Аккордеонная зарядка, черный зверь с белым клыком и загробные похождения Алоиза Крылова — «музыканта и поэта средней степени дрянности», человека малоизвестного, но крайне оригинального. Непарадный образ советской повседневности в его дневнике, изданном Common place при участии проекта «Прожито», ни на что не похож: «Горький» публикует подборку записей из этого уникального документа.

15.08***.54

Я трезво рассудил, что лучше быть простым рабочим, чем липовым инженером. Кроме того, мне надоело слушать те нелепости, которые целый год сочиняли на меня А. Н., И. Н. и Крылов Иван. Надоела «протекция» могущественного соседа (последнему бы супостату такую протекцию), надоело вконец быть марионеткой. А. Ф.! Никогда не иди туда, где рассчитываешь на блат.

Я ничего не думаю о будущем, я сознательно становлюсь беззаботным южанином. Зачем думать, итак у меня последнее время замечается вибрация рук (черт знает, отчего, не от игры же), зачем думать, когда есть масса начальства (солдат не должен думать, за него подумал Führer), я работаю и неплохо живу.

Встав рано, делаю некоторую аккордеонную зарядку. Сажусь на велогон, по прекрасной дороге еду от Порога до Порога. Проработав самым добросовестным образом шесть часов, принимаю душ и еду в бывший кабак, где в непосредственной близости от исторической эстрады принимаю спецпитание, делая это истово, убежденно и с фанатизмом. Еще только третий час. К вечеру собирается банда.

<...>

Ввиду наличия двух женщин с каждого музыканта взяты расписка о непроявлении никаких агрессивных мер по отношению к женщинам ни внутри общежития, ни в радиусе в 100 метров вокруг. (Т. Б.).

Вчера до того заигрались собравшись впятером, что я не пошел ни на свадьбу, чем совершил огромное свинство, ни поехал на пароходе на Обь.

К характеру прибавилась еще одна черточка. Два года назад я с восторгом объявлял, что имею, скажем, двадцать шесть приглашений в один праздник. Сейчас я появляюсь в местах «пиршества и веселья» очень редко — лишь как равный среди равных, но не как «почетный компонент».

Когда я буду свободнее (а этого не будет, вероятно, никогда — шутки в сторону), я займусь не совсем обычным для меня делом. Я решил изучить кроме слабо знакомых русского, немецкого, тюркского и латыни, еще один язык. Сначала я имел ввиду нежный итальянский. Читая любую литературу, часто встречаешь иностранные слова и фразы; часто я их понимаю полностью, это слова от общероманских корней. Впрочем теперь я решил дать предпочтение испанскому, как очень распространенному и красивейшему в мире. Будет час, когда я спою «Rodrigo» на родном их языке, а для начала я выучу итальянское

«Kperubino, alla victoria!

Alla gloria militar!»

7/I–55

<...>

В комнате розовый свет. У стены священный алтарь: в строгой симметрии пианино, как черный зверь с белым клыком, «вельтмейстер» и «Hohner», скрипка, мандола, в центре балалайка-пикколо: то, с чего А. Ф. начал. На этажерке «Балтика», на первой полке проигрыватель, на второй магнитофон и микрофон. Стол с нотами, мягкий диван и два кресла; более ни на что не хватает фантазии. Если лечь на койку, на стене под ногой щит управления: можно лежа ногой включить розовый абажур или дневной свет, отключить динамик или запустить магнитофон с собственной игрой. О боге здесь тоже не забыто: в переднем углу черный силуэт чёрта со светящимися глазами, на стене искуситель в образе спортсменки, перед глазами лежащего Индра на слоне и чёрный танцующий Шива.

Более нехватает фантазии. Трудно поверить, что всё это можно осуществить через месяц.

2/V–1955

Отрадно слушать чисто ребячьи рассуждения. («А какие же у меня будут рассуждения?»). Ведь всякая девушка-работяга имеет меньший кругозор, чем такая пацанка; она только в придачу испорчена жизнью.

