В издательстве книжного магазина «Циолковский» готовится к выходу книга «Оружие слабых» — одна из важнейших работ американского политолога и антрополога Джеймса Скотта (1936–2024), в которой на примере небольшой малайзийской деревни, где автор проводил полевые исследования в конце 1970-х годов, показана незавидная судьба крестьянства и, шире, всего аграрного уклада жизни при столкновении с «государством развития». Блестящий аналитик и бытописатель, Скотт чередует зарисовки из деревенской жизни с детальным экономическим анализом, чтобы ответить на ключевой для его научного творчества вопрос: как и почему люди подчиняются существующему социальному порядку. С разрешения издательства публикуем отрывок из этой книги.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Джеймс Скотт. Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления. М.: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2025. Перевод с английского Н. Проценко

Состоятельные жители Седаки хоть и признают, что наемный труд уходит в прошлое, но едва ли станут драматизировать ущерб. Как отмечает Хамид, в селе не так много жителей, чей доход зависит исключительно от наемных заработков. В то же время нет ничего особенно удивительного в том, что люди, на которых пришелся основной удар механизации, говорят об этом не настолько хладнокровно. В оценках ситуации, которые появляются в их рассказах о стремительном падении доходов за последние три года, постоянно возникает яростная тональность. Следующие слова Рокиах могут служить высказыванием от имени большинства представителей этой группы: «Люди не смогут зарабатывать, если появятся машины и все у них заберут. Богатые получают больше прибыли, а бедные проигрывают. Вам не удастся заработать и десяти центов. Искать работу бесполезно — ее теперь вообще нет». Хамзах выражается более лаконично: «Нас уничтожают». А завершает эту апокалиптическую картину Тощий Мат: «Появились машины, и что теперь будут есть малайцы? Машины могут отобрать все». Речь, разумеется, идет не о голоде, на который намекают слова Maта, а о выборе между жизнью в постоянной нужде в деревне и альтернативой — для молодых — в виде отъезда навсегда или на половину года. Дурные предчувствия селян лишь усиливаются из-за нарастающей тенденции к посеву риса разбросным способом. Именно так действуют крупные земледельцы, переходящие к такой технике на части своих полей или вообще на всех своих землях, что устраняет необходимость в пересадке риса.

Подобно тому, как крупные земледельцы видят в «нехватке рабочей силы» человеческую, а не статистическую проблему, бедные видят в появлении комбайнов проблему человеческую, а не техническую. Если богатые полагают, что основную вину за проблемы с рабочей силой несут бедные, то последние возлагают основную вину за механизацию на богатых. На первый взгляд, ответственность за появление комбайнов вполне убедительно можно возложить на кого-то другого, например на власти, которые стимулируют их использование, и на синдикаты, состоящие в основном из китайских бизнесменов, которые приобретают и применяют такую технику. Однако подавляющее большинство деревенских бедняков сходится во мнении, что вина лежит на тех, кто нанимает комбайны. В ответ на мой вопрос, виновата ли администрация регионального развития, Тощий Мат ответил так: «Виноваты не власти, а жители деревни: это они заказывают и используют машины. Если бы они отказались ими пользоваться, машины бы не появились. Как они вообще могут платить за горючее? Это все равно, что машины просили бы милостыню, а мы бы [ее им] подавали». Рокиах, рассказывая о том, как из-за появления комбайнов сократились ее заработки на жатве, говорит, что люди в Седаке «не испытывали сострадания», принимая решение использовать комбайны. Подобные замечания можно услышать часто. Например, Карим, предполагая, что богатые предпочитают использовать комбайны, потому что это позволяет им избегать оплаты вперед и предоставления закята для работников, приходит к такому выводу: «Богачи не утруждают себя [нашими проблемами]». Выяснение, кто виноват, в данном случае, как и в большинстве других, обнаруживает мишень прямо под боком. Подозреваю, дело не в том, что деревенские бедняки считают власти или синдикаты неповинными в своих страданиях, а скорее в том, что крупные земледельцы в конечном итоге располагаются в пределах моральной досягаемости; они являются частью сообщества и поэтому не должны безразлично относиться к последствиям своих действий для соседей.

Во многом тот же расчет, судя по всему, присутствует и в похвалах, воздаваемых тем земледельцам, которые продолжали нанимать местных работников даже после появления комбайнов. В общей сложности в Седаке насчитывается семь или восемь крестьян, которых часто ставят особняком в качестве образцов «сострадания» и «хороших людей». Эффект этой похвалы заключается в том, чтобы превратить подобных людей в положительные символические примеры точно так же, как Хаджи Метла и Разак используются в качестве примеров отрицательных. Здесь же речь идет о том, что если бы другие земледельцы проявляли должное внимание к своим односельчанам, то они бы вели себя аналогичным образом.

Это скромное пропагандистское наступление как будто не оказало значительного воздействия на убеждения богатых, если, конечно, не рассматривать их тщательно продуманное обоснование использования комбайнов в качестве определенной оборонительной позиции. Единственным исключением выступает Ток Касим, который явно очень старается найти оправдание тому, что он выступает посредником в привлечении комбайнов, составляющим расписание уборки урожая в окрестностях для своего китайского работодателя и получающим за это вознаграждение в размере пять ринггитов за релонг. По сути, Ток Касим является агентом владельца комбайнов, поэтому он хорошо понимает, что некоторые из его относительно бедных соседей относятся к нему с презрением: «Они говорят, что я неправ, но распоряжение вызвать машину мне приходит от землевладельца. Если этого не сделаю я, это сделает кто-то другой. Мне тоже нужно зарабатывать на жизнь». Здесь Ток Касим явно юлит, одновременно утверждая, что он «просто выполняет распоряжение» и что кто-то должен делать эту работу (почему не он?). Признаки неловкого положения представляются очевидными.

