Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Леонид Мосионжник. Робин Гуд глазами шерифа: Г. И. Котовский по материалам следственных дел. СПб.: Нестор-История, 2024. Содержание
Итак, в групповом портрете шайки Котовского 1905–1907 гг. черты революционеров не прослеживаются. А вот анархические настроения очень заметны. И причина тому — не влияние Прудона или Бакунина (которых эти люди читать не могли), а бессарабская атмосфера.
С XVI века молдавская государственность приобрела искаженную форму: власть обслуживает интересы не своего народа, а иностранного правителя, на поддержку которого и опирается, поэтому социальная база внутри страны ее может вообще не заботить. Авторитет такой власти в глазах собственного народа всегда был крайне низок. Крестьяне смотрели на нее скорее как на враждебную силу, которой следует остерегаться, чем на институт, зачем-нибудь нужный им самим. До сих пор на вопрос: «Чем вам может помочь государство?» — молдаване чаще всего отвечают: «Пусть только не мешает».
Не случайно с конца того же XVI в. Молдову наводнили гайдуки, на которых крестьяне смотрели как на защитников. В Англии времен Робин Гуда дело было иначе: «Всякий, кто имел дело с подлинными средневековыми документами — хрониками, судебными отчетами, жалобами и т. д., — знает, какой ужас реальные разбойники наводили на путешественников и окрестных жителей» (Сергеева 2018: 678–679). В Молдавии же крестьяне могли открыто грозить властям, что с помощью разбойников найдут на них управу (История МССР 1965: 223). По сути, гайдуки стали крестьянскими анархистами. Разумеется, они не могли свергнуть неправедную власть и заменить ее какой-то иной, «народной». В городах гайдуки не находили для себя почвы: тут текла уже другая жизнь, для которой крестьянские понятия не годились. По мере роста городов движение гайдуков сходило на нет, слившись в итоге с обычной уголовщиной. То же произошло и с другими подобными движениями, поначалу тоже социальными, от Италии до Японии.
В городах Бессарабии анархическое движение создала в основном еврейская молодежь. Уже на рубеже веков «в Кишиневе возникла „Южная группа анархистов-коммунистов“ (лидер Моисей Ханжи), которая стала первой анархистской группой в Российской империи» (Савченко 2015: 124; ср.: Зеленская 2023: 213–214). К осени 1905 г. такие группы существовали во всех уездных городах Бессарабии (Савченко 2015: 125), они активно действовали даже в 1908–1909 гг., когда в других губерниях анархистское движение уже переживало спад (: 128). Число анархистов в Бессарабии заметно превышало число эсеров (Леонов 1997: 408–409), не говоря уже о большевиках. А вот с утверждением: «Молдаване практически не участвовали в анархистском движении в силу культурно-исторической традиционности, религиозности» (Савченко 2015: 128) — можно поспорить. Дело не в патриархальности и даже не в том, что в городах Бессарабии доля молдаван составляла лишь 14,16% (по данным переписи 1897 г.), а в том, что у молдавских крестьян была собственная давняя анархическая традиция, не связанная с городской. Чтобы эти две традиции встретились, нужно было время, которого история не отвела. Лишь в действиях Котовского можно усмотреть попытку соединить местное гайдучество с анархо-коммунизмом. Но и эту попытку, скажем прямо, нельзя признать ни удачной, ни хотя бы масштабной.
Товарищи Котовского, сплошь неграмотные или малограмотные, еще могли всего этого не понимать. Но сам Котовский, несомненно, понять должен был — возможно, даже не сразу. Из создавшегося положения он искал выход, но лишь после Февральской революции смог его найти. И тогда он больше не вернулся к гайдучеству. Процесс радикализации его взглядов, скорее всего, был долгим и поэтапным. Котовский действовал на большой дороге с 1 декабря 1905 г. И хотя месяц спустя в его действиях начинает звучать политическая нотка, заявления, что оружие он получил от одесских анархистов-коммунистов (НАРМ. Ф. 39. Оп. 15. Д. 5. Л. 66 об) — то есть сторонников идей Кропоткина, — говорит лишь о том, что Котовский с ними сотрудничал, но не о том, что он сам к ним принадлежал. Больше того, 6 сентября 1906 года, когда Котовский бежал из тюрьмы, жандармский подполковник Е. В. Васильев докладывал губернатору А. Н. Харузину на основании негласных сведений: «Котовский в настоящее время находится в г. Кишиневе и предполагает войти членом в Кишиневскую группу анархистов-коммунистов, чем, разумеется, облегчится его задержание» (НАРМ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 8927. Л. 12–12 об). Это значит, во-первых, что до того момента Котовский в эту группу не входил, а во-вторых — что личный состав этой группы был достаточно хорошо известен жандармам.
