Фасады города и византийские эмали
Сегодня я хочу рассказать романтическую историю об одном похищении — с хеппи-эндом, но очень поучительную.
Несколько лет тому назад в Петербурге была принята программа (один из национальных проектов городского масштаба) с откровенным названием «Фасады Петербурга». То есть город — туристический центр — нужно, чтобы он хорошо выглядел, приводить в порядок. Приводить в порядок — что? Фасады. Ну хоть так. Рецепт старый, традиционно российский. Остается посмертно избрать князя Потемкина почетным гражданином Петербурга.
В порядке осуществления этого проекта (по потемкинским фасадам) взялись за один из великокняжеских дворцов на правительственной трассе, на Дворцовой набережной, — Новомихайловский дворец, творение Штакеншнейдера. Обнесли фасад дворца лесами, содрали штукатурку, скульптуры обрушились. Это было в июле 2005 года. На этом проектный энтузиазм иссяк. Дворец стоит лысый, дряхлый и в лесах. Никакие работы давно не ведутся.
Во дворце располагаются три института РАН — Истории материальной культуры (ИИМК), Восточных рукописей (бывший Востоковедения) и Электрофизики и электроэнергетики (ИЭЭ). В бельэтаже — огромная библиотека по археологии, самая крупная в России и одна из крупнейших в мире, во втором — еще более богатая, по востоковедению. В этих хранилищах — ценнейшие издания, уникальные.
Я очень часто хожу туда работать вот уже более полувека. Я хожу через двери — огромные, дворцовые, тяжеленные. Открываются с трудом. Раньше ходила шутка, что когда уже не хватает сил открывать институтские двери — вот тогда и пора на пенсию. Но через двери ходят сотрудники, ученые.
Леса и состояние остановившегося ремонта облегчили доступ в здание через окна. Бездомные и воры постоянно гуляют ночами по лесам, ищут лазейки — и находят. Зафиксированы неоднократные попытки проникновения в институты по всем трем этажам. В зимние каникулы 2006/07 года из библиотеки Института истории материальной культуры похищена книга Н.П. Кондакова «Византийские эмали» — роскошное издание. За полтора года до этого другой экземпляр этой книги был продан на аукционе «Гелос» за 4 600 000 рублей (прописью: четыре миллиона шестьсот тысяч рублей). Сотрудники библиотеки подняли крик — в прессе, по телевидению. Это затруднило ворам сбыт краденого — и книгу подбросили в другую библиотеку Петербурга — в детскую библиотеку им. Пушкина на Большой Морской. Утром уборщица обнаружила пакет (обещанный хеппи-энд). Книгу теперь отдали от греха подальше в центральную библиотеку РАН в Петербурге — в БАН.
По случаю кражи администрация Института обратилась в Санкт- Петербургский Центр управления делами РАН (управляющий В.С. Бацагин) с просьбой выделить средства на установку и обслуживание охранной и противопожарной сигнализации (ее в ИИМК нет!). Представили и расчеты — на все про все требуется 120 000 рублей (прописью: сто двадцать тысяч рублей). Это в 38 раз меньше, чем стоимость одной украденной книги. Прошло полтора года — времени хотя бы для ответа достаточно (да и для установки!). Нет ответа. На телефонный запрос заместитель управляющего Г.В. Смирнова ответила: это не наше дело.
В самом деле, из-за чего весь сыр-бор? Книгу же вернули. Теперь она лежит в БАН, а там после катастрофического пожара 1988 года установили хорошую сигнализацию. Правда, при пожаре выгорела часть уникальной библиотеки, в частности газеты начиная с петровского времени и собрание академика Бэра — они утрачены безвозвратно, но зато теперь мы стали умнее. Сигнализация там работает. А здесь пока нет. Так ведь здесь пожара еще не было, только кража, и та с хеппи-эндом.
Что же беспокоить-то администрацию Академии? Люди, занятые государственными проблемами, пожилые, суетиться им не с руки. Не горит.
