Маленький кусочек кожи интересует звезды

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Андерс Энгберг-Педерсен. Эстетика войны. Как война превратилась в вид искусства. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Перевод с английского Николая Проценко. Содержание

Тридцатилетняя война (1618–1648) была одной из самых кровопролитных в Европе. Ярость религиозных разногласий между протестантами и католиками и ожесточение, с которым война велась, привели к масштабным разрушениям и гибели миллионов людей. Шиллер воспринимал этот период как травматический разрыв в немецкой истории. В «Валленштейне» изображен ключевой эпизод в середине Тридцатилетней войны, однако в центре внимания драматурга находится не историческая хроника, а падение и гибель знаменитого полководца. В 1792 году Шиллер уже опубликовал «Историю Тридцатилетней войны», а в своей знаменитой пьесе, напротив, обращается к природе контингентных будущих событий. В «Валленштейне» все играют в войну. Главная тема пьесы заявлена уже в ее начальной сцене, где жалкий крестьянин, желающий попытать счастья, подходит к палатке, набитой солдатами и мальчишками, которые играют в кости на барабане. Втягиваясь в азартную игру, и крестьянин, и солдаты отдаются неопределенности событий, которые могут произойти, а могут и не произойти, — притягательность игры заключается в самóй случайности, соединенной с материальным вознаграждением при удачном исходе. Однако крестьянина не устраивает равное распределение шансов, и он прихватывает с собой пару «счастливых костей», чтобы жульническим способом изменить расклад в свою пользу. Его обман вскоре обнаруживается, и солдаты хватают крестьянина вместе с «костями фальшивыми», собираясь расправиться с ним за то, что «бродяга-мужик заварил тут кашу».

Игра — и шулерская игра — представляет собой часть более масштабного материального и метафорического комплекса, задающего контур для действий всех участников, от детей, низших слоев крестьянства и обычных солдат до высшего военного и политического руководства. Мирные жители, чьи средства к существованию уничтожила идущая уже шестнадцатый год война, играют на деньги, чтобы облегчить свои тяготы; солдаты предаются азартным играм, чтобы скоротать время, одновременно активно участвуя в «кровавой игре» Тридцатилетней войны; для командиров наподобие Бутлера и Октавио Пикколомини игрой выступают корысть и карьерное продвижение; австрийский император вместе со своими доверенными лицами и шпионами ведет за спиной Валленштейна политико-стратегическую игру против него, а тот, в свою очередь, подчиняет всех своим военным расчетам, как будто это «пешки на доске» (в тексте Шиллера: Brettspiel [настольная игра — нем.]).

Общим моментом для этих вариаций игры является тип событий, которые они производят, и материальные объекты, с которыми они связаны. Как видно из первой сцены драмы, кости выступают не только агентом контингентных событий. Крестьянин еще и манипулирует ими, чтобы контролировать и ограничивать количество потенциальных событий, которые они могут произвести. Шулерские кости — это инструмент, позволяющий ориентироваться в контингентности, превращать совокупность возможных вариантов будущего в стратегическое преимущество.

В шиллеровском «Валленштейне» эта задача возложена на целый ряд предметов. К категории игры отчетливо относятся как шулерские кости, так и «пешки на доске» — метафора военных калькуляций Валленштейна, — однако для получения знаний о будущем используются и другие вещи, не имеющие отношения к игре. Искусство хиромантии, или чтения по линиям на руке, превращает ладони самого Валленштейна и его дочери Тэклы из простой части тела в набор знаков, позволяющих предсказывать будущие события. По сути дела, ключевые предметы драмы относятся к науке, от которой хиромантия и произошла, — к астрологии. Окно в будущее шиллеровскому Валленштейну открывают астрологические инструменты — гороскопы, таблицы и небесные чертежи.

