Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Адиб Халид. Центральная Азия от века империй до наших дней. М.: Альпина нон-фикшн, 2024. Перевод с английского Анны Поповой
В 1961 году Большой скачок прекратили из-за вызванной им катастрофы, и в Синьцзян на какое-то время вернулась более умеренная политика предыдущих лет. В 1966 году спокойствие вновь нарушила Великая пролетарская культурная революция. Если у Большого скачка были параллели в советской политике, то Культурная революция — явление уникальное, чисто китайское. Таким образом Мао пытался вернуть себе авторитет в партии, подорванный катастрофой Скачка, и развязал массовое восстание против самой партии. Мао призвал молодежь страны бороться с «четырьмя пережитками» — старыми идеями, культурой, обычаями и привычками, — в чем бы они ни проявлялись. Студенты рассыпались по всей стране вершить революцию, школы и университеты закрылись, и Китай погрузился в хаос, поскольку вооруженные группировки хунвейбинов сражались со своими старейшинами и друг с другом. В Синьцзяне Культурная революция представляла собой борьбу между различными ханьскими группировками. В 1968 году Ван Эньмао и его соратники из Первой полевой армии потеряли посты, когда региональное правительство сменил революционный комитет из десяти членов, восемь из которых были ханьцами. Вана понизили в должности до заместителя председателя, а через год и вовсе выслали из Синьцзяна. Синьцзян охватили беспорядки, которые не могла сдержать даже угроза советского вторжения.
Если политический аспект Культурной революции в Синьцзяне можно свести к серии ожесточенных сражений за контроль над регионом, то ее культурный аспект был совершенно иным. Она была направлена непосредственно против «национальных меньшинств». Ужасы Культурной революции в Синьцзяне мало освещались, и почти никаких архивных исследований на эту тему не проводилось. Из того, что нам известно, мало что указывает на то, что уйгурская или казахская молодежь мобилизовалась в защиту идей Мао Цзэдуна или стремилась к революции в своих собственных обществах. Скорее всего, именно ханьские революционеры стремились искоренить «четыре пережитка» из мусульманской культуры Синьцзяна. В этом и состоит принципиальное различие между советскими кампаниями 1920–1930-х годов в Центральной Азии, где революционерами были радикально настроенные молодые представители местных национальностей, и событиями в Синьцзяне, где национальности в целом были объектами подозрений и презрения. Мечети, святыни и кладбища закрывались и часто осквернялись. Спустя несколько десятилетий один эмигрант поделился воспоминанием из своего детства в Янгисаре, недалеко от Кашгара: «В здании, которое люди называли мечетью, держали несколько черных и белых свиней... Когда я вырос, я узнал, что почти все мечети в нашем регионе превратили в свинарники. Даже уйгурские песни переписывали во славу свиней». Культурные революционеры закрывали медресе, сжигали Кораны, запрещали носить местную одежду и насильно и на людях отрезали уйгурским женщинам длинные волосы. Неханьские интеллектуалы, религиозные деятели и опальные кадры подвергались аресту и публичным унижениям, или «сеансам борьбы», во время которых их заставляли есть свинину. Подобные нападки на ислам и местную культуру продолжались и в конце 1970-х годов, много лет спустя после окончания политических потрясений. Культурная революция имела катастрофические последствия для местных управленцев, потерявших даже и те немногие места в руководящих рядах, какие у них были. Помимо гибкого Азизи, в революционном комитете, созданном в 1968 году для восстановления порядка в Синьцзяне, почти не оказалось уйгуров. Национальность перестала иметь значение в политике.
———
Смерть Мао положила конец Культурной революции. В течение месяца руководство партии арестовало его главных последователей — «банду четырех», в которую входила и его вдова, — и постаралось дистанцироваться от политики предыдущего десятилетия. В 1978 году КПК избрала первым секретарем Дэна Сяопина, бывшего товарища Мао, дискредитированного во время Культурной революции. Дэн положил начало эпохе реформ, в ходе которой маятник качнулся обратно — в сторону умеренности в отношениях КНР с национальными меньшинствами. В мае 1978 года после более чем десятилетнего бездействия была восстановлена государственная комиссия по делам национальностей, основной орган, контролировавший реализацию национальной политики, и вопрос признания и учета различий постепенно вернулся к официальной риторике. Для Синьцзяна эпоха реформ открыла новые возможности. Репрессии против ислама прекратились, и в начале 1980-х годов государство даже профинансировало ремонт и реставрацию мечетей, которые пострадали во время Культурной революции. Оно восстановило Китайскую исламскую ассоциацию, вновь разрешило мусульманское образование и даже оплатило обучение небольшого числа местных имамов в Китайском исламском институте в Пекине (некоторых даже отправляли в Египет). Языковые права вновь оказались на повестке дня, и местные национальные культуры обрели новое пространство. 1980–1990-е годы, по-видимому, стали золотым веком современной уйгурской культуры, когда появились новые формы самовыражения, а уйгурским интеллектуалам удалось убедительно рассказать о прошлом своего народа.
