашем поступке я замечаю закоренелую ко мне ненависть. Извольте представлять эту статью куда угодно. Я буду оправдываться и представлю все, что цензура пропустила против меня. Я не могу писать связно и высказать всего, что бы хотел, ибо память всех тех обид, притеснений и оскорблений, которые я перенес от вас, лишает меня присутствия духа. Поверьте, что с документами в руках я найду правосудие у подножия трона нашего Августейшего Монарха против ваших притеснений, которые испытую я всегда, когда только вы имеете случай показать власть свою над моими сочинениями. От самого начала моих изданий правительство никогда не находило ничего вредного в моих сочинениях, и даже сам А. И. Красовский признавал, что я пишу в духе цензуры и правительства. Вы один, по личной ненависти, угнетаете меня.

С должным уважением есмь ваш покорный слуга

Ф. Булгарин

28 дек[абря] 1828

Письма К. С. Сербиновичу

Константин Степанович Сербинович (1796–1874) — цензор (1826–1830), редактор «Журнала Министерства народного просвещения» (1833–1856), директор канцелярии обер-прокурора Синода с 1836 г. Он цензурировал «Северный архив» (в 1827 г.), «Северную пчелу» (в 1826–1829 гг.), роман Булгарина «Иван Выжигин» (СПб., 1829), многотомные его «Сочинения» (СПб., 1827–1828). Булгарин высоко ценил его и в записке для III отделения писал в 1828 г., что «Сербинович — человек отличного поведения и способностей. При всей строгости в отношении к политике и нравственности, Сербинович совершенно понял обязанности ценсора: снисходителен в безделицах и вежлив при отказах в делах сериозных. Он снискал доверенность и любовь всех литераторов».

1

Почтеннейший Константин Степанович!

Посылаю вам в рукописи несколько шуточек. Честь и личность издателей неприкосновенны, а характеризуются аллегорически одни издания. Впрочем, если вам что покажется не тем или даже если целую статейку почтете недостойною печати — принимаю равнодушно, хладнокровно и нисколько не буду беспокоиться. Я сделался почти так же робок, как после освобождения моего из лапок Красовского. Сбился с панталыку и не знаю более, что можно, что нельзя. Решите и верьте, что ничто не разрушит нашего согласия.

Обнимаю вас и целую заочно и пребываю с любовию и уважением ваш навеки Ф. Булгарин

3 янв[аря] 1829

2

Милостивый государь Константин Степанович!

Вы однажды уведомили редакцию, чтоб она сообщала в Вашу канцелярию все статьи, касающиеся Духовного ведомства. Не знаю, принадлежит ли эта статья господину обер-прокурору Св. Синода — но и еврейская вера — вера в бога, — то и прошу Ваше Превосходительство разрешить меня.

С истинным уважением и преданностью имею быть Вашего Превосходительства милостивого государя покорным слугою

Ф. Булгарин

22 ноября 1846

СПб.

3

Милостивый государь Константин Степанович!

Вами сообщено мне повеление господина обер-прокурора Св. Синода, чтоб статьи о духовных лицах доставляемы были на предварительное рассмотрение в канцелярию господина обер-прокурора, а потому к Вам я и отношусь и должен относиться в сих делах. Ради бога, не отсылайте меня в другое место — я никого не знаю в Духовном ведомстве и как это распоряжение частное господина обер-прокурора — то и полагаю, что приличнее препровождать к нему статью чрез канцелярию его.

Пользуюсь сим случаем для засвидетельствования Вашему Превосходительству моего высокого уважения и искренней преданности, с коими честь имею быть Вашего Превосходительства покорнейшим слугою

Ф. Булгарин

17 апрель 1847

СПб

На Невском проспекте, противу канцелярии г. обер-прокурора Св. Синода, в доме Меняева, № 93

Письма А. В. Никитенко

С Александром Васильевичем Никитенко (1804–1877) Булгарин был хорошо знаком. Никитенко дебютировал в печати своей «О политической экономии вообще и в особенности о производимости, как главном предмете оной», опубликованной в булгаринском «Северном архиве» (1827. № 23, 24), вскоре он поместил в «Северной пчеле» некролог профессору П. Д. Лодию (1829. № 86). В 1832 г. Никитенко стал профессором русской словесности Петербургского университета, а в 1833 г. и цензором. Он цензурировал «Северную пчелу» в 1838–1839 гг., а также 2-ю часть «Мазепы» (СПб., 1833) и «Памятные записки титулярного советника Чухина » (СПб., 1835). Булгарин долгое время поддерживал с ним дружеские отношения, но через год после цензурирования «Воспоминаний», в 1847 г., Никитенко стал официальным редактором «Современника», который критиковал «Северную пчелу» и Булгарина, и Булгарин начал выступать против него. После появления в булгаринской газете отрицательной рецензии на одну из его книг (1848. № 20) Никитенко поместил в «С. -Петербургских ведомостях» обширную статью «Объяснение, однажды навсегда» (1848. № 46–48) с резко отрицательной характеристикой Булгарина.