Ко мне повадился один начальник. Придет и начинает хвалить: таланты сами слабы, их не замечают, их поддерживает народ, я тебя продвину и пр. Разве я не доволен своей жизнью? Я редко бываю дома, но какой смысл в пребывании дома? Дома я провожу время сидя на окне, глядя на идущих, играя и отвечая на приветствия знакомых и незнакомых. Единственное омрачение совести — гнусная работа, которую я пока должен делать. Впрочем, человек со спокойной совестью весел и бодр, я же этого не испытываю. Возможно, это влияние одиночества, но ведь в конечном смысле все одиноки. Зачем жить по принципу memento mori — время не остановишь, и лучше будем жить спокойно. «Нет, я не знаю, а мне право нравится такая жизнь».

1/IX–1956

Уравновешенный мужчина некоторое время размышлял, начать ли с новой фазой жизни новую книгу, или продолжать эту же. Ведь фаза взрослого мужчины самая длинная (дай бог!), а наступление финала — старости — происходит постепенно, в разные времена, а для многих и не достаётся вообще. Значит, впереди — последняя веха, смерть, и не говорите мне, люди, что я только начал жить...

3/X–1956

Году в 51 у меня была почти заумная запись: момент, когда я ушел ото всех людей на берег тёмной реки, когда берег превратился в хребет древнего гиганта, когда басы огромного баяна били мощный полонез, когда мысль моя добралась до глухих шагов Шопена. Далее была тишина, сменившаяся безмолвием: Как можно назвать этот отрывок — не знаю, но кажется мне, это тема музыки, рисующая мой путь, музыки, которая всегда в голове, но которая едва и когда-нибудь увидит бумагу:

Первые дни после Шопена я опасался, что меня будет преследовать болезнь страха. Ведь страх иногда цепляется в таких случаях за свободных художников. Вдобавок ко всему я заметил, что животное чувство страха совсем не убавилось с возрастом: возраст есть возраст, а страх есть страх, и уж хозяйское дело — прятать его или показывать. Но болезнь страха быстро прошла.

30/XI–1956

Я, Крылов Алой Фёдорович, родился в августе 1932 года в селе Подгорное. Т. О. в семье милиционера. Так начал я свою биографию для гороно. Поскольку она «составляется в произвольной форме», я мог писать её хоть в духе книг о бедных музыкантах или неудачных художниках, и я писал её, будто показывал пальцем с высоты небес на свои собственные шаги.

Берил предлагает заняться мне осиротевшим эсовским хором, убеждая, что я достаточно подкован. Было время, я собирал и оркестра, но... милиционера во мне нехватает, боюсь я наводить порядок, да и дирижер из меня, как из меня балерина: не умею я махаться руками, не привык. Вот взяться бы за детский хор Дворца?

5/I–1957

Да, гений я или не гений, а чердак мне предоставлен: пожалуйста, А.Ф., можешь прозябать и бесславно загнуться, подобно гениям. Я даже пел: «Как высоко я здесь обосновался...» и т.д. Но мансарда мне настолько нравится, что я перестал бывать дома. Ценный инструмент и богатая библиотека пока выгоняют из меня лень. Все праздники я не был дома, т.е. работал. А есть ли ещё хоть один деятель, который побывал на стольких ёлках? Устать я не устал, но уж на снежинок да на волков насмотрелся.

Когда-то я вопрошал, могу ли попасть в более благоприятную обстановку? Это когда играл в цеху, готовясь к празднику. Уж теперь-то я действительно заелся, сам не замечая, в каком свете нахожусь. Три года назад, в момент изгнания из института, я не рисовал себе будущего розовым, я никогда бы не поверил, насколько безграничными будут мои возможности.

13/I–1957

Дальше я болел. Отчего я вдруг заболел — не знаю; наверное, просто вымотался за долгие будни музыканта, давно забыв, что такое отдых и нормальный обед, и только вспоминая беспечное лето. Потом я видел себя за дневником — я писал там последнюю страницу, предавал бумаге последнюю мысль.

Однажды я нашёл обрывки собственного дневника. Это было в самом деле грустно — куда грустнее минуты, когда я в мальчишеском порыве сжег свою детскую писанину, в том числе три повести и сорок три стиха — труды комсомольца и труды второклассника. Если тебе в руки попадёт этот журнал без последних страниц, можешь представить, что на этом и обрывались мои записи: едва ли перед смертью я напишу исчерпывающий эпилог, коду. Люблю поболтать и буду прерван на полуслове.

