В приемном покое огромной городской больницы здоровый человек скоро начинает искать, чем бы заняться, а делать-то тут совершенно нечего, пока ты ждешь и смотришь, как санитары с волосатыми руками, деловитые, как черти, увозят совершенно тебе незнакомый очередной полутруп в бесконечность коридора. И с больным, которого ты мечтаешь им поскорее уж сбыть, ты начинаешь болтать лишь бы о чем, как с ребенком, только бы не думать, что, не ровен час, и тебя точно так же повезут туда, куда тебе пока вход воспрещен и где все — неопределенность.
Анри лежал на каталке у стены, совершенный сирота. Торопясь к нему по коридору, который шел здесь то чуть вверх, то спускался, как улица, я увидел еще издали, как он пытается что-то втолковать проходящим мимо женщинам в халатах с помощью случайно запомнившихся русских слов, которых он до этого не учил из принципа. Наконец я зашел с той стороны, где он мог меня увидеть.
— О! — сказал он. — Mon Dieu! Слава богу! Не бросай меня. Тут все так мрачно! Они один раз уже увезли меня одного, но, к счастью, это оказался только рентген. Lila уехала, но написала мне фамилию врача на бумажке. Она ему звонила, он должен спуститься за нами. Врачу надо отдать водку, но потом. Там на бумажке еще ее телефон, поэтому я тебе ее не отдам, ты только прочти фамилию врача по-русски.
Он протянул листок, не выпуская его из здоровой руки, там было написано: «Георгий Вахтангович Михиладзе». Анри добавил, блаженно прикрыв глаза (черт знает что еще ему померещилось под промедолом):
— А ее зовут Lila — как «сирень». Она совсем неплохо говорит по-французски…
В самом деле, впоследствии ей иногда больше шло Lila с ударением на последнем слоге, а при других обстоятельствах— просто Лиля, а на самом деле по паспорту ее зовут Лия, Лия Бахтияровна Кипчакова — и это все не один и тот же персонаж.
Конвейер между тем работал бесперебойно, мимо нас провезли старуху с синим лицом, шедший сбоку немолодой человек одергивал полу халата, открывавшую такую же синюю ляжку: вероятно, это была его мама, но одергивай не одергивай, а понятно было, что ее уже скоро везти не в палату. Следом проехала, свесив ноги с каталки, девица с зеленым хаером, наверное, наркоманка: она материлась для бодрости, готовясь к встрече в аду, а ее подруга придерживала на каталке узелок с пожитками.
Из лязгнувшего дверцей лифта вышел сутуловатый, хотя еще довольно молодой мужчина в салатовой как бы пижаме и стал озираться, вертя головой на длинной шее. У него были почти бесцветные волосы под такой же салатовой шапочкой и глаза тоже бесцветные, но скорее добрые — кажется, чуть с близорукостью.
— Где тут у нас француз? — осведомился он у докторши в обычном белом халате.
— Это мы! — крикнул я, затем только сообразив, что всякий звук отскакивает тут от желтушного кафеля эхом, тележки же с больными, напротив, скользили в неизвестность бесшумно. — А вы доктор Михиладзе?
— Нет, я Голубь, — сказал бесцветный. — Павел Евгеньевич Голубь, это фамилия, а так я анестезиолог, а хирург ждет наверху.
— Давление чуть повышенное, Павел Евгеньевич, но это он после укола, — сообщила врач. — Промедол внутримышечно. Вот снимок кисти.
— Поехали, — сказал Голубь, мимоходом глянув снимок на просвет. И тут же явились волосатые санитары, словно черти выломились из кафеля.
— Мне тоже с вами? — спросил я. — Он же не говорит по-русски.
— А мы не будем там с ним разговаривать, — доброжелательно сказал Голубь. — Это что у вас там в пакете, водка? Водка для Хи — хорошо, но это потом. А где его вещи?
— Какие вещи? — спросил я, догоняя: санитары уже везли Анри на резиновом ходу к лифту. — Мы сразу после операции уедем с ним в американскую клинику.
— В американскую? — переспросил Голубь, прищурившись. — Операция будет идти часа три, а то и четыре. Значит, так: зубная щетка, паста, бритву не надо, он левой все равно не сумеет, еды — что он там у вас ест? Спортивный костюм и туалетную бумагу непременно.
— Nicolas, Nicolas!.. — Анри, видимо, улавливал смысл разговора и тянул ко мне в ужасе здоровую руку, но дверца лифта с лязгом уже захлопнулась за ними.