Ханс Хенни Янн. Эпилог. Издательство Ивана Лимбаха, 2020. Перевод с немецкого Татьяны Баскаковой
В ящике комода, составлявшего, вместе со столом, кроватью, диваном и стульями, всю обстановку снятой им комнаты в одном стокгольмском доходном доме, он обнаружил склянку со старыми чернилами. «Настоящие железо-галловые чернила» значилось на этикетке. Они, наверное, простояли там, спрятанные, много лет. Темная жидкость почти совсем высохла. Он разбавил ее дождевой водой, нашел заржавленное стальное перо и принялся выводить на пожелтелом листе почтовой бумаги с напечатанной шапкой («Гранд-отель „Шпицерхоф“ 1-го класса Электрический свет во всех помещениях + Авто + Оркестр + Морские купания»), безыскусным почерком: «Превосходное поведение господина Тутайна в качестве гарсона полностью соответствовало стилю нашего заведения. От господ, которых ему доводилось обслуживать, мы слышали только похвалы его манерам и деятельности и сами тоже находим, что он заслуживает такого признания. Он распрощался с нами в оговоренный срок, потому что сезон закончился. Мы можем порекомендовать его, хотя он выглядит очень молодо, любому хорошему заведению. Братья Йон, вл-цы». Тутайн подождал, пока чернила высохнут, потом долго рассматривал документ. Он не нашел в нем никаких серьезных изъянов. «Выглядит очень молодо» он бы, может, и заменил на «выглядит неопытным», но потом все же решил, что первая формулировка больше соответствует его персоне. Он сложил лист и небережно сунул в бумажник. «Как пользительно, что я сохранил почтовые бланки некоторых отелей, которые почтил своим присутствием», — подумал он.
На несколько недель похоронил он себя в этой комнате; ел мало, оплачивал счета пунктуально. Только по вечерам выходил прогуляться: бродил по холодным улицам, скользким от льда и рассыпанной поверх него морской соли. Когда на него падал резкий свет витрин, он опускал голову; он ударялся о тонкую оболочку страха. О Николае он едва ли вспоминал; в его голове, помимо планов и возможностей, которые он обдумывал, ни для чего другого места не оставалось. Только несколько раз, лежа в постели, он, перед тем как заснуть, ощущал тень некоего толчка в его губы. Он вздыхал и думал: надо бы поскорее найти проститутку. Но потом все-таки не нарушал воздержания. Он стал скупердяем, на свой особенный лад; он не хотел потерять тот сладкий привкус. «Мальчик умеет целоваться — странно, что это сохранилось. Думаю, без такого воспоминания я бы здесь не продвинулся. Я, правда, пока не добился ничего; но ведь я и не перестал чего-то добиваться. Я пока что учу язык этой страны, с каждым днем все больше совершенствуюсь. Я немножко страдаю, потому что эта комната — маленькая и серая. Но здесь иногда бывает так тихо, что я вижу самого себя — как я становлюсь худее и бледнее, преображаюсь. Я смотрю изнутри на мою кожу. Толчок в мои губы приходит изнутри. Это прекрасное ощущение. Это прекраснейшее ощущение в здешней многонедельной ночи. —»
Однажды утром он стоял в одном маленьком кафе Старого города, на истертом и грязном полу, и показывал свое рекомендательное письмо, уже изрядно помятое. Господин Бьоркман, хозяин, не сумел расшифровать текст, однако никакого вреда от этого не воспоследовало. Альфред Тутайн обрел благоволение в глазах владельца кабака и был принят на работу в качестве кельнера.
Несколько дней его хорошо сидящий новый фрак привлекал к себе внимание посетителей, контингент которых по большей части не поднимался выше уровня моряков из самых разных стран. Но потом на фраке появились пятна, выутюженные складки исчезли, и очень скоро этот предмет одежды стал вполне соответствовать окружающей обстановке.
