Методы «негодяя Трусевича»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

А. М. Лаврёнова. «Систему зубатовских собеседований переняла новая порода прокуроров, вроде негодяя Трусевича…»: неизвестное письмо Г. А. Гершуни // История СССР и России. Архивная революция: научный сборник памяти В. А. Козлова. М.: Модест Колеров, 2025. Редактор-составитель О. В. Эдельман

В начале 1970-х гг. О. Коган, падчерица А. Я. Острогорской, бывшей невесты основателя Боевой организации партии эсеров (БО ПСР) Г. А. Гершуни, обнаружила за рамкой фотографии любопытнейший документ — переписанное рукой своей мачехи письмо «художника террора». Адель Яковлевна Коган (Острогорская), умершая в 1925 г., по-видимому, уничтожила подлинник, однако содержание находки убедительно свидетельствует в пользу ее аутентичности. Ныне этот документ хранится в РГАСПИ в фонде Центрального комитета партии эсеров.

Основные описываемые в документе события — II Съезд РСДРП, проходивший в июле-августе 1903 г., самоубийство бывшего шлиссельбургского узника П. С. Поливанова 13 августа 1903 г., а также признание Гершуни, находящегося под следствием, в своей принадлежности к партии эсеров, имевшее место 30 ноября 1903 г., — позволяют довольно точно установить время появления этого письма. Как видно из содержания документа, на момент его создания Вера Фигнер все еще была в заключении в Шлиссельбурге, который покинула лишь в конце сентября 1904 г. И сам Гершуни, как нетрудно догадаться, в рассматриваемый период находился за решеткой: еще 13 мая 1903 г. он был арестован в Киеве, препровожден в столицу и помещен в Трубецкой бастион. В феврале 1904 г. решением военно-окружного суда террорист был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением, каковое ему предписано было отбывать в Шлиссельбургской тюрьме. Однако, судя по содержанию документа, он был написан еще до перемещения его автора в Шлиссельбург.

По правилам заключенному Петропавловской крепости, с разрешения Департамента полиции, дозволялось иметь свидания и писать родным дважды в неделю. И хотя отправка писем подобного вопиюще-нелегального содержания из царского каземата к товарищам-революционерам, на первый взгляд, должна была казаться затруднительной, но для Гершуни, как-то сумевшего раздобыть морфий, это вряд ли представляло проблему (террорист запасся им на случай неминуемых — как ему казалось — пыток и избавился от него уже в Шлиссельбурге, удостоверившись, что таковых не последует).

Допросы летом и осенью 1903 г. производились жандармами под наблюдением товарища председателя Санкт-Петербургской судебной палаты Максимилиана Ивановича Трусевича, спустя два года возглавившего Департамент полиции. Эта встреча произвела на Гершуни неизгладимое впечатление: «В душе поднимается невероятный ад. Мгновение — и все перед глазами поплыло. Делаешь над собой невероятное усилие и, сохраняя наружное спокойствие, стараешься возможно скорее отделаться от них. В камеру! Скорее бы в камеру! Гулко гремит засов — ты один. В мозгу поднимается что-то большое, большое, чудовищно безобразное. Точно щупальца спрута охватывают тебя всего железными тисками, и какой-то давящий замогильный холод леденит сердце. Знаете ли вы, что такое смертельный ужас? Вот тогда пришлось испытать его!»

Разумеется, маститый революционер не столько переживал о своей судьбе, сколько был поражен известием о даче признательных показаний Фомой Качурой, рабочим, при настоятельном подстрекательстве Гершуни покушавшимся на харьковского губернатора князя И. М. Оболенского. Но если опытный Гершуни знал, как вести себя на допросе, то простой рабочий «поплыл»: его чистосердечное признание в числе прочих показаний легло в основу обвинительного заключения на судебном процессе Боевой организации ПСР. Это заставило Гершуни из крепости взывать к своим товарищам в приводимом ниже письме: «Систему зубатовских собеседований переняла новая порода прокуроров вроде негодяя Трусевича, и революционеры должны всеми силами вооружиться против этих язв». К слову, не только Гершуни отметил появление «новой породы» прокуроров, специализировавшихся на делах о государственных преступлениях, — аналогичное указание встречается и в мемуарах Э. П. Беннигсена, отмечавшего при этом прохладное отношение к Трусевичу со стороны его столичных коллег по ведомству юстиции.