Коммунистический режим создал уйгурские академические и культурные учреждения в начале 1950-х годов и поставил перед ними задачу стандартизации уйгурского языка, сбора и систематизации уйгурского фольклора и другого культурного наследия, а также создания академических трудов, соответствующих современной эпохе. Синьцзянский комитет по орфографической реформе разработал стандартную орфографию, основанную на реформированной арабской письменности, которая в Советском Союзе была введена в 1920-х годах. В 1956 году Пекин решил перевести все языки меньшинств на кириллицу, но, прежде чем в этом отношении было что-то предпринято, альянс с Советами подошел к концу, и предпочтение было отдано латинице. В 1957 году уйгурский и казахский языки перевели на латиницу, причем у латинских букв были те же значения, что и у недавно принятой транскрипции пиньинь для китайского языка. (Таким образом, буква q обозначала [ч], а x — [ш].) Переход происходил одновременно с Большим скачком, и любое инакомыслие было недопустимо. «Выступать против принятия новых систем письменности, основанных на Плане фонетической записи китайского языка (пиньинь), и против развития языков меньшинств наряду с китайским языком — значит выступать против социализма и коммунизма китайских народов, а выступать против реформы письменности языков меньшинств, основанной на Плане, — значит противостоять единству всех китайских национальностей и объединению родины», — писал Азизи в 1960 году. Началась работа по сбору и сохранению культурного наследия Синьцзяна, наиболее важной частью которого стал корпус музыки мукам и соответствующих песен. Однако в хаосе Большого скачка и Культурной революции, когда уйгурских интеллектуалов в больших количествах увольняли с работы, подвергали публичному осуждению и зачастую арестовывали, эта культурная деятельность почти прекратилась. Весьма показательна судьба лингвиста Ибрагима Мути. Он опубликовал современное издание пятиязычного словаря XVIII века. В 1960 году его арестовали по обвинению в местном национализме, и он провел пятнадцать лет в тюрьме. Как только началась Культурная революция, его подвергли публичному осуждению и проводили с ним «сеансы борьбы», во время которых следователи роняли ему на голову тома его словаря. Мути дожил до эпохи реформ, когда уйгурский академический мир восстановился.
Публикации на уйгурском языке ограничивались официальными газетами и журналами, художественную литературу печатали мало. Новая эра началась в 1978 году, когда стал издаваться ряд новых литературных и научных журналов, и с небольшим запозданием возник уйгурский роман. Уйгурскому языку снова присвоили статус официального. Латинский алфавит, введенный в 1957 году, так и не был внедрен в полной мере. Стремление к латинизации получило новый импульс в 1970 году, когда пыль немного улеглась. «Реформа уйгурских и казахских символов — это революция, которая ломает старое и создает новое, — провозгласил Азизи. — Это событие имеет большое практическое и далеко идущее историческое значение в политической и культурной жизни уйгурского и казахского народов». Однако новая письменность так и не прижилась, и в 1982 году проект свернули окончательно. К 1986 году ушли последние латинские символы. С тех пор в уйгурском и казахском языке используется модернизированная арабская вязь, которая, как отмечалось выше, впервые появилась в Советском Союзе в 1920-х годах. Это был во многом джадидский проект, разработанный в годы Гражданской войны в России. Арабская письменность Синьцзяна — малая часть наследия джадидизма, уцелевшая в XXI веке. Наряду с орфографической реформой началась разработка новой лексики и стандартизация грамматики. Как и другие проекты современных языковых реформ, литературный уйгурский язык был приближен к разговорному варианту, а диалекты региона Или вошли в основу современного стандартизированного языка. Таким образом, многие арабские и персидские слова заменились народными вариантами, тюркскими эквивалентами, а для новых в регионе объектов и понятий были созданы новые слова. Давление власти, стремящейся внедрить в новый словарный состав китайские заимствования, оказалось весьма нерезультативным. Уйгурские писатели впитали много русской лексики — в особенности, но не исключительно, в политической сфере — в межвоенные годы. Эту лексику китайские эквиваленты так и не вытеснили. На сегодняшний день в письменном уйгурском языке по-прежнему много заимствований из русского. (Например, в полном названии самого региона на уйгурском языке, Шинҗаң Уйғур автоном райони, два русских слова).
Уйгурские интеллектуалы в 1980–1990-х годах обладали большей свободой действий, чем до или после того, и создали убедительно выглядящий нарратив об уйгурской нации, которая непрерывно существовала в Синьцзяне на протяжении веков. Основным средством выражения этой идентичности стал исторический роман, который пережил бум популярности в 1980–1990-х годах. Как и в брежневский период в советской Центральной Азии, романисты могли писать более свободно, чем историки, и такие писатели, как Абдурахим Откур, Сайфутдин Азизи и Абдували Эли, разворачивали перед читателем панорамы уйгурской истории. Благодаря исследованиям этнографов и музыковедов сформировался пантеон национальных культурных героев, которых все уйгуры могли считать своими. В него вошли такие личности, как Сатук Богра-хан, караханидский принц Кашгара X века и первый тюркский правитель, принявший ислам; Юсуф Хасс Хаджиб, поэт и писатель XI века, чья поэма «Благодатное знание» была одним из первых письменных произведений на тюркском языке; его современник Махмуд аль-Кашгари, лексикограф, составивший первый сборник тюркских наречий (на арабском языке); Аманниса Хан, наложница правителя Яркенда XVI века, которой приписывают сборник «Двенадцать уйгурских мукамов». Все эти деятели жили и работали в Восточном Туркестане, и само их существование подтверждает претензии уйгурского народа на территории Синьцзяна. Таким образом, уйгурское видение собственной истории фундаментально расходится с представлениями китайского государства. Такие истории служили скрытым опровержением официальных заявлений правительства, в которых говорилось, что Синьцзян издревле был частью Китая.