Господин Бьоркман мог себя поздравить. Новый подчиненный, так сказать, был мастером на все руки: он знал, как смешивать коктейли и давать девушкам на кухне практические кулинарные указания; он справлялся даже с самыми проблемными посетителями, всякий раз находя правильное соотношение грубости и любезности, заурядности и образованности; он умел говорить пошлости, но и вести себя крайне сдержанно — смотря по тому, с каким гостем имел дело. Он не боялся ни одного пьяного и представил доказательство того, что способен выставить за дверь даже пресловутого боксера-любителя, о котором рассказывали, что его кулаки как молоты. <...> Он, помимо прочего, имел чутье в отношении женской части клиентуры. Господину Бьоркману не нравилось, что в его заведении обосновались девки; и в прошлом даже порой случались неприятные ситуации: когда сам хозяин, не понимая, как это произошло, вытягивал короткую соломинку, потому что в дело вмешивались мужчины — мужья или сутенеры, морские капитаны или даже полицейские с улицы. Теперь новый кельнер объяснил ему, что девка доставляет неприятности редко; гораздо чаще — почтенные бюргерши, которые хотели бы нагрузить свою корму дюжими моряками из, по возможности, самых дальних краев. Господина Бьоркмана эта теория поначалу не убедила, потому что ставила на его собственный жизненный опыт печать, подтверждающую глупость такового; однако Альфред Тутайн с ужасающей неприкрытостью предпринимал всякого рода действия против «швали» (так он называл бюргерш), и казалось, что он вообще никогда не ошибается. Вызывающе одетые дамы теперь появлялись все реже; девицы, для которых важны только деньги, смирно сидели за столиками. Способность привести в порядок эти, так сказать, внутренние дела заведения была в глазах хозяина не единственным достоинством новичка. Тот еще и не пил, по крайней мере в помещениях кафе, — хотя сам господин Бьоркман в этом себе не отказывал. Трезвая фигура кельнера обеспечивала заведению стабильность и повышала доходы. Наконец, красноречивый и владеющий разными языками новый служащий очень скоро сошелся на короткую ногу с местным участковым. Но где найти такое достоинство, которое не отбрасывало бы тени? Какой роскошно одаренный человек не имеет своих недостатков? С недостатком Тутайна, легко обнаружимым, господину Бьоркману было трудно примириться. В определенный день недели кельнер не появлялся в кафе и до полудня следующего дня занимался чем-то своим. Ни просьбами, ни угрозами работодателю не удавалось добиться, чтобы этот пункт договора, по его мнению пустячный, был изменен.
Тутайна пока что заработная плата не очень заботила, а вот свободное время означало для него всё. Поэтому он, прежде чем приступить к своим обязанностям, выторговал одно за другое, и это даже удалось ему без особого труда, поскольку работодатель тогда видел в нем заурядного работника, которого легко заменит любой нанятый на время болван.
В один из первых своих свободных дней Тутайн уже рано утром прошелся мимо следственной тюрьмы и, завернув за угол, оказался, сам того не желая, рядом с порталом здания полицейской управы. На доске объявлений или на голой стене — белый, с печатным текстом, лист. Он уже издали смог расшифровать набранный жирным шрифтом заголовок: «Умышленное или непредумышленное убийство на Фастахольме». Он подошел ближе и прочитал мелко напечатанный текст один, два, три, четыре раза. Он не ухватывал прочитанное. Смысл слов расплывался, уплывал прочь. Он отправился на набережную Меларен, смотрел в струящуюся воду. Вокабулы, волны, они еще отражают серое небо, но они спешат прочь. «Этот чемодан-гармоника, этот матросский костюм, они наверняка больше не существуют. Почему бы убийце не выбросить их? В воду — утяжелив камнями. В эту воду. В другую воду. Представимо ли, что он на маленькой гребной лодке совершил побег через Балтийское море? Высадился на каком-то скалистом берегу? И что случилось с той лодкой, после того как он выбрался на берег? Может, он все-таки утонул? Да, утонул — вместе с чемоданом-гармоникой из бычьей кожи, вместе с матросским костюмом. Его теплое тело — Его любимое теплое тело утонуло. В этой воде. В той воде. Волны отражают серое небо, спешат прочь. Что он почувствовал, когда нанес удар? Какую цель преследовал? Кто теперь это знает — — Спешат прочь. Кто раздает теплым душам теплые тела? Кто делает их холодными? Кто делает всё таким холодным? Но поцелуй его сына был теплым — и очень приятным — и очень долгим. И мне было прощено — что я накануне ночью хватался за налитые груди беременной. Накануне ночью и в более ранние дни и ночи — с незапамятных пор. Если однажды тело станет таким же холодным, как эта вода, тогда и прощение будет больше — серое, как это небо. Фон Ухри, так его звали. Фон Ухри. Мне как будто знакомо это имя — с более ранних времен — с незапамятных пор —»
Он поплелся обратно в город. Он копался в себе. Не зная, что ищет. Перед цветочной лавкой остановился, как зачарованный. Витринные стекла в первый момент казались ему водой озера Меларен. Потом он распознал за ними, своим сознанием, растения и венки. Он также понял, какая мысль все время занимала его и в конце концов заставила остановиться именно здесь. Он вошел в лавку и заказал венок из зелени самшита, с лентой в цветах триколора. Он записал текст, который следовало напечатать золотыми буквами, — на белой карточке, подсунутой ему продавцом: «A. T. à son grand ami Anias Horn. Переслать ветеринару Льену в Борревиг на Фастахольме». Он заплатил, но своего адреса не оставил. «Я здесь проездом», — пробормотал.
