Дебора Фельдман. Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. Перевод с английского Дины Ключаревой. Содержание
Осенью, когда мой беременный вес уходит, а Ици начинает крепко спать по ночам, я приступаю к поиску колледжа. Я решительно настроена обеспечить нам лучшую жизнь. Ханна, современная ортодоксальная еврейка, которая живет по соседству, советует мне поискать программы для взрослых — для матерей вроде меня такой вариант комфортнее, чем обучение среди обычных студентов. Она закончила колледж Рамапо в Нью-Джерси, и ей всегда там шли навстречу.
Я ищу что-нибудь неподалеку и нахожу колледжи Пэйс, Сары Лоуренс, Бард и Вассар — во всех есть программы для взрослых. Я скачиваю заявления о поступлении, но на сайте колледжа Сары Лоуренс есть телефон для записи на собеседование, так что я начинаю с него. Голос женщины на том конце провода звучит спокойно и бесстрастно. Она предлагает мне прийти на собеседование в первый понедельник марта, потому что осенний курс уже набран.
Я заранее готовлю все эссе, пишу их от руки, прежде чем напечатать. Первые два автобиографичные. Это ведь моя фишка, думаю я. Надо использовать все, что есть.
Я не рассказываю Эли, что поступаю в колледж; вместо этого я сообщаю ему, что хочу записаться на бизнес-курсы, но меня, вероятно, не возьмут. Он не возражает. Уверена, что он думает: Ну кто примет хасидку в светский колледж?
В день, когда я приезжаю в кампус колледжа Сары Лоуренс, на улице облачно и влажно после вчерашних дождей. Молодые дубовые листья тяжело свисают с ветвей, с них капает на бетонные дорожки. Студенты в галошах — обладатели рюкзаков из искусно состаренной кожи и беспечного вида — группками прогуливаются по пышным зеленым лужайкам. Я ставлю машину на главной парковке и, не глядя по сторонам, шагаю по Рексэм-роуд в сторону адреса, который мне сообщили по телефону.
В коротком черном парике и длинной юбке я контрастирую с окружающими сильнее, чем ожидала; все вокруг в джинсах. Если бы мне можно было ходить в джинсах, думаю я, то ничего другого я бы и не носила. Хотела бы я выбросить все свои юбки и до конца жизни ходить только в штанах.
Джейн на собеседовании переходит сразу к делу.
— Мы бы с радостью вас приняли, — говорит она, — но это полностью зависит от ваших писательских навыков. На этом курсе придется много писать; здесь нет ни экзаменов, ни оценок, только эссе и аттестации. Было бы жестоко с нашей стороны принять вас, зная, что вы не обладаете возможностью выполнять эту работу на должном уровне.
Я понимающе киваю.
— Конечно. Я все понимаю. — Я передаю ей три старательно сочиненных эссе и спрашиваю, когда смогу узнать, поступила ли.
— Вы получите письмо через пару недель.
И в самом деле через две с половиной недели приходит фирменный конверт, отмеченный логотипом колледжа Сары Лоуренс. «С радостью сообщаем Вам, что Вы приняты в Программу непрерывного образования в колледже Сары Лоуренс». Я весь день провожу с письмом в руках, воображая себя студенткой колледжа, может быть, даже в джинсах и жакете J. Crew им в тон.
В кои-то веки я звоню матери, чтобы сообщить ей, что поступила, поскольку думаю, что ее эта новость порадует. Я знаю, что ей не нравится, что я живу среди хасидов, и, возможно, таким способом мне удастся донести до нее, что я хочу от жизни большего. Она поздравляет меня, и я слышу гордость в ее голосе, а также невысказанный вопрос о том, не отражает ли мой выбор колледжа Сары Лоуренс мою сексуальность. «Я слышала, что там очень хорошо относятся к геям», — только и говорит она. Меня подмывает сказать ей, что это вроде как не наследственное.
Это бизнес-курс, сообщаю я Эли. Я буду изучать бухгалтерское дело, маркетинг и тому подобное. Чтобы найти какую-нибудь приличную работу или, может, даже открыть когда-нибудь собственное дело. Его интересует лишь, сколько времени это будет у меня отнимать и смогу ли я забирать Ици из садика и готовить ужин как обычно.
В апреле в колледже устраивают день открытых дверей, где представляют нам профессоров, которые будут преподавать на курсах для взрослых в летнем семестре. Едва заглянув в учебный план, я тут же решаю пойти на курс поэтики, потому что мне всегда хотелось уметь читать, понимать и обсуждать поэзию и знаменитых поэтов, но я в жизни не встречала никого, кто хоть что-то об этом знает.
У Джеймса, профессора поэтики, стильная стрижка — волосы цвета соли с перцем острыми пиками спадают на лоб, — едва заметная щербинка между передними зубами и длинное сухопарое тело, заключенное в элегантный свитер и джинсы такого фасона, который, как мне кажется, люди надевают, когда ездят верхом где-нибудь в Новой Англии. Он выглядит именно так, как должен выглядеть человек, любящий поэзию, и, когда он говорит, его голос неспешен и тягуч, словно мед, стекающий с ложки, — идеальный голос для стихов.