Подобная работа по созданию канона практически в точности напоминает то, чего добилась интеллигенция советских республик в послесталинский период. Однако советскую интеллигенцию поддерживали уверенные в себе национальные политические элиты, укоренившиеся в советских институтах и партии. У уйгурских элит было гораздо меньше возможностей для маневра. Карьера Азизи демонстрирует эту разницу со всей ее спецификой. Азизи родился в богатой уйгурской семье в 1915 году и был одним из «ташкентцев», когорты уйгурской молодежи, получившей образование в Узбекистане в 1930-х годах. Он был министром образования в кульджинской ВТР. Когда все высшее руководство республики погибло в загадочной авиакатастрофе, Азизи остался ее старшим членом и одним из немногих посредников КПК в провинции. Еще четверть века он был самым видным уйгурским коммунистом и возглавлял правительство Синьцзяна с 1955 по 1967 год, а затем с 1972 по 1978 год. Во время второго срока он также был секретарем Синьцзянского комитета КПК — единственный раз, когда этот пост занимал не ханец. Затем, с 1993 по 1998 год, он занимал пост заместителя председателя Народного политического консультативного совета Китая, с которым КПК совещалась по вопросам законодательства. Он умер в своей постели в 2003 году. Азизи был мастером выживания и прошел через все перипетии и повороты тех десятилетий, главным образом благодаря тому, что был рупором Пекина. В 1958 году он осудил «правый» и «местный национализм» и на протяжении всей Культурной революции преданно повторял заявления Мао и с энтузиазмом выступал представителем партии по вопросам национальностей. Он восхвалял Мао словами советских республиканских лидеров 1930-х годов, а не своих собственных современников. Ибо Азизи не был Рашидовым. Узбекскому первому секретарю приходилось выполнять производственные планы и соблюдать множество правил игры, однако он возглавлял узбекскую политическую элиту, которая контролировала республику и очень уверенно себя чувствовала в советской среде. Узбекские элиты имели возможность — которой они пользовались — прославлять свое наследие и гордиться принадлежностью к советской семье народов. У уйгурских элит таких возможностей не было, как не было и аналогичной уйгурской политической элиты.
Помимо всего прочего, Азизи был писателем, драматургом, поэтом и историком, и его творческая работа связана с созданием уйгурского национального прошлого и прославлением уйгурских национальных героев. В 1950-х годах он принимал участие в сборе, записи и публикации корпуса музыки мукам и соответствующих песен. После двадцати лет разруливания последствий Культурной революции он снова взялся за перо в более спокойные 1980-е годы, когда вышел на пенсию. Азизи — автор одного из первых исторических романов той эпохи, эпоса на тысячу страниц, где повествуется о жизни Сатука Богра-хана, а также оперы о жизни Аманнисы Хан, других исторических произведений и большого количества стихов. Еще он опубликовал пространные мемуары, в которых повествует о своей жизни на тысяче страниц, однако они заканчиваются 1949 годом. Во всем этом обширном корпусе текстов стоит обратить внимание на короткую повесть-притчу, опубликованную в кашгарском литературном журнале в 1983 году. Это история о лягушке, которая жила в пруду на скотном дворе, где правил петух. Лягушка выползает из пруда и хочет взойти на трон скотного двора. Она прокладывает себе путь наверх, льстя петуху и распевая о нем хвалебные песни. Петух настолько впечатлен, что назначает лягушку беком пруда. Обитатели пруда, став свидетелями подобострастия лягушки, теряют к ней всякое уважение и отказываются признавать ее власть. В отчаянии лягушка пытается взобраться на дерево, где живет петух, но теряет хватку и разбивается насмерть. Петух испытывает потрясение, однако, придя в себя, он восклицает: «Что ж, ты получила то, что заслужила... Разве может лягушка сравняться с петухом?» Эта сказка — горькая сатира на жизнь самого Азизи: сколько бы он (лягушка) ни льстил Мао (петуху), Мао все равно не поднимет его до своих высот. Лесть стоила Азизи уважения других обитателей пруда (Синьцзяна). «Этот уйгурский скотный двор пронизан надменностью и покровительством китайского режима и в конечном счете его расизмом, — пишет Гарднер Бовингдон. — Идея того, что биологический вид — это судьба, перекликается с ханьским шовинизмом в обществе в целом». Выйдя на пенсию, Азизи, похоже, осознал пределы возможностей, предоставляемых китайским режимом своим меньшинствам.