«Не умею ни любить, ни ненавидеть вполовину»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Сост. Абрам Рейтблат. «Благо разрешился письмом...». Переписка Ф. В. Булгарина. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание

Письма П. И. Гаевскому

Павел Иванович Гаевский (1797–1875) — цензор Петербургского цензурного комитета (1826–1837), который был известен своей строгостью и придирчивостью. Цензурировал «Сочинения» Булгарина (Ч. 1–11. СПб., 1830) и 1-ю часть его романа «Мазепа» (СПб., 1833).

1

Милостивый государь Павел Иванович.

С величайшим прискорбием узнал я из вашей записки, что вы и Константин Степанович соглашаетесь на напечатание критики на стихи Шевырева в «Сыне Отечества», а не в «Пчеле», потому что «Пчелу» все читают. Но я вовсе не намерен скрываться с критиками, и как в «Пчелу» по плану входят критики, а виды и формы критик не означены законом, то и не вижу причины, почему нельзя печатать сей безделки. Если вы найдете в критике что-либо противузаконное или заметите личность, прошу отметить; хотя я не нападаю вовсе на лицо, но готов смягчить, что вам покажется излишним. Имени Шевырева не могу не поместить, ибо, во-первых, это ни одним в мире законом не запрещено, а во-вторых, имя Шевырева не есть паладиум русской словесности. Вам, конечно, некогда читать всех журналов, но я не думаю, чтобы министерство и высшее правительство было столь несправедливо, чтобы решилось запретить мне писать критики, когда мое имя поносят в московских журналах и лишают меня всего. Там цензура не запрещала упоминать о имени сочинителя сочинений Ф. Булгарина, и я думаю, что человек, который подписывает свое имя под стихами, не требует сам, чтоб об нем молчали! Если форма и род критики моей кажутся вам забавными или смешными, то я объявляю торжественно, что я неспособен писать скучных и педантских критик, а хочу, чтоб мои читатели смеялись, а не зевали. Цель всегда остается одна и та же: исправление словесности. Если г. Олин хочет жаловаться, как вы изволили сказывать, то я был бы весьма рад этому, и тогда представил бы его критику на Освобожденный Иерусалим, перевод А. С. Шишкова, нашего министра, где г. Олин изволит смеяться и шутить над переводчиком. При сем честь имею приложить «Вестник Московский», где меня разругал г. Шевырев, не скрывая моего имени. За особенную милость почту, если вы благоволите решить все дело поскорее и возвратите мне критику с замечаниями своими. Во всяком случае, однако ж, я должен уведомить вас, что, повинуясь во всем воле цензоров, я никак не могу согласиться на следующее: Первое, чтобы кто-нибудь, кроме меня, распоряжал, что должно, а что не должно быть напечатано в «Пчеле», исключая статей, кои по законам ценсуры не могут быть нигде напечатаны. Второе, чтобы критики были писаны сухо, как будто веселость составляет личность. Смеются и смеялись всегда над глупыми сочинениями, не трогая лица, т. е. частной жизни автора. Третье, чтоб не упоминать о лицах критикуемых авторов, т. е. чтоб не называть их по имени. — Наша осторожная ценсура довела нас до того, что всех нас ругают, а нам не позволяют отвечать на том основании, что «Пчелу» все читают! Прошу вас заглянуть в каждую книжку «Славянина», где мое имя светится в статье, которая имеет заглавие «Хамелеонистики», хотя всякому известно, что хамелеоном у нас называют человека без постоянных правил, двуличного. Г. Воейков выводит на сцену отдельные фразы, писанные за несколько лет пред сим о разных предметах, и, сбивая все в кучу, выставляет меня хамелеоном. Я вам должен сознаться, что столь жестокие и несправедливые поступки перевернули во мне всю внутренность, и я истинно заболел. На меня все можно, мне ничего нельзя — потому что мою газету все читают и потому что я должен писать сухо, чтоб не читали. Вот что мне предназначается!