11 июня 1907 г. начальник одесской охранки полковник Левдиков предупреждал кишиневского жандармского полковника Л. Г. Соколова о том, что анархисты и эсеры совместно готовят общий побег из Кишиневской тюрьмы: «Лица подлежащие побегу и способ такового известны арестантам Котовскому и Рудачеву» (НАРМ. Ф. 297. Оп. 4. Д. 17. Л. 26). В Николаевской тюрьме, где Котовский находился в 1908 г., было перехвачено письмо к нему от Андрея Луцкана. Данные о нем нам разыскать не удалось, но, судя по стилю записки, это был человек интеллигентный. В письме встречаются даже слова: «Наши говорят, что безусловно они сами пошлют в газету перед объявлением требований и будут стараться устроить чтобы начальник получил угрозу от анарх...» (ЦГИАК. Ф. 359. Оп. 1. Д. 23. Л. 60). Правда, этого мало для вывода, что и сам А. Луцкан был анархистом.
В целом взгляды Котовского в тот период можно назвать стихийным анархизмом, выросшим из бессарабской атмосферы — как сельской, так и городской. Впрочем, анархизм как движение и сам по себе был весьма стихийным. Он не был партией в строгом смысле слова, поскольку рассчитывал на разрушение власти, а не на ее захват. «К тому же каждый анархист видел в себе суверенную творческую личность, способную самостоятельно решать как практические, так и теоретические вопросы. Поэтому о партийной дисциплине, партийной иерархии в среде анархистов говорить можно лишь условно» (Кривенький 1998: 11). В таком движении «последнему гайдуку» было самое место. И в апреле 1917 г., и в 1920 г. он подчеркивал: «Натура моя никогда не умевшая определиться в готовые рамки выработанные другими...» (ЦГИАК. Ф. 347. Оп. 1, ч. 3. Д. 3363. Л. 38; ср.: Сибиряков, Николаев 1931: 122; Котовский 1956: 12; см. стр. 305). Отсюда и зигзаги его биографии: гайдучество в 1905–1906 гг., поиск опоры среди городских люмпенов в 1915–1916 гг., вынужденный краткий возврат к гайдучеству весной 1916 г., партизанские действия в 1918–1919 годах...
Повторим: еще в декабре 1905 г. перед нами — обычные грабежи на большой дороге. Но уже с января 1906 г. чем дальше, тем больше в деле Котовского начинают звучать политические мотивы. Нарастают они постепенно, как в «Болеро» Равеля. Видимо, «Адский атаман» в этот период все больше осознавал, что уголовщина — это тупик, что корень бед связан «с общественным, ненавистным ему строем» (см. стр. 215). И ко второму процессу 23 ноября 1907 г. он осознал это в такой мере, что мог объявить свое новое кредо прямо в зале суда.
<...>
Индивидуальные черты этих людей различимы смутно. О Котомане было известно, что это «мужчина выдающей[ся] силы», о Головко — что он был очень похож на Котомана, так что их могли путать между собой. У Гроссу было бельмо на правом глазу. Вот, собственно, и все портретные характеристики.
Об остальных В. Г. Шмерлинг сообщает лишь: «горячий и ловкий Маноля Гуцуляк, Прокопий Демьянишин, рассудительный крестьянин из села Трушены, румяный и застенчивый Игнатий Пушкарев и Захарий Гроссу из села Бужоры». Как видим, характеристики яркие, хотя и краткие, но их достоверность снижается тем, что автор перепутал, кто из какого села происходил. С. Г. Сибиряков, видевший схватку Котовского с уголовным «авторитетом» Загари в Кишиневской тюрьме, подтверждает, что Гуцуляк был «гибкий, как тигр», а Демянишин был «отчаянный». Кстати, именно С. Г. Сибиряков, в то время видевший Котовского и его товарищей лично, был единственным, кто мог бы о них сообщить В. Г. Шмерлингу такие подробности, — но неизвестно, встречались ли эти писатели между собой.