А что дворец стоит лысый и в дряхлеющих лесах, так это и вовсе не их проблема. Ну, есть там три академических института — так слава богу, что не выгоняют. А то вот отремонтируют, оценят дворец-то и решат, что тут нужны хозяева побогаче. Еще какой-нибудь из центральных судов. Или кто-нибудь, кому под резиденцию.
Впрочем, ремонтируют ведь по программе «Фасады Петербурга» только с фасада, а у дворца есть еще три стены. Да и внутри реставрировать нужно. А и фасад-то в этом веке вряд ли будет готов. Почему все застряло — бог весть. Может быть, его будут весь покрывать византийскими эмалями…
У нас ведь не только потемкинские традиции есть. Есть и византийские.
Загадка Льва Гумилева
При всем обилии мемуарной и биографической литературы фигура Льва Гумилева остается загадочной. В частности, загадочным остается его теперь уже несомненный антисемитизм. Это был болезненный факт для многих его друзей. Загадочным остается полное пренебрежение научными методами и принципами в большинстве его работ, в некоторых они начисто отсутствуют. Поэтому научное сообщество России его не признает, хотя он бешено популярен вне науки.
Анна Ахматова винила во всем советскую власть и лагерь. Возлюбленная ее сына Эмма Герштейн вспоминает: «Мы видели на протяжении многих лет человека, носящего имя Лев Николаевич Гумилев, но хотя мы продолжали называть его Лева, это был не тот Лева, которого мы знали до ареста 1938 года. Как страдала Анна Андреевна от этого рокового изменения его личности! Незадолго до своей смерти, во всяком случае в последний период своей жизни, она однажды глубоко задумалась, перебирая в уме все этапы жизни сына с самого дня рождения, и наконец твердо заявила: „Нет! Он таким не был. Это мне его таким сделали“». И в другом месте: «Ее поражал появившийся у него крайний эгоцентризм. „Он провалился в себя“, — замечала она, или: „Ничего, ничего не осталось, одна передоновщина“». Передонов — герой повести Сологуба «Мелкий бес», тупой провинциальный учитель, соблазняемый бесами. Гумилев не только предостерегал православную Русь от еврейской опасности, но и много говорил о бесах (о чем вспоминает священник отец Василий).
Воздействие лагеря на образ мышления Л.Н. я выделил в своей крити- ческой статье, предположив, что он был лагерной Шехеразадой, «толкая рóманы» уголовникам, и привычка подстраиваться под интересы своей лагерной публики повлияла на форму и содержание его сочинений, придав направленность его учению. Эта догадка вызвала возмущение у многих ярых приверженцев Гумилева. Он не мог быть Шехеразадой! Он был пророком и учителем, вождем!
Судить об этом трудно. Гумилев оставил очень мало сведений о своей лагерной жизни. И это само по себе тоже загадочно. «Почти четверть века посчастливилось мне дружить со Львом Николаевичем и учиться у него, — писал Савва Ямщиков. — Беседы наши были доверительными и открытыми. И только двух страниц своей труднейшей жизни ученый никогда не касался: страданий узника ГУЛАГа и отношений с матерью». Отношения с матерью — понятно, не для чужих. Открывались только близким. Конечно, лагерь — тяжелая тема для воспоминаний, но многие пишущие считают своим долгом и облегчением души поведать людям эту страшную быль. А Гумилев — признанный мастер слова, красочно описывающий прошлые века и дальние страны, другие народы и всякую экзотику. Он побывал в этом экзотическом мире лично, все видел, испытал, способен рассказать всем… И молчит. Шаламов, Солженицын, Губерман, Разгон, Гинзбург, Мирек и бездна других выживших узников — все пишут, рассказывают, негодуют, обличают. А Гумилев молчит. Молчит не только в печати. Многие мемуаристы отмечают, что он и устно почти никогда не рассказывал о своем лагерном житье-бытье. Никому.