Я прошу вас покорнейше решить сие дело, как вам заблагорассудится, но только скоро, чтоб я мог принять свои меры для защиты своей, очищения литературы и пути моим способностям — ибо я писать сухо ни за что не решусь, а скорее откажусь от всего на свете. С истинным почтением и преданностью честь имею пребыть,

Милостивый государь, вашим покорным слугою

Ф. Булгарин.

23 марта 1828

СПб.

2

Сию статью одобрил Василий Николаевич Семенов и усомнился только в одном месте, которое было показано в III отделении особой канцелярии Его Величества, и согласие к напечатанию воспоследовало, как это видно из подписи действ[ительного] стат[ского] советника Фон-Фока, наступившей с разрешения генерал-адъютанта Бенкендорфа. В сем удостоверил честь имею — 8-го класса Ф. Булгарин

10 апреля 1828

3

Милостивый государь Павел Иванович.

Всегда, как только я представлял вам статьи моего сочинения, вы старались по возможности найти в них что-либо к помарке. Личная ваша ко мне ненависть мне известна и уже обнаруживалась в тысячи случаях. Пока К. С. Сербинович и В. И. Семенов цензировали наши журналы, и правительство, и публика, и мы были довольны. Вы же, напротив того, изыскиваете случаи, чтоб унижать меня пред моими противниками. Я представлю начальству все, что писано было против меня в «Моск[овском] вестнике» и в «Славянине», и буду просить, чтоб сравнили с тем, что вы мне запрещали и запрещаете. Вы требуете от нас какой-то школьной сухости, изгоняете всякую шутку, всю веселость, как будто статьи должны быть писаны по нраву цензора, а не по законам. В каждом вашем поступке я замечаю закоренелую ко мне ненависть. Извольте представлять эту статью куда угодно. Я буду оправдываться и представлю все, что цензура пропустила против меня. Я не могу писать связно и высказать всего, что бы хотел, ибо память всех тех обид, притеснений и оскорблений, которые я перенес от вас, лишает меня присутствия духа. Поверьте, что с документами в руках я найду правосудие у подножия трона нашего Августейшего Монарха против ваших притеснений, которые испытую я всегда, когда только вы имеете случай показать власть свою над моими сочинениями. От самого начала моих изданий правительство никогда не находило ничего вредного в моих сочинениях, и даже сам А. И. Красовский признавал, что я пишу в духе цензуры и правительства. Вы один, по личной ненависти, угнетаете меня.

С должным уважением есмь ваш покорный слуга

Ф. Булгарин

28 дек[абря] 1828

Письма К. С. Сербиновичу

Константин Степанович Сербинович (1796–1874) — цензор (1826–1830), редактор «Журнала Министерства народного просвещения» (1833–1856), директор канцелярии обер-прокурора Синода с 1836 г. Он цензурировал «Северный архив» (в 1827 г.), «Северную пчелу» (в 1826–1829 гг.), роман Булгарина «Иван Выжигин» (СПб., 1829), многотомные его «Сочинения» (СПб., 1827–1828). Булгарин высоко ценил его и в записке для III отделения писал в 1828 г., что «Сербинович — человек отличного поведения и способностей. При всей строгости в отношении к политике и нравственности, Сербинович совершенно понял обязанности ценсора: снисходителен в безделицах и вежлив при отказах в делах сериозных. Он снискал доверенность и любовь всех литераторов».

1

Почтеннейший Константин Степанович!

Посылаю вам в рукописи несколько шуточек. Честь и личность издателей неприкосновенны, а характеризуются аллегорически одни издания. Впрочем, если вам что покажется не тем или даже если целую статейку почтете недостойною печати — принимаю равнодушно, хладнокровно и нисколько не буду беспокоиться. Я сделался почти так же робок, как после освобождения моего из лапок Красовского. Сбился с панталыку и не знаю более, что можно, что нельзя. Решите и верьте, что ничто не разрушит нашего согласия.