Что Демянишин, несмотря на юный возраст, был «рассудителен», допустить можно. В частности, 28 июня 1906 г. только он смог заявить следователю А. А. Керсновскому: «для характеристики опознаний со стороны потерпевших могу сослаться на [нрзб.] факт, в деле, имевшем место 22 Декабря в Пашканском лесу, я участвовал, при чем не [был] загримирован в большую рыжую бороду, и только один еврей правильно меня опознал, а другой заявил, что я был вымазан в грязи, имел закрытое лицо платком и прочее». Давая показания о налете на Гершковича, только он смог указать: если, кроме Герша Левита, от выстрелов разбойников никто не пострадал, — значит, в толпу они не стреляли и Левита не убивали. По свидетельству С. Г. Сибирякова, Демянишин во время схватки с Загари держался очень храбро.
Национальный состав ядра группы выглядит так: трое русских (в тогдашнем понимании этого слова), семеро молдаван. Двое (Пушкарев и Демянишин) — уроженцы Подольской губернии, все остальные — Бессарабской.
Столь же ясна и сословная принадлежность. Четверо из них (в том числе и сам Котовский) были мещанами — то есть принадлежали к городским низам. Остальные шестеро были крестьянами, из них четыре — царане (крестьяне-арендаторы). Это была низшая и самая многочисленная категория крестьянства, отличная как от крестьян-общинников (рэзешей), так и от мазылов (в русских документах «однодворцев») — деклассированных выходцев из служилого сословия. Но эти категории существовали только в Бессарабии: Пушкарев и Демянишин, пришлые в этой губернии, считались просто «крестьянами» без уточнения.
Что же касается реальных занятий, тут ясности гораздо меньше. Из всей группы только Котовский имел престижную для тех времен профессию (по-нынешнему — агронома), но и он уже с 1903 г. не мог найти работу по специальности и нигде не удержался больше нескольких месяцев. И это несмотря на то, что даже его последний хозяин Г. М. Стаматов, к которому он устроился в марте 1916 г. — после 13 лет «перерыва стажа» (а значит, утраты части профессиональных навыков), после тюрьмы и каторги, — был очень доволен его работой, несмотря даже на частые отлучки, и сам же это заявлял на следствии. Неизбежно Котовский должен был задаться вопросом: так для этого ли я учился?! Остальным было еще труднее: до выхода на большую дорогу они жили случайными заработками. На вопрос о собственности только Дорончан и Головко заявили, что имеют дом, остальные ответили стереотипно: «недвижимого имущества не имею». Естественно, при таком образе жизни почти никто из них не мог позволить себе завести семью — только «сожительство». В частности, Ирина Бессараб была сожительницей Котомана.
В целом вырисовывается следующая картина. По меркам дореформенной России Бессарабия была процветающим краем с хорошими перспективами развития. Достаточно сказать, что, например, в 1840 г. на нее пришлось 56,44% всего произведенного в империи виноградного вина — 1.909.486 ведер из общей суммы 3.383.299 (Гросул, Будак 1967: 223, табл. 40; 1 ведро = 12,4 л), в 1850-х гг. она постоянно держала первое место по производству табака. Вся эта продукция шла на огромный российский рынок, на котором у нее не было серьезных конкурентов. Больше того, правительство создавало для бессарабской экономики искусственные льготы, как по стратегическим причинам (контроль над устьями Дуная, форпост на Балканы), так и по чисто, если можно так выразиться, географическим: для холодной северной страны провинция, пригодная для производства южных сельскохозяйственных культур, была очень ценна. На эту единственную губернию приходилось около десятой части всего хлебного экспорта империи: «Наибольший процент бессарабского зерна был вывезен в 1907 г., когда он равнялся 18,6%, наименьший пришелся на 1905 год — 6,5% общероссийского вывоза зерновых». Однако капиталистическое развитие принесло перемены, к которым отсталая социальная система Бессарабии оказалась неготовой. Природные бедствия — и прежде всего эпидемия филлоксеры, погубившая в конце XIX в. большую часть бессарабских виноградников, — усугубляли положение. Л. Надеждин, о котором уже говорилось, в 1890-х гг. работал с губернской статистикой — и пришел к выводу: «Действительно, Бессарабия разорена вконец. <...> Эту некогда богатую губернию ограбило правительство, ограбило бессарабское дворянство, ограбили ростовщики всех национальностей <...> Дворянство стало грабить тем больше и сильнее, чем более становилось оно на промышленную ногу... Может быть, нигде на таких аспидских условиях не сдается земля в аренду крестьянам, как в Бессарабии...»