Так что же представляли собой эти «зубатовские собеседования»? Деятель еврейского рабочего движения в России Б. М. Фрумкин писал, что Зубатов «вел беседы на самые различные темы в непринужденном тоне, далеком от тона допроса. Искусно разыгрываемым увлечением, заражающей искренностью он вовлекал в беседу и собеседника». Арестованным казалось, что «тут происходит просто столкновение двух миросозерцаний, и они горячо отстаивали свою точку зрения и роковым образом приходили к тому, что излагали все, что касалось их личной революционной деятельности».

Качура был не первой и не единственной «жертвой» Трусевича. На протяжении всей своей службы на прокурорском поприще Максимилиан Иванович был причастен к самым громким политическим делам, так что составить представление о стиле его работы и аргументации на допросах, столь волнительных для адептов противоправительственных партий, представляется вполне возможным. Еще на заре своей карьеры, в Риге, Трусевич боролся с латышской социал-демократией, в процессе разгромив один из марксистских студенческих кружков, членом которого был молодой М. М. Пришвин, студент Рижского политехнического института.  О Трусевиче писатель вспоминал в своем автобиографическом произведении «Кащеева цепь». Товарищ прокурора фигурирует в нем под фамилией Анацевич: «Он идет определенной дорогой, а не по меридиану, будет непременно прокурором, директором департамента или послом во Франции, и даже в Англии среди лордов Анацевич будет нужным, необходимым человеком». Вместе с тем образ его, как и следует ожидать, зловеще мрачен: «Товарищ прокурора, который должен быть заступником права перед жандармами, сам является худшим из всех жандармов».

Хотя художественное произведение едва ли можно рассматривать в качестве полноценного источника, стоит все же взять на заметку описанные Пришвиным беседы и содержательные споры прокурора с арестантом о ревизионизме Э. Бернштейна, чью книгу он даже приносит заключенному почитать («Коварная книга размывает постройку, потому что самое дело, питающее формулы, ускользнуло из рук»), судьбе России («Все совершится обыкновенно, самое же ваше рабочее государство явится обыкновенным порядком») и просто об отношении к жизни («Вы хотите для спасения рабочих отдать свою молодую прекрасную жизнь и делаете это совершенно напрасно. Сейчас я проходил сюда, в тюрьму, грязной улицей, на дороге лежит без сознания какой-то человек, мертвый, больной или пьяный. Я звонюсь к дворнику и говорю: “Убери!” Он не слушается. Я беру его за шиворот и говорю: “Убери, негодяй, или я сейчас же тебя отправлю в участок”. После того дворник извиняется, свистит извозчика и увозит человека в больницу. Так я делаю, а вы из-за любви к человеку несете его на своих плечах к себе в комнату, пьяница приходит в себя и делает вам же, спасителю, большие неприятности. Вот вы обдумайте это хорошенько, стоит ли идти на Голгофу, если для спасения одного гражданина достаточно взять другого за шиворот и потрясти. Вы это, молодой человек, хорошенько обдумайте, а я как-нибудь еще к вам заверну»).

Прослужив в Риге почти десять лет (24 октября 1889 — 21 декабря 1898), М. И. Трусевич снискал признание начальства и был назначен товарищем прокурора Санкт-Петербургского окружного суда. К этому времени относится известный эпизод допроса Трусевичем С. В. Балмашева, убийцы министра внутренних дел Д. С. Сипягина, описанный в воспоминаниях последнего начальника Московского охранного отделения А. П. Мартынова. На глазах мемуариста развернулось поистине необыкновенное зрелище: Трусевич с «некоторым простоватым радушием в голосе» пригласил террориста сесть к столу и, «раскрыв объемистый и очень изящный золотой портсигар, весьма любезно предложил ему папиросу», от которой Балмашев не отказался. Самая манера разговора, более напоминавшая тон дружеской беседы, нежели допрос, все это обаятельное обхождение прокурора с убийцей министра шокировали молодого жандармского офицера.