Обнимаю вас и целую заочно и пребываю с любовию и уважением ваш навеки Ф. Булгарин

3 янв[аря] 1829

2

Милостивый государь Константин Степанович!

Вы однажды уведомили редакцию, чтоб она сообщала в Вашу канцелярию все статьи, касающиеся Духовного ведомства. Не знаю, принадлежит ли эта статья господину обер-прокурору Св. Синода — но и еврейская вера — вера в бога, — то и прошу Ваше Превосходительство разрешить меня.

С истинным уважением и преданностью имею быть Вашего Превосходительства милостивого государя покорным слугою

Ф. Булгарин

22 ноября 1846

СПб.

3

Милостивый государь Константин Степанович!

Вами сообщено мне повеление господина обер-прокурора Св. Синода, чтоб статьи о духовных лицах доставляемы были на предварительное рассмотрение в канцелярию господина обер-прокурора, а потому к Вам я и отношусь и должен относиться в сих делах. Ради бога, не отсылайте меня в другое место — я никого не знаю в Духовном ведомстве и как это распоряжение частное господина обер-прокурора — то и полагаю, что приличнее препровождать к нему статью чрез канцелярию его.

Пользуюсь сим случаем для засвидетельствования Вашему Превосходительству моего высокого уважения и искренней преданности, с коими честь имею быть Вашего Превосходительства покорнейшим слугою

Ф. Булгарин

17 апрель 1847

СПб

На Невском проспекте, противу канцелярии г. обер-прокурора Св. Синода, в доме Меняева, № 93

Письма А. В. Никитенко

С Александром Васильевичем Никитенко (1804–1877) Булгарин был хорошо знаком. Никитенко дебютировал в печати своей «О политической экономии вообще и в особенности о производимости, как главном предмете оной», опубликованной в булгаринском «Северном архиве» (1827. № 23, 24), вскоре он поместил в «Северной пчеле» некролог профессору П. Д. Лодию (1829. № 86). В 1832 г. Никитенко стал профессором русской словесности Петербургского университета, а в 1833 г. и цензором. Он цензурировал «Северную пчелу» в 1838–1839 гг., а также 2-ю часть «Мазепы» (СПб., 1833) и «Памятные записки титулярного советника Чухина » (СПб., 1835). Булгарин долгое время поддерживал с ним дружеские отношения, но через год после цензурирования «Воспоминаний», в 1847 г., Никитенко стал официальным редактором «Современника», который критиковал «Северную пчелу» и Булгарина, и Булгарин начал выступать против него. После появления в булгаринской газете отрицательной рецензии на одну из его книг (1848. № 20) Никитенко поместил в «С. -Петербургских ведомостях» обширную статью «Объяснение, однажды навсегда» (1848. № 46–48) с резко отрицательной характеристикой Булгарина.

1

Милостивый государь Александр Васильевич!

Прилагая при сем письмо А. Ф. Смирдина, обращаюсь к вам со всею искренностью, которую питаю к вам в душе моей.

Уверяю вас Богом и честью, что в «Чухине» не думал ни о какой личности, а лица изображал общими чертами! В лице Туманина изображен мною — ханжа; в лице князя Ольгердова — мелкость характера, подвергающегося чужому влиянию. Незнакомец есть человек добрый, но совершающий невольное преступление. Он бегством укрылся от наказания законного, но совесть и страх преследуют его повсюду и делают несчастным среди богатства. Вот нравственная цель романа! Цель эта есть математическое доказательство, что хотя человек и может укрыться от кары, но не избежит наказания совести. Прочие мелкие вводные лица так незначительны, что не стоит об них и упоминать. Пара подьячих, которых я уже столько раз описывал, пара полицейских агентов или сыщиков, которые должны быть во всяком гражданском обществе. Световидов есть олицетворение благородного человека и поэта-меланхолика. Никак не могу догадаться, что могло возбудить в вас сомнение! Вы, верно, читали «Семейство Холмских», «Черную женщину» Греча. Там есть и ханжи, и всякая всячина. У Греча даже военные люди, которых наши романисты представляли всегда образцами благородства, изображены, как следует, такими же людьми, как и мы, статские, и даже подлецы выбраны из военного сословия. Ужели я один так несчастен, что мои характеры не могут показаться в публику! Исключить фразу, мысль, выражение — другое дело; но выкинуть лица из романа — значит изорвать роман и заставить автора написать другой. Вы сами автор и знаете, что сшивать роман после выпуска несколько лиц совершенно невозможно.