Весь этот в остальных отношениях разнородный набор игр, числовых записей и инструментов можно включить в более масштабную категорию — медиа контингентности. В моем представлении этот термин относится к медиа, которые выступают инструментами, способствующими стратегическому мышлению и действиям в условиях неопределенности. Термин «медиа», как известно, сложно поддается определению, однако разнообразие объектов анализа в поле медиаисследований подразумевает, что отправная точка для осмысления феномена медиа не обязательно должна быть онтологической. Эва Хорн и Йозеф Фогль предлагают рассматривать медиа в качестве диспозитивов, то есть «ассамбляжей или констелляций тех или иных технологий, областей знания и социальных институтов». С этой точки зрения различия между всевозможными объектами, технологиями и материальными фиксациями имеют меньшее значение, чем практические способы их использования, чем конкретный исторический момент, когда они возникают, и эпистемический или метафизический каркас, в пределах которого им приходится функционировать. Медиа, утверждает Фогль, не является внеисторической категорией стабильных объектов. Некий объект сначала «превращается в медиум именно благодаря тому, что становится эпистемологически продуктивным» в рамках констелляции, включающей институциональное развитие, технологические изобретения и теоретический каркас. Та или иная разновидность медиа не просто производит события — она сама по себе является событием. Именно так на протяжении истории войн целый ряд объектов превращался в медиа в определенных ситуациях, когда эти объекты изобретались, получали новое назначение и использовались для демонстрации контингентных событий и управления ими. В рамках астрологии, подчеркивает Шиллер в «Валленштейне», гороскопы, таблицы, кожный рельеф ладони и даже звезды превращаются из простых, ничего не означающих объектов в эпистемологически продуктивные медиа, предназначенные для обращения с непредсказуемостью войны.

Итак, медиа возникают в определенные исторические моменты, обретая продуктивность благодаря тем или иным более масштабным констелляциям, нарушение функциональности которых порождает споры об эффективности связанных с ними медиа. В начале XVII века серьезному сомнению был подвергнут ключевой компонент такого более масштабного ассамбляжа — метафизический каркас астрологической науки, — а вместе с ним оказался под вопросом и сам статус медиа контингентности. Иными словами, вопрос ставился так: обладают ли вообще качеством медиа такие вещи, как гороскопы, ладони и вращающиеся небесные сферы? Выступают ли они объектами-означающими, способными предсказывать контингентные сценарии будущего войны, делать их читаемыми, а может быть, и управляемыми? Или же они не выражают ничего, помимо ошибочной герменевтики от самозваных астрологов?

С момента своего появления в древней Месопотамии астрология опиралась на принципиальное допущение, что процессы, разворачивающиеся на небесах, преобразуются в процессы на земле. В «Тетрабиблосе» («Четверокнижии») Птолемея, книге, более тысячелетия выступавшей стандартным справочником по любым астрологическим вопросам, говорилось:

Причина как всемирных, так и частных событий заключена в движении планет, Солнца и Луны; а искусство предсказания является научным наблюдением именно за тем изменением в характерах субъектов, которое соответствует параллельным движениям небесных тел по окружающим небесам.

Именно поэтому астрологическая наука была пропитана пространственной метафизикой: небесная конфигурация сама по себе содержит то, что Птолемей именовал «действующей силой». Иначе говоря, звездные события становятся возможными благодаря тому, что астрологи проецируют на планеты и их движения пространственное поле, пронизанное метафизическими допущениями. Для астролога, смотрящего ввысь, небеса представляют собой не только подвижную пространственную структуру, но и поле возможных событий.

На протяжении многих столетий это допущение имело статус такого естественного закона, каким сегодня является гравитация, однако в конце Средневековья и начале Нового времени оно стало регулярно подвергаться критике. В 1373 году Хайнрих фон Лангенштайн, один из самых плодовитых ученых XIV века, написал работу под названием Tractatus contra astrologos coniunctionistas de eventibus futurorum [«Трактат против астрологов, предсказывающих будущие события» — лат.]. В этом труде он критиковал утверждения астрологов, полагавших, что они могут предсказывать земные события на основании расположения небесных тел. В дальнейшем атаку на астрологию возобновит Джованни Пико делла Мирандола, использовавший обширный арсенал аргументов. В своем двенадцатитомном сочинении Disputationum adversus astrologos [«Доводы против астрологов» — лат.] он подверг сомнению непротиворечивость космологических оснований астрологии, а также ее многочисленные практические неудачи. Особенно язвительную критику астрологии представил Мартин Лютер, поскольку она противоречила его теологическим представлениям и вере в благоволение Бога. В одной из проповедей Лютера звучит такая формулировка: Sequitur lauta illa Astrologia seu Mathematica, quae valde cupit esse scientia, sed non potest stulticiam ingenitam exuere [Далее следует популярная астрология, или математика, которая очень желает быть наукой, но не может избавиться от своей врожденной глупости — лат.].

Сарказм Лютера распространялся и на астрологические медиа. Индивидуальные гороскопы основывались на комбинации звезд в момент рождения. Но где обоснование того, что влияние небес на жизнь человека начинается именно в этот момент, а не раньше? «Неужели звезды не оказывают такого же влияния в утробе, как и за ее пределами? Неужели вы полагаете, что звезды интересует маленький кусочек кожи над животом женщины?»