Еще более развернутое описание методов допроса Трусевича оставил Абрам-Борух Каплан, молодой человек, арестованный по делу Минской и Нежинской типографий, после содержательного общения с товарищем прокурора отрекшийся от своих революционных взглядов и выдавший правосудию семерых соучастников. Объявленный предателем решением революционного суда, Каплан написал длинное покаянное письмо обществу и товарищам, а также прошение на имя министра внутренних дел, в которых объяснял свое «падение». В изрядно отредактированном виде письмо Каплана было опубликовано В. Л. Бурцевым в газете «Будущее» 1911 г. №2 (от 29 октября) в статье, озаглавленной «”Приемы” Трусевича».

А дело было так. В середине апреля 1901 г. Каплан был вызван на допрос, но от дачи показаний отказался, провел в Петропавловской крепости полгода, после чего его снова стали возить на допросы к Трусевичу, «взявшему на себя роль Зубатова в Петербургском жандармском управлении». Обращались с ним очень вежливо, и после расспросов о здоровье Трусевич приступал к продолжительным задушевным беседам. Вот что Каплан писал об этих допросах министру внутренних дел: «Вместо того, чтобы задавать мне вопросы, касающиеся самого дела, прокурорский надзор затевал со мной принципиальные споры, некоторые длились часто по шесть-семь часов кряду, и, только окончательно утомив меня, приступал к делу, и то не каждый раз. Случалось даже, что, продержав меня часов шесть-семь в жандармском управлении, меня отправляли обратно в крепость, совершенно не затронув самого дела. В принципиальных спорах <…> говорили мне, будто русское правительство вовсе не преследует борьбы за экономические интересы рабочих, и предлагали мне действовать совершенно легально, выбросив из программы своей деятельности лишь революционные средства борьбы за политическую свободу, не отрицая в то же время, по крайней мере на словах, возможности достигнуть свободы легальными средствами. Под влиянием этих уверений я написал свое отречение от революционной деятельности».

В результате этих бесед воодушевленный Каплан искренне решил стать на путь исправления: «Мысль эта так овладела мной, что у меня явилось страстное желание выйти из тюрьмы и совершенно легализироваться, чтобы иметь возможность проводить свои взгляды в рабочей среде». Трусевич даже предложил юноше, арестованному за постановку нелегальных типографий, поступить в наборщики при жандармском управлении, но прежде возместить ущерб, понесенный правительством от деятельности юного революционера, разъяснив обстоятельства дела и назвав имена своих товарищей, что тот и сделал, но, по-видимому, откровенные показания его оказались недостаточно подробны, т. к. освобождение из-под стражи не состоялось. Сомнения в содеянном настигли Каплана только в июне 1902 г., в Московской пересыльной тюрьме. Наборщиком Каплан не стал, но и революционный путь его был окончен: он был выслан в Восточную Сибирь, в г. Вилюйск, под гласный надзор полиции на пять лет, где поступил на военную службу в Якутскую местную команду, а в апреле 1904 г., «желая заслужить прощение за прежние преступления», подал ходатайство о переводе в действующую армию, что и было исполнено. В 1906 г. Каплан — младший унтер-офицер 23-го Восточно-сибирского стрелкового полка.

Покуда Абрам-Борух Каплан, внемля прокурорским речам, грезил о легальной борьбе за права пролетариата, его коварный обольститель, в рамках существующего в ведомстве юстиции обычая чинопроизводства, занял пост прокурора в Новгороде (с 12 ноября 1901 по 18 января 1903 г., фактически по 27 ноября 1902 г.). Но и на сонных берегах Волхова Трусевич не выпускал из виду ситуацию в столице. Так, по свидетельству мемуариста А. В. Болотова, новгородский прокурор «очень способный, дельный и умный, быстро схватывающий… в обществе он почти не показывался, занятый по горло делами, ибо, кроме прямых прокурорских обязанностей, на нем лежали крупные политические дела, которые он вел в Петербурге при охранном отделении».