13/X–1959

Сон был несколько зловещим. Я находился в каком-то грязном посёлке в ожидании дела. Милиционер позвал меня, и я шёл, не зная куда; посёлок кончился, и на краю леса появилась танцплощадка. Я ступил на край, площадка медленно покатилась, как платформа, на грязное болото; милиционер исчез. Я увидел его на дереве; он лез вверх и показывал мне руками. Я уцепился за какой-то шест, шест быстро потянулся кверху. Я испугался, шест гулко стукнулся об потолок. Я висел в фойе Дома Культуры, задержавшись на потолке, между балконов. Я издал сдавленный крик, меня разбудили.

Вышел из отпуска (он у меня решительно ничем не отличается от работы). Режим работы будет нынче иным (два дня в школе, в клуб выхожу в четырёх).

26/X

Дни мелькают, мелькают. Ничего особо духовного не случается. Прочёл Стендаля, начал Фонвизина и Лермонтова (новые приобретения). В школе прошёл праздник чистоты и день первачей.

1/XI–1963

Что, смешно? Больше двух лет перерыва — и снова писанина?

Случай уж больно исключительный. Слыхано ли дело — с утра пораньше достал бидончик пива — высшего материального блага... Что, Коммунизм — это светлые идеалы? А пиво — не материальное благо? Будем практичнее, спустимся на землю...

Захотелось заглянуть в Некрасова, снял впервые трехтомник. Библиотека дома — хорошо. «Ну, довольно, ямщик разогнал ты мою...» — это нашёл без труда. «Еду ли ночью по улице темной» — нашел в антологии. Всё так же, как и было. Не люблю Некрасова, а помню многое.

28/VI–1966

...Кажется, я нащупал наконец своего собственного лит. героя. Великий лгун, великий честолюбец и великий комбинатор давно известны благосклонному читателю. Мой тип будет тем, что можно коротко назвать «великий хобби». Хобби, доведенное до нелепости. Началом ему послужит великий патефонщик, далее — любитель мертвых героев.

16/09–1954

Серов признает Девятую Бетховена за апогей, считая остальные симфонии исчадием глухого, полумыслящего человека. Ряд других не понимают ни девятой, ни первой его симфоний. Но сам-то автор понимал их все; выходит его десятая еще выше девятой, и, пропорционально его развитию, становится уже совсем не понятной для простолюдинов. Существует ли вообще музыка будущего? Я думаю, — да, т.к. есть много фактов признания монументальных вещей десятилетиями позже. А вот о музыкальной революции я слышу впервые. Впрочем, её не зря предвидели в серовские времена: с симфониями у нас туго, «Тихий дон» — последняя русская опера. На смену пришли оркестровые и инструментальные миниатюры. Я не ученый муж, я простолюдин; они мне понятнее современных опер. Последний раз говорю: какофония от плохого джаза, так же как и от плохого симфонического или духового.

30/09-54

Через музыкальные пальцы, «на концах которых трепещет музыка», прошёл ряд горизонтов музыки. Давно отошла в область познанного пора народных песен, время грустных романсов, момент заморских песенок и стадия джаза. Передо мной дорога большой музыки, свободной от всего лишнего. Сколько ступеней лежит еще передо мной, которые скрывают от меня чудеса великого симфониста, и сможет ли подняться на них мое сознание?

16/2-55

Г. Шенберг утверждает, что музыку понимают только те, кто постигли теорию и делали опыты композиторства; это утверждение отвергается и называется наглым. Но факт: когда я ничего не знал, я слушал коробочки. Один товарищ, сварщик, играющий на гармони, утверждает, что лучше слушать скрип железа, чем культурную музыку. А что бы он сказал, научившись писать?

Музыка — сложная бесконечная наука, даже система наук. Ее можно сравнить, например, с квантовой физикой. Всякий смертный испытывает благотворное влияние науки, но далеко не всякий поймет её формулы или процессы. Но стоит его поучить, как он будет все прекрасно понимать, и поймет квантовую физику скорее, чем фугу, ибо инженером может быть всякий

20/VI

Вальс Шуберта (си-минорный) больше похож на мазурку. Тут мне чудятся чисто славянские напевы, чудом проникшие в его мысли. В целом это очень хорошая миниатюра — как раз в духе Шуберта.

Оркестр влачит жалкое существование.