1

Милостивый государь Александр Васильевич!

Прилагая при сем письмо А. Ф. Смирдина, обращаюсь к вам со всею искренностью, которую питаю к вам в душе моей.

Уверяю вас Богом и честью, что в «Чухине» не думал ни о какой личности, а лица изображал общими чертами! В лице Туманина изображен мною — ханжа; в лице князя Ольгердова — мелкость характера, подвергающегося чужому влиянию. Незнакомец есть человек добрый, но совершающий невольное преступление. Он бегством укрылся от наказания законного, но совесть и страх преследуют его повсюду и делают несчастным среди богатства. Вот нравственная цель романа! Цель эта есть математическое доказательство, что хотя человек и может укрыться от кары, но не избежит наказания совести. Прочие мелкие вводные лица так незначительны, что не стоит об них и упоминать. Пара подьячих, которых я уже столько раз описывал, пара полицейских агентов или сыщиков, которые должны быть во всяком гражданском обществе. Световидов есть олицетворение благородного человека и поэта-меланхолика. Никак не могу догадаться, что могло возбудить в вас сомнение! Вы, верно, читали «Семейство Холмских», «Черную женщину» Греча. Там есть и ханжи, и всякая всячина. У Греча даже военные люди, которых наши романисты представляли всегда образцами благородства, изображены, как следует, такими же людьми, как и мы, статские, и даже подлецы выбраны из военного сословия. Ужели я один так несчастен, что мои характеры не могут показаться в публику! Исключить фразу, мысль, выражение — другое дело; но выкинуть лица из романа — значит изорвать роман и заставить автора написать другой. Вы сами автор и знаете, что сшивать роман после выпуска несколько лиц совершенно невозможно.

Почтеннейший Александр Васильевич! Нет в мире человека, который бы более уважал вас! Это доказал я при всяком случае, где была о вас речь. Не поверите, как больно сердцу моему, что такой умный и благородный человек, как вы, сомневается в чистоте моих намерений и причиняет расстройство в делах Смирдина и моих! Я лучше согласился бы пролежать в горячке, чем испытать это горе! Клянусь вам счастием моих детей, что кроме нравственной цели не имею я никого в виду. Живу я в удалении от людей и общества и не хочу задевать никого. Но писать нельзя иначе, как изображая характеры возможные, а таким образом в мире всегда найдется что-нибудь похожее. В романе, кажется мне, главное дело — цель, мысли и правила, и в этом отношении если я и погрешил, то, верно, сам не зная как, потому что я посвятил себя служению истины и добрых нравов, а потому ни за что не соглашусь написать, не только напечатать, что-либо вредное обществу. О политике же нет и помину!

Вторая часть Чухина будет развязка. Зло покроет стыдом злых, добро доставит добрым величайшую награду, наслаждение души. Впрочем, я бы чрезвычайно благодарен был вам, если б вы посвятили мне полчаса времени и написали, как вы желаете, чтоб я дорисовал лица, которые ввергли вас в сомнение. Вторая часть еще в работе, и я могу дать цвет лицам, какой вам угодно. Не есть ли это вернейшее доказательство, что у меня нет никакой личности и что лица мои суть только пружины для нравственной завязки и развязки романа? Умоляю вас и заклинаю всем священным для вас, даже памятью покойного, нашего общего несчастного друга, не откажите в моей просьбе и откройте мне ваш образ мыслей, чтобы я мог ему последовать и тем рассеять все ваши сомнения. — Душа моя перед вами!

Прошу вас покорнейше, подпишите первую часть «Чухина» и отдайте Смирдину. Пусть он печатает, не выдавайте билета на пропуск. Я сам явлюсь к вам со 2-й частью, и, если и тогда бедный мой «Чухин» вам не понравится и покажется вредным, тогда я приму на себя издержки за печатание 1-й части и предам огню обе части, а примусь за другое сочинение, ибо не постигаю, как можно будет склеить обдуманный роман, выбросив из машины пружины. Во второй части делайте что угодно для пояснений и дискульпаций. Я вперед на все согласен, ибо имею к вам неограниченную доверенность и люблю вас душевно.

Рекомендованный Вами Фролов был и бывает у меня. Спросите: как я принял его, как только он произнес ваше имя! — Верьте, Александр Васильевич, что у вас нет человека, который бы так вас знал и любил, как пребывающий с душевным уважением Ф. Булгарин

Карлово, возле Дерпта

31 окт[ября] 1834

2

Милостивый государь Александр Васильевич!