Как показала действительность, готовность прокурора ввязываться в споры с революционерами о перспективах государственного устройства России развязывала языки арестованных лучше угроз. По свидетельству некоего Известного, опубликованному в газете «Новая жизнь» и посвященному назначению товарища прокурора директором Департамента полиции, тот «мог вести нескончаемые блудливые разговоры на тему о несовершенствах современного строя», и «редкие уходили без всяких административных кар из дознаний, производимых г[осподи]ном Трусевичем».

В приведенном письме Гершуни в качестве единственного средства против мнимого жандармско-прокурорского дружелюбия называет полный отказ от дачи показаний. Именно такую тактику пропагандировал и видный социал-демократ В. П. Махновец в своей брошюре «Как держать себя на допросах». Впрочем, тактика революционеров была верна лишь отчасти, ведь, как справедливо отметил тот же А. П. Мартынов, при хорошо налаженном розыске «откровенное показание» на жандармском дознании не только не требовалось, но и могло порой и навредить. Таким образом, известное требование «не отвечать на вопросы при жандармских дознаниях», предъявляемое членам подпольных революционных организаций их лидерами, в каких-то случаях могло сыграть правительственным силам на руку. Правда, это было справедливо лишь для специалистов политического сыска. Заведующий заграничной агентурой П. И. Рачковский в своей записке «Об условиях деятельности политической полиции» (1902 г.) весьма критически отзывался о подготовке жандармских офицеров к проведению допросов и придавал немалое значение брошюре Махновца. То обстоятельство, что допрашивающий имел дело с всесторонне образованным, интеллигентным преступником, помимо соблюдения процессуальных аспектов, требовало его моральной победы.

По части моральных побед мало кто мог тягаться с С. В. Зубатовым, однако методы ведения допроса и вербовки, основанные на разговорах и убеждении, взгляды на перспективы российского пролетариата не были его единоличной прерогативой. Похожие приемы и воззрения были свойственны и будущему директору Департамента полиции М. И. Трусевичу, причем сформировались они не под влиянием сверстника Зубатова, а как результат собственной практики. Документы не позволяют говорить о существовании какой-либо прочной связи между ними, хотя эти двое не могли быть незнакомы: Зубатов был переведен из первопрестольной в Петербург в октябре 1902 г. и занимал должность заведующего Особым отделом Департамента полиции вплоть до своей громкой отставки в августе 1903 г., тогда как Трусевич находился в прикомандировании к Санкт-Петербургской судебной палате с конца ноября 1902 г. Это было время, которое полицейский чиновник Г. М. Трутков назвал самым блестящим в истории розыска.

В августе 1908 г. в ходе своих эпистолярных домогательств В. Л. Бурцев, силясь добиться откровений от столь знаменитого соперника, писал опальному Зубатову во Владимир: «Вы, конечно, глубоко сами презираете и Трусевичей, и Гершельманов». Но здесь «Шерлок Холмс русской революции» явно сгустил краски: презирай Зубатов Трусевича, он не стал бы писать ему двумя месяцами ранее об определении на службу в Департамент полиции одного из своих ближайших соратников, «отца филеров» Е. П. Медникова.

Парадоксально, однако, что, в то время как С. В. Зубатов всегда являлся объектом живейшего интереса современников, публики и прессы, а затем удостоился многочисленных исторических исследований, ничем не уступающий ему ни по масштабу личности, ни по административному дарованию директор Департамента полиции до сих пор не получил и десятой доли внимания, выпавшего на долю легендарного начальника Московской охранки, хотя глубина переживаний, доставленных товарищем прокурора «тигру революции» и его однопартийцам, весьма явно свидетельствует в пользу актуальности дальнейших исследований обстоятельств службы и методов работы «негодяя Трусевича».