Обычно не желают вспоминать этот отрезок своей жизни те, кто был категорически недоволен собой в этом жестоком мире, для кого унижения лагерного быта не остались внешними факторами, а обернулись утратой достоинства, недостатком уважения лагерной среды. В лагере, где основная масса — уголовники, все сообщество четко делится на касты. В верхнюю касту попадают отпетые уголовники и «авторитеты». В среднюю, в «мужики», — вся серая масса. В нижнюю касту, касту «чушков», беспросветная жизнь которых полна унижений, избиений и бедствий, попадают слабые, жалкие, смешные, интеллигенты, больные, неопрятные, психически неустойчивые, нарушившие какие-то законы блатного мира. Они ходят в отребье, едят объедки, ждут тычков и пинков отовсюду, жмутся по углам. Спят воры на «шконках» первого яруса, мужики — повыше и на полу, чушки — под шконками или под нарами. Там есть известное удобство (изоляция, укрытность), но само место считается унизительным, а в мире зэков престиж, семиотичность очень много значит.
Я не стану подробно описывать эту систему — я сделал это в книге «Перевернутый мир».
Не сомневаюсь, что в конце своего много раз умножавшегося срока Гумилев пользовался привилегиями старого сидельца и обладал авторитетом, а если исполнял функции Шехеразады, то и уникальным положением. Но по моим представлениям, по крайней мере в начале своего прибытия в лагерь молодому Гумилеву пришлось неимоверно плохо. Он должен был по своим данным угодить в низшую касту. Сугубый интеллигент, в детстве преследуемый мальчишками, с недостатками речи, картавый, — сам иронизировал, что не выговаривает 33 буквы русского алфавита. Характер вспыльчивый, задиристый, тяжелый, неуживчивый, «любил препираться в трамвае» — именно такие попадали в чушки. Его солагерник по последнему сроку А.Ф. Савченко вспоминает, что физические данные у Гумилева были очень невыгодные для лагеря: «Комплекция отнюдь не атлетическая. Пальцы — длинные, тонкие. Нос с горбинкой. Ходит ссутулившись. И в дополнение к этим не очень убедительным данным Гумилев страдал дефектом речи: картавил, не произносил буквы „р“. Кто картавит? Из какой социальной среды происходят картавые?» Савченко отвечает: дворяне и евреи. Обе прослойки чужды уголовной среде.
Савченко подчеркивает, что в этот срок «несмотря на такой, казалось бы, внушительный перечень неблагоприятных свойств, Гумилев пользовался среди лагерного населения огромным авторитетом. Во всех бараках у него были хорошие знакомые, встречавшие его с подчеркнутым гостеприимством». Он рассказывает, как вокруг Льва Николаевича собирались многолюдные кружки слушать его истории. Но все это благодаря тому, что как раз перед последним лагерным сроком политических отделили от уголовников, «благодаря чему жизнь в лагере стала сравнительно сносной». А до того? «То был кошмар». Но когда уголовники все же оказывались в одном лагере с политическими, возникали эпизоды, подобные описанному тем же Савченко: «Рябой с ребятами бьет там „жидов“», и этим «жидом» оказывается Л.Н. Гумилев.
Есть и прямые свидетельства о деталях быта, которые вписываются в эту реконструкцию. О своем открытии пассионарности Гумилев рассказывал так: «Однажды из-под нар на четвереньках выскочил наружу молодой с взлохмаченными вихрами парень. В каком-то радостном и дурацком затмении он вопил: „Эврика“. Это был не кто иной, как я. Сидевшие выше этажом мои сокамерники, их было человек восемь, мрачно поглядели на меня, решив, что я сошел с ума…» И другим он рассказывал, что «теорию пассионарности придумал, лежа в „Крестах“ под лавкой»). Проговорился Л.Н., определил положенное ему место в камере — под нарами, под шконкой.