Да прольет Бог в душу вашу и в сердца членов вашего семейства ту радость и наслаждение, какие ощущал я при чтении вашего письма, исполненного благородства и деликатности! — Клянусь вам честью и счастием детей моих, что слезы невольно выступили у меня! Эти слезы драгоценнее всего в мире! Как редко встречался я в жизни с такими людьми, как вы! — Нетерпеливо ожидаю той минуты, в которую прижму вас к сердцу с моею солдатскою дерзостью.

Насчет моего «Чухина» честь имею уведомить, что таинственный незнакомец не есть вовсе политическое лицо и не имеет никаких политических теорий, о которых даже нет и помину в целом романе. О политике и правлении нет решительно ни одного слова в романе. Таинственное лицо есть тот самый человек, о котором упоминается, что он убил свою любовницу и сослан в Сибирь. На поверку выйдет, что он не убил своей любовницы, что она была его законная жена, с которою он обвенчался тайно, что его жена была презлое творение и однажды она бросилась к нему, чтоб вцепиться в волосы, он толкнул ее, она упала об угол виском, и дух вон! Но как свидетелей при этом не было, и все улики были противу него, то он и должен был подвергнуться наказанию. В Сибири странствующий доктор дал ему зелья, он заснул, его почли мертвым, и доктор вывез его за границу. Несчастный должен скрываться под чужим именем. Княгиня [—] дочь его. Вся эта запутанность выдумана мною, чтоб как-нибудь занять читателя. Ни политики, ни даже сатиры нет тут вовсе, а просто сказка сказкой. Итак, на этот счет будьте совершенно спокойны. Цель нравственная и поучительная.

Касательно фраз и слов — ваша полная воля! Делайте, что почитаете лучшим. Спорить и прекословить не буду.

От вас зависит отдать 1[-ю] часть Смирдину или подождать до моего приезда, который не может быть прежде половины декабря, ибо у нас и надежды нет на зимний путь. Тепло, мокро и грязь по уши.

Ваш Фролов [—] премилый малый, но ужасно слаб здоровьем и уже покашливает. Латынь и немецкий язык срежут его, и я боюсь, чтоб излишнее прилежание не свело его в могилу. Жаль!

Почтеннейший и благороднейший Александр Васильевич! Верьте душе моей: во всяком случае вы найдете во мне человека, который за вас постоит жизнью, честью и именьем! Я не умею ни любить, ни ненавидеть вполовину и не переменчив в связях душевных. По несчастью, мало осталось на свете людей, которых я люблю вполне!

С душевною преданностью и истинным уважением честь имею быть вашим покорным слугою

Ф. Булгарин

21 ноября 1834

Карлово возле Дерпта

3

Фаддей Булгарин просит покорнейше почтенного цензора, которому достанется читать рукопись 2-й части «Записок Чухина», о нижеследующем:

1) Если б какое место показалось ему сомнительным, то не иначе вымарывать, как прочитав главу до конца, ибо каждое предложение развернуто у меня впоследствии и выведено в пользу истины, нравственности, религии и существующего порядка вещей в России. Затем предложение не должно быть принимаемо отдельно, но в общности с последствием.

2) Все поправки почтенного цензора принимаю бесспорно, хотя в сочинении моем, кажется, нет ничего такого, что б не могло быть сказано всенародно. Но прошу покорнейше не исключать целых периодов! Итак, уже оглядываясь на все четыре стороны при сочинении этого романа, я исключил все, что только могло возбудить не только двусмыслие, но даже сомнение в строгих судьях нашей зачахлой литературы!

3) Было время тяжкое, во время Магницкого и Аракчеева, но ни одна моя статья в то время не была запрещена даже Красовским, и все романы мои прошли без помарок и без преследований! Ужели я сделался хуже? Господи Боже! Хочу только правды и никогда не шел против видов правительства, что до сих пор было им признано.

Почтенные господа цензоры, будьте справедливы! И для вас есть потомство!

Мыза Карлова

17 июня 1835

4

Отец и командир Александр Васильевич!

Сделайте милость, воззрите милостивым оком на бедную «Пчелку». А. И. Фрейганг пропустил две игры слов (jeux de mots) противу «Биб[лиотеки] для чтения»: одну за «Телемака», другую за недостаток мороза (!). Не личность, не полемика, а просто шуточки, остроты пустые. Итак, у нас грустно и холодно везде — позвольте иногда разглаживать морщинки шуточками, без всяких личностей. Не говорится ни о лице, ни о жизни автора — играем словами, каламбурим только — а это, кажется, не вредно! Ради бога, будьте снисходительны!

С любовью и уважением

ваш на веки веков

Ф. Булгарин

4 нояб[ря] 1838

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.