В Седаке в целом, но в особенности среди бедняков, присутствует сильное ощущение, что комбайны перевернули вверх дном естественный порядок экономических отношений в деревне. Вектор заработков сменился на противоположный. Традиционно он, как можно догадаться, был направлен от богатых к бедным. Но теперь — подумать только! — этот вектор развернулся в обратном направлении, поскольку земледельцы платят владельцам тракторов и комбайнов, которые намного богаче их самих. Этот парадокс уловил Амин в следующей ремарке:

«В былые времена нужно было искать бедняков и платить им за работу. Но сейчас приходится искать богатых и платить за работу им. Раньше китайцы [владевшие землей или арендовавшие ее] нанимали нас, теперь мы нанимаем китайцев. Даже Пак Ях вынужден платить за работу богатым людям. Бедняки же идут по домам и сидят там тихо».

Фразы «Теперь богатые работают по найму» или «Теперь бедные нанимают богатых» вновь и вновь повторяются с удивлением, отражая иронию ситуации, которая представляется принципиально расстроенной. Для богатых селян это достойный внимания курьез, зато для бедных это горькая ирония: работа и доходы, на которые они традиционно претендовали с полным правом, теперь достаются богатым бизнесменам. Наемные работники в Седаке указывают не на один, а на два ироничных момента, которые в совокупности формируют некий единый довод подобного толка. Первый из них заключается в том, что теперь «машина забирает все деньги». Второй — в том, что «деньги теперь покидают деревню», а по сути, и страну (здесь селяне упоминают Гонконг, Японию, Австралию) и навсегда исчезают из сферы сельского оборота. Подтекст у этого следующий: нанимать на работу односельчан должно быть в приоритете в сравнении с наймом посторонних людей, не говоря уже о машинах, потому что деньги остаются частью местного ритуального цикла религиозных праздников, которые приносят блага для всех.

Взаимосвязь между бедняками и машинной уборкой, пожалуй, лучше всего отражает один небольшой эпизод из местной сельскохозяйственной истории. Во время сбора урожая в межсезонье 1979 года — этот урожай был поздним и довольно влажным — в Седаке прослышали о том, что примерно в четырех милях к югу, в глине рисового поля неподалеку от Сунгай-Керина, застрял комбайн. Сразу же после окончания вечерних работ восемь или десять жителей Седаки отправились на велосипедах и мотоциклах посмотреть, что происходит. Вернувшись через час или чуть позже, они рассказали, что машина действительно застряла, а все попытки механизатора ее вытащить приводили лишь к тому, что она увязала все сильнее. Начиная со следующего дня — и на протяжении последующих полутора недель — толпа зевак из Седаки и окрестных деревень росла. За несколько дней комбайн в Сунгай-Керине превратился в нечто вроде места паломничества. Все попытки извлечь его из земли не увенчались успехом, и, хотя каждый день пробовался новый способ — лебедки, эвакуаторы, тросы, которые крепились к самосвалам, нагруженным для дополнительной тяги, бульдозеры, — все оказалось безрезультатно. Ежедневно при этом присутствовали два владельца комбайна из синдиката, которые заметно волновались и злились, кричали и жестикулировали своим рабочим, когда каждая новая попытка вытащить машину терпела неудачу. Прибывающая толпа не способствовала их воодушевлению: люди открыто желали неудачи и комбайну, и его владельцам, благословляя постепенно поглощавшую машину грязь Кедаха. Фактически уже через неделю с расстояния в сто ярдов сквозь рисовые поля можно было разглядеть только кабину — время определенно было на стороне кедахской грязи. Тем временем вокруг злосчастного комбайна, который под слоем грязи теперь по всем статьям напоминал место археологических раскопок, местные работники срезали и молотили рис.

За все время моей полевой работы я никогда не видел более счастливой, более довольной собой толпы. Вместе с появлением вероятности того, что комбайн действительно будет поглощен землей, настроение людей становилось все более и более праздничным. Разговоры велись вокруг гипотез о баснословных суммах, которые ежедневно теряли владельцы комбайна, пока шла уборка урожая, а также строились предположения, что из-за круглогодичного затопления полей начиная с 1972 года и постоянного использования машин такие события могут стать обычным делом. В конечном итоге владельцы комбайна, отчаявшись найти другие решения, наняли бригаду кули, которые буквально его окопали, сделав перед комбайном пологий пандус, по которому его можно было вытащить буксиром. Импровизированное паломничество и празднество внезапно кончились, но краткую интерлюдию поэтической справедливости они уже доставили.

Кроме того, в этой истории важно обратить внимание на то, каким образом комбайновая уборка привела крупных земледельцев и наемных работников к более прямым антагонистическим отношениям. Любой сбой в процессе механизации является неприятностью для крупных сельских хозяев — зато для тех, кто ищет работу в поле, он оказывается благом. Это в особенности заметно в период сбора урожая в ирригационный сезон. Прежде хороший урожай для крупных земледельцев был выгоден и полевым работникам: это означало, что им предстоит больше работы, за которую они получат большее вознаграждение. Однако теперь плохой сезон для крупных земледельцев означает прямую выгоду для наемных работников. Чем больше риса полегло под ветром и дождем, чем выше уровень воды на полях, тем меньше возможностей для уборки комбайном, а следовательно, тем больше работы для бедных. Таким образом, исключительно благодаря комбайнам бедняки впервые действительно стали с нетерпением ждать тех разновидностей ущерба для урожая и наводнений, которые отвечают их интересам. Даже погода стала чем-то вроде классовой проблемы.