Почтеннейший Александр Васильевич! Нет в мире человека, который бы более уважал вас! Это доказал я при всяком случае, где была о вас речь. Не поверите, как больно сердцу моему, что такой умный и благородный человек, как вы, сомневается в чистоте моих намерений и причиняет расстройство в делах Смирдина и моих! Я лучше согласился бы пролежать в горячке, чем испытать это горе! Клянусь вам счастием моих детей, что кроме нравственной цели не имею я никого в виду. Живу я в удалении от людей и общества и не хочу задевать никого. Но писать нельзя иначе, как изображая характеры возможные, а таким образом в мире всегда найдется что-нибудь похожее. В романе, кажется мне, главное дело — цель, мысли и правила, и в этом отношении если я и погрешил, то, верно, сам не зная как, потому что я посвятил себя служению истины и добрых нравов, а потому ни за что не соглашусь написать, не только напечатать, что-либо вредное обществу. О политике же нет и помину!

Вторая часть Чухина будет развязка. Зло покроет стыдом злых, добро доставит добрым величайшую награду, наслаждение души. Впрочем, я бы чрезвычайно благодарен был вам, если б вы посвятили мне полчаса времени и написали, как вы желаете, чтоб я дорисовал лица, которые ввергли вас в сомнение. Вторая часть еще в работе, и я могу дать цвет лицам, какой вам угодно. Не есть ли это вернейшее доказательство, что у меня нет никакой личности и что лица мои суть только пружины для нравственной завязки и развязки романа? Умоляю вас и заклинаю всем священным для вас, даже памятью покойного, нашего общего несчастного друга, не откажите в моей просьбе и откройте мне ваш образ мыслей, чтобы я мог ему последовать и тем рассеять все ваши сомнения. — Душа моя перед вами!

Прошу вас покорнейше, подпишите первую часть «Чухина» и отдайте Смирдину. Пусть он печатает, не выдавайте билета на пропуск. Я сам явлюсь к вам со 2-й частью, и, если и тогда бедный мой «Чухин» вам не понравится и покажется вредным, тогда я приму на себя издержки за печатание 1-й части и предам огню обе части, а примусь за другое сочинение, ибо не постигаю, как можно будет склеить обдуманный роман, выбросив из машины пружины. Во второй части делайте что угодно для пояснений и дискульпаций. Я вперед на все согласен, ибо имею к вам неограниченную доверенность и люблю вас душевно.

Рекомендованный Вами Фролов был и бывает у меня. Спросите: как я принял его, как только он произнес ваше имя! — Верьте, Александр Васильевич, что у вас нет человека, который бы так вас знал и любил, как пребывающий с душевным уважением Ф. Булгарин

Карлово, возле Дерпта

31 окт[ября] 1834

2

Милостивый государь Александр Васильевич!

Да прольет Бог в душу вашу и в сердца членов вашего семейства ту радость и наслаждение, какие ощущал я при чтении вашего письма, исполненного благородства и деликатности! — Клянусь вам честью и счастием детей моих, что слезы невольно выступили у меня! Эти слезы драгоценнее всего в мире! Как редко встречался я в жизни с такими людьми, как вы! — Нетерпеливо ожидаю той минуты, в которую прижму вас к сердцу с моею солдатскою дерзостью.