Внутри него стало совсем тихо. Он вернулся в свою уединенную комнату. И написал первое сообщение Николаю.
«Я уже нашел место, дающее мне хлеб насущный, и живу в маленькой комнате, куда не проникает городской шум. Правда, все достигнутое кажется мне малозначимым, ибо этого не хватит, чтобы обеспечить нас обоих. Я, впрочем, надеюсь, что со временем моя работа станет прибыльнее. И все же меня обременяет большая печаль. На пути у меня препятствие, которое я не могу одолеть. Однако ради тебя я готов попытаться сделать почти невозможное. Если при этом я сорвусь в пропасть — не забудь, дорогой Колай, твоего Тайна».
Прежде чем положить письмо в конверт, он вычеркнул последнее «не». Но это слово все равно можно было прочитать.
До вечера он оставался в своей комнате. Когда сумерки сгустились почти до черноты, он спустился по лестнице, бросил письмо в почтовый ящик. И пошел дальше. Два или три часа бродил он по центру города, разглядывал продажную плоть. Некоторые девушки могли бы ему понравиться; но он на самом деле высматривал их покровителей — мужчин в куртках и длинных бархатных брюках. «Это всё заурядность, бюргерская заурядность, — думал он. — Ни одного из них я не могу использовать для своих целей. Они не знали бы, как мне помочь, даже если бы захотели. У них свой гешефт, и тот, кто имеет с ними дело, относится к этому уважительно. Нелепо усматривать в их деятельности нечто двусмысленное».
Он все-таки решился на одну попытку. Позволил, чтобы его остановила девушка, чересчур субтильная на его вкус. Глаза ее влажно поблескивали искусственными слезами. От нее исходил почти целомудренный запах одеколона. Он взял ее под локоток и повел в маленькое кафе, которое показалось ему подходящим. Там заказал для нее какую-то еду и спросил, не хочет ли она выпить. Она попросила стакан бренди.
— Сколько ты стóишь? — спросил он тихо.
Она мгновение помедлила с ответом.
— Не лучше ли сперва убедиться, что я тебе нравлюсь?
Он вытащил из нагрудного кармана пару купюр, незаметно пододвинул их к ней.
— Я ничего от тебя не хочу, — сказал он почти неслышно. — Я только хотел бы — познакомиться с твоим другом, чтобы с ним — кое-что обговорить.
— Боюсь, тебе с ним не повезет, — сказала она равнодушно. — Хотя ты красивый.
Купюры она забрала.
Он качнул головой.
— Ты меня не так поняла. — У тебя есть друг. Он снабжает тебя эфиром или кокаином. —
— Он не торгует, — сказала она холодно.
— Он где-то поблизости? — спросил он.
Она это подтвердила.
— Тогда прошу — приведи его сюда. Что тебе сделается, если мы с ним поговорим? — Еще одной банкноты я не пожалею.
— От моего присутствия ты отказываешься?
— Думаю — да. Впрочем — это тебе решать —
— Я в таких делах не специалистка, — отрезала она и быстро поднялась.
— Я буду ждать здесь, — сказал он. — Как его зовут?
— Сикстен, — ответила она и исчезла.
Тутайн ждал долго. Когда он окончательно решил, что его надули, и уже собрался уходить, в кафе вошел молодой человек, который обстоятельно осмотрелся по сторонам, гигантскими шагами пересек оба зала заведения, задев по дороге несколько стульев, но потом скрылся за дверью с табличкой «Для господ».