Рост капитализма всегда сопровождается расслоением деревни: часть крестьян становится фермерами, большинство же разоряется и уходит в города — наниматься на фабрики. Но, во-первых, в условиях тогдашней России эти люди сохраняли свою сословную принадлежность и место приписки — к крестьянскому обществу родного села (в котором могли давно уже не бывать). Во-вторых же, промышленность на юго-западной окраине развивалась слишком медленно. Города Бессарабии и ближайших губерний не могли впитать в себя всю эту выброшенную из деревни массу и поставить ее к фабричным станкам. Предприятий, на которых было бы занято хоть 40–50 рабочих, во всей Бессарабии были единицы. «Лишние» же выходцы из деревни не находили себе места в таком городе, как Кишинев, и нередко скатывались на дно или становились криминальными элементами. Такими вот «городскими крестьянами», по-видимому, и была большая часть тогдашних товарищей Котовского.
Об образованности членов шайки говорить не приходится. Только у Котовского было, говоря современным языком, среднее специальное (техническое) образование. Из остальных только Пушкарев и Демянишин были грамотны, причем последний делал две ошибки в собственной подписи («Димянишенъ»). Все остальные были неграмотны, что и неудивительно. Вообще доля грамотных в населении Бессарабии в 1897 г., по данным переписи, была чуть больше 12% (по Европейской России в целом — 23%). Даже среди дворян (включая чиновников) старше 10 лет неграмотны были 13,2% мужчин и 22,71% женщин. При этом обучение на молдавском языке с 1860-х годов было ограничено рамками церковно-приходских школ, так что крестьянам учиться было негде — независимо от того, хотели они этого или нет. Не случайно в приговоре наказание большинству из них было смягчено со стандартной формулировкой: «принимая во внимание крайнее подсудимого [имярек] невежество». Некоторые обвиняемые пытались на этом играть, подавая поразительные по своей безграмотности прошения. Демянишин, сверх того, пытался изобразить психическое расстройство, но был осмотрен главврачом Костюженской больницы А. Д. Коцовским и уличен в симуляции. Неумелая попытка Демянишина «закосить» лишь ухудшила его положение.
Разумеется, при такой развитости эти люди не могли быть сознательными революционерами, какими их рисовали советские авторы. Следователь К. Т. Поморский в декабре 1906 г., готовя дело к передаче в суд, собрал данные о прежних судимостях членов шайки. При этом криминальный «хвост» не был обнаружен только у юного Демянишина (который, впрочем, о своем прошлом вообще не сообщил ничего конкретного). За всеми остальными, кроме Ирины Бессараб, числились либо мелкие кражи, либо покушения на грабеж.
На этом фоне особо выделялся Н. Дорончан, которого суд признал организатором шайки. Впервые он был осужден еще в 1893 г. за мелкую кражу, вторично — в 1901 г. за два разбойных нападения. Он был сослан на Сахалин, в Рыковскую тюрьму, откуда бежал в 1904 г.: началась Русско-японская война, и охранять каторжных стало трудно. Вернувшись на родину, он совершил еще несколько грабежей вместе с неким Петром Беженарём (или Бежаном), причем при последнем грабеже (летом 1905 г.) его сообщник не только присвоил себе все деньги, но еще отнял у Дорончана лошадь и скрылся. Затем его «правой рукой» стал Гуцуляк: вместе они проходили по нескольким делам, вместе были арестованы 7 декабря 1905 г., вместе же в конце 1906 г. пытались бежать из Кишиневской тюрьмы. К апрелю 1906 г. далеко не все их дела суд успел рассмотреть.
Таков был основной состав группы, которую советские авторы высокопарно называли «дружиной» Котовского. Если даже допустить, что у атамана уже в этот период были планы воспитать из этих уголовников какой-либо род сознательных борцов, шансов на это у него практически не было. И в январе-феврале 1906 г. сам Котовский должен был признать свою неудачу: «к тому времени поведение моей шайки мне стало не нравиться. Люди эти из бывших воров и т. д., получая деньги, стали напиваться и обращать на себя внимание»; «После нападения на Костюже[н]скую лечебницу я пришел к тому заключению, что товарищи мои не [го]дятся для более крупного дела и кроме того они вели себя неосторож[но,] напиваясь пьяными и разъезжая на извозчиках, а посему я решил с[об]рать более развитых злоумышленников; я подобрал таких лиц, р[а]нее не судившихся и составил из них новую шайку».