Начал продолжать «загробные похождения». Их идея: я попал в ад. Среди грешников я нашел Сальери, кипящим в гудроне. Черти, узнав, что я музыкант, назначили меня в сатанинский оркестр для местных нужд. Я исправно играл адскую музыку (Z.B. фокс. «Чертенок»). Но вот один, не помню, грешник или чёрт, пожелал услышать белогвардейщину. — «Это безыдейно!» завопил я, бросил инструмент «и добровольно полез к сальери в кипяток». Когда от жары я впал в забытиё, я представил себе двери рая, и за ними райские голоса. F, находящаяся в раю, пела райским голосом упадочническое танго. Я взмолился и попросил у черта аккордеон, решив, что безыдейщина царит на земле, в аду и в раю. Черт истолковал это как мою слабость перед пытками, и удовлетворил мою просьбу.

25/XI-55

Мне попала в руки повесть Куприна. В силу своего негативизма и из-за отсутствия времени я начал читать её с конца. Что толку прочитать одну первую главу, когда она будет ясна после последней? Каждая глава выглядела завершенным трудом. Последняя глава представляла собой роман с бесконечной темой любви. Вторая от конца была размышлением о глубине мысли и о истинном страхе смерти. Третья глава воспевала апогей человеческой глупости. Остальные изображали грубость, одиночество, разврат и какой-то сон.

10/XII

Играть приходилось везде, даже в лагерях, в милиции, в психбольнице, в туалете, только что не в бане. Да и этого не могу утверждать.

Огромный зал з лагерного клуба был заполнен, даже из окон торчали головы, головы терялись в тёмной глубине, а тишина была кромешная. Заключенные проявили себя как на редкость внимательные, дисциплинированные и благодарные зрители: нас провожали до проходной и звали ещё. Были среди них и музыканты — среди них я и провёл свободное время. Некоторые выглядели необычно, но я не встретил ни одного негодяя и не заметил ни одного хоть сколько-нибудь неприличного момента; не чувствовалось никакой разболтанности. Вот наших вольношляющихся стиляг я с удовольствием бы склал за решётку, а заблатнённых эстрадных певцов вместе с авторами — под низ.

18XII-54

Что за народ! Жалкий клочок на мировой карте, Германия всю историю является пугалом и громилом. Вооружены все страны, и нет войны, но стоит дать немцу в руки штык, как конец всем соседям и союзникам. Народ, не знающий ни совести, ни чести. Если он начнёт ещё один погром, ни один немец не достоин жизни, а по «Проклятой стороне» стоит пропахать борозду. Хорошо бы в скором будущем отправить всех буржуев и поголовно всех воинственных немцев подальше от людей и сбросить на них одну атомную бомбу. Эта мера надёжнее, спокойней и гигиеничнее.

4/IX-55

Я — живое противоречие социализма. Таких противоречий немного, но в силу своих особенностей я стал им. Если это звучит резко, вот первый факт: бегом бегу из клуба на работу. В клубе я почти незаменим, на работе я пешка. Придя с работы вечером, пишу партитуру — на это здесь тоже мало кто способен. Почему бы не заниматься тем, что любишь и знаешь?

Вероятно, в начале коммунизма я буду жить так, как и сейчас, ибо я ни на что не жалуюсь. Я только перестану ездить на работу — думаю, что имею на это право, как имею право иметь инструменты.

19.VIII

Не знаю более сволочного народа, чем комсомольцы-москвичи. Играл я вчера, ничего не зная — и вдруг об оконную раму разбилась вдребезги фарфоровая посудинка. Восхвалять и клянчить Л. весь вечер — ещё полбеды, но ни с того ни с сего запустить в затылок музыканту перечницу и нагло отпереться — выше моего понятия. Я закрыл крышку рояля с недоигранным танго и навсегда ушел из кабака. Как ушёл? А, к счастью, готов приказ перевести музыканта Крылова в клуб «Родина». Увенчались успехом усилия мои, завкома и политотдела.

Зато вечер провел хорошо. Впрочем, не буду хвалиться заранее.

24/X–56.

О смысле жизни.

Мы созданы миром так же, как созданы природой камни. Камни не спрашивают, зачем они существуют, они только существуют. (Существуют не в смысле живут, а в смысле есть, суть). Мы существуем (в смысле живём) и спрашиваем зачем, и получаем малоубедительные ответы. В этом смысле камни мудрее нас. Важно одно, что мы редко отказываемся от существования: быть камнем по нашему понятию хуже.