«Похоже, это он и есть, — подумал Тутайн. — Но это всего лишь высокий, крепкий, не совсем еще взрослый рассыльный, обутый в грубые сапоги, в синих лыжных брюках и анораке, сварганенном из старой полосатой юбки его сестры».
Парень вскоре опять появился, подошел, с ухарскими замашками, к столу Тутайна и спросил:
— Вы — тот господин, который ожидает меня?
Тутайн посмотрел на костистого верзилу и прикинул, что, судя по лицу, ему никак не больше девятнадцати.
— Вы Сикстен? — спросил, в свою очередь, он.
— Да.
— Пожалуйста, присядьте, — сказал Тутайн.
— Я не такая свинья, — хрипло откликнулся парень.
— А кто вас за нее принимает? — спросил Тутайн, уже несколько разозлившись.
— Спрашивающий, — ответил Сикстен.
— Я не собираюсь делать вам никаких неприличных предложений, Сикстен, — хочу только поговорить — узнать кое-что. — Вы, к сожалению, нынешним вечером слишком много выпили — что осложняет — нашу встречу. — Тутайн мало-помалу опять заговорил очень тихо и без возбуждения. — Вы наверняка очень молоды — младше вашей подруги. У вас есть какая-то профессия? —
Парень залепил Тутайну звонкую оплеуху, подбежал к двери на улицу и исчез с глаз долой.
В кафе было немного посетителей, и едва ли хоть один из них мог слышать их разговор. Однако теперь все глаза обратились на Тутайна. Он совершенно растерялся, не знал, как себя вести: должен ли он подняться и выйти или остаться и что-то объяснить. Все ощущения покинули его. Он не чувствовал ни боли, ни стыда. Он опустил голову на столешницу и заплакал. Он не знал, из-за чего. Но это определенно было самым целесообразным для его души — плакать, не обращая внимания на то, где он.
Теперь осторожно, тихими шагами приблизился кельнер, наклонился к плачущему, прошептал:
— Вы, наверное, очень любили этого мальчика.
— Я его сейчас впервые увидел, — ответил Тутайн.
Кельнер недоверчиво покачал головой и снова удалился. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как голос Тутайна вернул его. «Я хотел бы оплатить счет — сударь —»
Снаружи был страх. Тутайн помедлил только мгновение. Страх был там. Тутайн это знал. Страх всегда был там — с незапамятных пор —. Тутайн рассмеялся. «Я, вопреки своей склонности — к пышногрудым девицам — — будто бы пожелал отнять у некоего рассыльного его субтильную даму, которая пьет эфир, пользуется ванной и всем, что к сему причитается, — неудивительно, что у него поехала крыша. — Однако препятствие я не преодолел —. Человек, уверенный в своем социальном статусе, залепил мне пощечину. — Почему, собственно, это произошло со мной в первый раз? — —»
Он опять стоял на берегу озера Меларен. Вода текла черная. Но с золотыми бликами. «Можно вложить туда теплое тело, чтобы оно стало холодным — только бы не упустить нужный момент. — Я позволю течению нести меня — куда-то — где глубже. — В конце концов, в этом городе тоже должны быть профессиональные фальсификаторы. Люди, которые зарабатывают себе на хлеб изготовлением документов. — Это следует из теории вероятности. — Те — — Профессиональные продавцы плоти — существуют ведь разные касты — самодовольные утилизаторы падали — живодеры, которые имеют дело с падшим скотом, — и другие, торгующие всегда свежим товаром, — капканщики, униформированные и обычные. В этом городе имеются любые профессии — даже самые невероятные — с самыми невероятными вывесками. — Нужно только достаточно долго искать, чтобы найти это — нужную вывеску — нужного человека — руководствуясь страхом — истолковывать невероятные вывески — правильно истолковывать — чтобы невероятными путями прийти к нужной дверной табличке нужного человека — только бы не прослушать заманивающий призыв, не пропустить возможность — посрамить страх —» Он хотел еще подумать: «— мне это не удастся — я больше не могу — с меня довольно — я лучше лягу в воду —» Но он отвернулся от себя <самого>. На каком-то перекрестке он купил порцию колбасы и сожрал ее.