Уже с января 1906 г. в налетах не участвовал Демянишин. Затем исчезли Головко и Стадничук. 16 февраля 1906 г., в тот самый день, когда Котовский в Кишиневе грабил Л. П. Авакова, они участвовали в нападении на проезжих на Ганчештской дороге в составе шайки некоего Созонова или Созонта. Из налетчиков на Авакова были опознаны только сам Котовский, Пушкарев и без уверенности — Котоман. «Более развитые злоумышленники», которых атаман собрал для этого налета, следствием не были обнаружены.
Можно рискнуть предположить, что Котовский пытался воспитать своих товарищей. Не в духе какой-либо идеологии (он ее и сам не имел), но для начала просто сделать их свободными людьми — то есть с чувством собственного достоинства, способными действовать обдуманно и под личную ответственность. А ему достались люмпены, которым нужен был только хороший вожак. Не Котовский, так Дорончан или Созонт: разницы они особой не видели. Храбрость, групповая солидарность, готовность подчиняться атаману — только это у них и было за душой. Один из потерпевших 6 января 1906 г. показал: «Когда у сидевшей в нашей балагуле барышни [Ревекки Шапиро] один из разбойников стал отнимать колечко, она расплакалась, и снимавший, словно не смея продолжать, вопросительно смотрел на человека в очках [атамана] — „Оставь“, — приказал ему тот; он повиновался». Что можно было сделать с такими людьми, кроме банального разбоя? Однако своих попыток найти подходящих людей Котовский не оставил ни в 1915 г., ни в Одесской тюрьме после Февраля, ни позже, уже в роли комбрига. И чем дальше, тем эти попытки были успешнее.
По сути, есть лишь три момента, позволяющие хоть как-то связать рядовых членов шайки с революционной борьбой, а не просто с уголовщиной или стихийным бунтом. Первый из них — участие в грабеже 6 января 1901 г. «политических» из Оргеева. Второй — «Призывная песня», найденная в туфле у Демянишина в середине июля 1906 г. Прокурора эта песня настолько встревожила, что он просил начальника губернского жандармского управления произвести разведку по этому делу. Однако, скорее всего, Демянишину этот текст кто-то передал уже в тюрьме: все же он был обнаружен лишь через 4,5 месяца после ареста. К тому же полуграмотный Демянишин не мог не только сочинить эту песню, но даже переписать ее своей рукой: по факсимиле видно, что орфографических ошибок в ней очень мало.
Наконец, третий момент — противоречивая оценка роли Дорончана. У С. Г. Сибирякова это чуть ли не агент Хаджи-Коли, внедренный в группу лишь затем, чтобы вырвать у Котовского руководство. Зато у М. И. Новохатского Дорончан впервые превращается из обычного разбойника в боевика. Сработала советская логика: группа, членом которой был Котовский, могла быть только революционной, стало быть, ее «составитель» — тоже. Правда, его якобы подводила страсть к выпивке, что и привело к его аресту «в начале ноября 1905 года <...> в одном из винных погребков на Рышкановке» — на самом деле он был арестован 7 декабря 1905 г. в квартире Л. Соломона на Бачойской дороге. К тому же автор утверждал, что «Дорончану удалось вырваться из лап полицейских», явно перепутав его с Котоманом. Так или иначе, он превратился в боевика-эсера. На самом деле Дорончан, как мы уже знаем, был неграмотен, не умел даже расписаться за себя, а судился до 1905 г. сначала за мелкую кражу, а потом за два разбойных нападения — на лиц, которые могли считаться богатыми разве что по сельским меркам. На настоящих эсеров такое не похоже — они-то были обычно людьми интеллигентными, да и задачи перед собой ставили покрупнее. В итоге все сводится к утверждению М. И. Новохатского, который сам не указал первоисточник этих сведений.
Что же остается? Голословное заявление самого Котовского, назвавшегося при налете на Костюжены «атаманом революционной комиссии». Да еще слова нападавших 16.02.1906 на дом Авакова: «мы не воры, а социалисты» и их обращение друг к другу «товарищ». Но в любом случае все эти громкие слова могли быть и просто блефом.
Приходится признать: если бы не дальнейшая судьба самого Котовского — никому бы и в голову не пришло видеть в этой шайке хотя бы подобие «революционной дружины».