8/V-57

Сегодня двое моих учащихся сказали мне: «Алой Федорович, а мы подумали, что это вы были. Там несли гроб, а в гробу лежал дяденька, похожий-похожий». «А вы уж обрадовались, подумали, что пения не будет» — ответил я. «Да нет, мы не так подумали».

Ребятам другого второго я сказал: «Спросите у Белобородовой, она вам расскажет интересное». «А вы нам её покажите», — отвечали они. «Такая-де сякая, — внушил я, — и чолка на лбу. Ищите!». (Развивайте внимание!) Нашли и привели.

На следующей перемене я первым делом позвонил Т.П. и сообщил ей это событие. «А они не слышали от Вас Вашу любимую поговорку?» — спросила она, имея ввиду моё свойство говорить «Я в гробу видел» обо всём неприемлемом. Но нет, в стенах школы я не скажу и не сыграю ничего дурного, и указанный факт лишь совпадение.

Увидев вас через дорогу или даже из форточки, они, ребята, обязательно поздороваются, но они могут не заметить вас, когда стайками играют на тротуаре и путаются под ногами. Они думают только о том, что видят.

11/VII

Когда мы доживём до порядка, при котором ошибки и нерадивость руководителей будут хоть в какой-то мере доводиться до нас, — и руководители будут усерднее, и будет понятным снятие с поста. Нет особого позора в том, что директора завода понизят до начальника цеха. Почему министра нельзя поставить председателем совнархоза? Coda!

5/X-57

Я привык думать, что нынче хорошего мало, оно в прошлом. Это правда — Композиторы вымерли, остались немногие. Неужели я уважаю довоенные песни лишь потому, что они связаны с детством? Неужели я реакционер, упорно нежелающий видеть сегодня? Но нет, в каждой новинке или вымершие интонации, или безразличные последовательности, или нахальное гробокопательство, а чаще всего — сухое, официальное «Ура!»

«Это для тебя нет ничего, кроме похоронного. А все люди поют», — изрёк художественный наш руководитель. Чтож, верно, поют. «Молчать не надо».

Я смотрел один из фестивальных фильмов. С удовлетворением я отметил, что на закрытии этого стихийного бедствия исполнялся Гимн демократической молодёжи, а не что-нибудь из многочисленной фестивальной болтовни — всё-таки старое.

8/XII

Милиционеры — внимательные, вдумчивые, неплохие люди; почему же нет к ним уважения? Весьма интересная беседа была у меня с музыкальным милиционером, и он полностью соглашался с моими тезисами. В милицию идут случайные люди, нет широкой сети милицейских училищ, а каждый промах милиционера виден окружающим. Работа их интересна, сложна и опасна, а уважения к ним нет. Из меня, к примеру, не вышло бы милиционера. (Расстрелян за дочек впоследствии).

21/I

Послушать однажды суд над убийцей стоит, но воспитывать себя на процессах, как на фильмах — гнусность. Однако, работая в доме пионеров, я регулярно слышу эти процессы. Как приложение к делу оглашался дневник убийцы, где подчёркивались все его промахи. Я немного испугался за свою писанину, которую оставляю где угодно и где излагаю всё, что вздумается, но потом рассудил, что не сделай глупости — никто не скажет, что ты плохой. Выстрел был действительно глупейшим явлением, поскольку герой произнес: «О! Стрелил!» В то же время, допустив оплошность или даже умышленно нахулиганив, услышишь, кроме самого факта, ещё и то, что ты безнадежно плох, и лишь искусно притворялся хорошим.

12/VI

Вы, исповедующие материализм, вы, знающие, сколько раз приличествует входить в один поток — в своей закоснелости вы не знаете истины; времена меняются! Трудно представить людей с более статичным представлением о мире, чем у вас, дорогие педагоги.

Времена меняются. Придя вчера в ТЦ, я был приятно поражен: непритязательный текст «Муравья», написанный в паре с Качегуровым, мне показали написанным на щитах, с картинками, приготовленный к передаче. Это будет после завтра. Сценарий отвез позавчера — его почти не изменили. Музыку еще не учил.

Сегодня выборы. Мне торчать на участке до вечера, и в то же время дать по городу 4 концерта. Ванька просил к тому же сделать репортаж о ходе голосования.