Насчет моего «Чухина» честь имею уведомить, что таинственный незнакомец не есть вовсе политическое лицо и не имеет никаких политических теорий, о которых даже нет и помину в целом романе. О политике и правлении нет решительно ни одного слова в романе. Таинственное лицо есть тот самый человек, о котором упоминается, что он убил свою любовницу и сослан в Сибирь. На поверку выйдет, что он не убил своей любовницы, что она была его законная жена, с которою он обвенчался тайно, что его жена была презлое творение и однажды она бросилась к нему, чтоб вцепиться в волосы, он толкнул ее, она упала об угол виском, и дух вон! Но как свидетелей при этом не было, и все улики были противу него, то он и должен был подвергнуться наказанию. В Сибири странствующий доктор дал ему зелья, он заснул, его почли мертвым, и доктор вывез его за границу. Несчастный должен скрываться под чужим именем. Княгиня [—] дочь его. Вся эта запутанность выдумана мною, чтоб как-нибудь занять читателя. Ни политики, ни даже сатиры нет тут вовсе, а просто сказка сказкой. Итак, на этот счет будьте совершенно спокойны. Цель нравственная и поучительная.

Касательно фраз и слов — ваша полная воля! Делайте, что почитаете лучшим. Спорить и прекословить не буду.

От вас зависит отдать 1[-ю] часть Смирдину или подождать до моего приезда, который не может быть прежде половины декабря, ибо у нас и надежды нет на зимний путь. Тепло, мокро и грязь по уши.

Ваш Фролов [—] премилый малый, но ужасно слаб здоровьем и уже покашливает. Латынь и немецкий язык срежут его, и я боюсь, чтоб излишнее прилежание не свело его в могилу. Жаль!

Почтеннейший и благороднейший Александр Васильевич! Верьте душе моей: во всяком случае вы найдете во мне человека, который за вас постоит жизнью, честью и именьем! Я не умею ни любить, ни ненавидеть вполовину и не переменчив в связях душевных. По несчастью, мало осталось на свете людей, которых я люблю вполне!

С душевною преданностью и истинным уважением честь имею быть вашим покорным слугою

Ф. Булгарин

21 ноября 1834

Карлово возле Дерпта

3

Фаддей Булгарин просит покорнейше почтенного цензора, которому достанется читать рукопись 2-й части «Записок Чухина», о нижеследующем:

1) Если б какое место показалось ему сомнительным, то не иначе вымарывать, как прочитав главу до конца, ибо каждое предложение развернуто у меня впоследствии и выведено в пользу истины, нравственности, религии и существующего порядка вещей в России. Затем предложение не должно быть принимаемо отдельно, но в общности с последствием.

2) Все поправки почтенного цензора принимаю бесспорно, хотя в сочинении моем, кажется, нет ничего такого, что б не могло быть сказано всенародно. Но прошу покорнейше не исключать целых периодов! Итак, уже оглядываясь на все четыре стороны при сочинении этого романа, я исключил все, что только могло возбудить не только двусмыслие, но даже сомнение в строгих судьях нашей зачахлой литературы!

3) Было время тяжкое, во время Магницкого и Аракчеева, но ни одна моя статья в то время не была запрещена даже Красовским, и все романы мои прошли без помарок и без преследований! Ужели я сделался хуже? Господи Боже! Хочу только правды и никогда не шел против видов правительства, что до сих пор было им признано.

Почтенные господа цензоры, будьте справедливы! И для вас есть потомство!

Мыза Карлова

17 июня 1835

4

Отец и командир Александр Васильевич!

Сделайте милость, воззрите милостивым оком на бедную «Пчелку». А. И. Фрейганг пропустил две игры слов (jeux de mots) противу «Биб[лиотеки] для чтения»: одну за «Телемака», другую за недостаток мороза (!). Не личность, не полемика, а просто шуточки, остроты пустые. Итак, у нас грустно и холодно везде — позвольте иногда разглаживать морщинки шуточками, без всяких личностей. Не говорится ни о лице, ни о жизни автора — играем словами, каламбурим только — а это, кажется, не вредно! Ради бога, будьте снисходительны!

С любовью и уважением

ваш на веки веков

Ф. Булгарин

4 нояб[ря] 1838