О раннем сроке Гумилев сам вспоминает, что к 1939 году совсем «дошел», стал «доходягой». В Норильлаге зимой 1939/40 года с ним сидел Д. Быстролетов, который поместил свои воспоминания в «Заполярной правде» (23 июня 1992). Быстролетову нужно было подыскать себе помощника, чтобы вытащить из барака тело умершего. Один зэк растолкал доской спящего под нарами доходягу, им оказался Гумилев. У Быстролетова сложилось впечатление, что Гумилев имел «унизительный статус чумы», шестерки. Он, видимо, регулярно подвергался обычным унижениям этого люда. Быстролетов описывает его как предельно ослабевшего, беззубого, с отекшим лицом, этот доходяга еле двигался и с трудом произносил слова, был одет в грязную одежду. Никаких вещей у него не было.
Воспоминания Быстролетова некоторые подвергают сомнению, поскольку тот сам был до ареста чекистом (разведчиком), но воспоминания эти очень реалистичны и согласуются со всем остальным, что мы знаем об этом периоде жизни Гумилева. Для Гумилева это было особенно тяжело, потому что дворянская честь, уважение среды и сознание своей высокой миссии были частью его природы. Контраст самосознания со своей неспособностью противостоять гнусной реальности был для него особенно катастрофичен.
Этот период неизбежно должен был наложить отпечаток и на последующие, когда положение Гумилева улучшилось, когда он освоил статус Шехеразады и добился внимания и уважения солагерников, да и солагерники стали другими. Зэк низшей касты никогда полностью не переходит в верхнюю, ни в глазах окружающих, ни в собственном самоощущении. Сбросить это наваждение он может только со всем антуражем лагеря, откинув лагерь как кошмарный сон. Поэтому люди этого плана стараются не вспоминать лагерную жизнь, гонят от себя эти кошмары, очищают память, чтобы выздороветь от лагеря.
Однако необратимые изменения психики почти неизбежны и остаются после лагеря. У тех, кто выдержал испытания и завоевал уважение среды, не оказался внизу, воздействие лагерного прошлого может быть укрепляющим: он выходит из лагеря если не добрее, то сильнее, чем прежде. Те, кто был сломлен, кто не выдержал ужасных тягостей, не сумел отстоять свое достоинство во враждебной среде, навсегда ушиблены лагерем, у них изменилось общее отношение к людям; оно стало отчужденным и недоверчивым, самооценка стала нуждаться в постоянном подтверждении, самолюбие стало болезненным. Эти люди постоянно ищут, на чем бы показать свое превосходство над другими — в ход идет все: опыт, вера, национальность, пол…
Большой поклонник Гумилева и Ахматовой, М.М. Кралин вспоминает, как впервые увидел Гумилева на заседании Географического общества 22 января 1971 года, где Гумилев председательствовал, а доклад делала Нина Ивановна Гаген-Торн. Она — «такая же старая, матерая лагерница, как и он, сидя на сцене, прихлебывала маленькими глоточками кофе из маленькой чашки и невозмутимо отвечала на яростные филиппики возражавшего ей по всем пунктам Льва Николаевича… В кулуарах Нина Ивановна говорила, что лагерь по-разному действует на человеческую психику, что у Льва Николаевича, в этом смысле, хребет перебит на всю оставшуюся жизнь. Но, кажется, он и сам этого тогда не отрицал».
Я думаю, что все то, что распространяется по России под названием гумилевского учения об этногенезе, не имеет ничего общего с наукой. Это мифы, сотворенные в больном сознании чрезвычайно одаренного человека под воздействием чудовищных обстоятельств его трагической жизни. Ненаучность этих талантливых произведений, абсолютно ясную всем профессионалам, он не видел и не понимал.
Между тем в некоторых своих работах он был действительно замечательным ученым, сделавшим великолепные открытия — это работы о циклических изменениях путей циклонов и влиянии этих изменений на жизнь и историю населения Евразии. Если бы он сосредоточился на этих явлениях, возможно, он был бы гораздо менее известен, но значительно более авторитетен в научном мире.