Когда мероприятие заканчивается, я спрашиваю у него, имеет ли значение то, что я прежде не изучала поэзию, и можно ли как-нибудь подготовиться к курсу, но он говорит, что большинство людей, которые ходят к нему на занятия, вообще ничего не знают о поэзии. «Неведение в этой области знания встречается куда чаще, чем может вам показаться», — говорит он, слегка улыбаясь. Я чувствую себя избранной, даже просто беседуя с ним.
В местной библиотеке я выписываю «Нортоновскую антологию поэзии». В первый понедельник июня я надеваю пару своих самых прозрачных бежевых колготок и синие эспадрильи Prada, которые купила на распродаже, забрасываю Ици в садик и через мост Тэппан-Зи и разлившийся под ним Гудзон еду в округ Уэстчестер. Солнце ярко отсвечивает от белой воды и крыш домов, выстроившихся вдоль берега, и дорожное полотно мерцает в зеркале заднего вида. Шум кондиционера в машине заглушает рев колонок, в которых играет европоп. Я опускаю стекло и свешиваю руку в летний воздух, покачиваю головой и постукиваю пальцами по рулю в такт музыке. Я втягиваю мякоть живота, оставшуюся после беременности, и пытаюсь разглядеть прежнюю линию талии в контурах черной футболки с длинным рукавом.
Маленькие слуховые окна в моем классе отбрасывают квадратики солнечного света на большой круглый стол, но, когда профессор начинает занятие, за столом нас всего трое. Я не ожидала, что группа будет настолько маленькой.
Джеймс представляется и просит нас обоих рассказать пару слов о себе. Мой единственный одногруппник — мужчина средних лет по имени Брайан, чернявый и темнокожий, с серьгой в ухе и тощими руками, которые болтаются в неимоверно пестрой футболке. Он что-то рассказывает о поездке с кем-то по имени Мик Джаггер и о шоу под названием MTV, но из его слов я понимаю только то, что ему нравится музыка и курить. Он периодически выбегает на улицу на пару затяжек, и я гадаю, что с ним такое, если он и часа не может высидеть без сигареты.
О себе я особенно не распространяюсь, упоминаю только, что я из хасидов, и Джеймс поворачивается и смотрит на меня с удивлением и интересом.
— Забавно, — говорит он. — Мой тесть — хасид. Не урожденный, но он решил стать хасидом, уже будучи взрослым.
— А какой он хасид? — спрашиваю я. Есть разные варианты, например венгры со штраймлами и русские с островерхими фетровыми шляпами и заметными челками.
— Кажется, он из любавичских. — Это русские.
— О, — говорю я. — Я из сатмарских. Они совсем другие, но это так просто не объяснишь.
Не могу понять, как кто-то может отказаться от жизни на свободе в пользу жизни, полной ограничений и лишений. Интересно, что Джеймс на самом деле думает о своем тесте.
Мы начинаем урок с чтения стихотворения Уильяма Вордсворта под названием «История для отцов, или Как можно воспитать привычку ко лжи». Джеймс читает его вслух, и в том, как он произносит слова, я слышу его благоговение перед ними, и благодаря этому тоже начинаю воспринимать их иначе — так, что каждое слово становится вселенной новых смыслов. Язык у Вордсворта цветистый, но рифмы четкие и емкие, каждая строфа насыщена содержанием, как маленькая игольница булавками. История об отце, который гуляет с сыном, кажется простой и довольно понятной, и я начинаю думать, что поэзия не так уж и сложна для восприятия. Джеймс спрашивает у нас, в чем загадка стихотворения, в котором Вордсворт рассказывает о мальчике, которому хочется жить «вблизи зеленых волн», а не в благодати «лесов и солнечных лугов», по той простой причине, что на побережье нет флюгеров-петухов. На что отец в стихотворении Вордсворта радостно заключает: «Я стать мудрей бы не мечтал, / Когда, мой дорогой сынок, / Тому, что от тебя узнал, / Сам научить бы мог».
— Почему выбор мальчика и его пояснение так тронули отца? — спрашивает Джеймс. — Неужели флюгеры достаточно объясняют его предпочтения?
Поначалу я не понимаю, в чем здесь дело, но Джеймс говорит, что в стихотворении все что-то да значит. Здесь нет случайных деталей, как бывает в романах. Поэтому если что-то привлекло ваше внимание, это неспроста. Это первый и важнейший урок в поэзии.
Это стихотворение, говорит Джеймс, рассказывает о детской натуре и о том, чему дети могут научить взрослых, а еще о том, что жизнь не требует особой логики: достаточно просто инстинктов, чувств. Не все в этом мире нуждается в пояснениях.
Это стихотворение преподносит мне неожиданный урок — идею о том, что инстинкт ценнее логики, эмоции ценнее интеллекта. Но многое теперь обретает смысл, когда я вспоминаю детство и то, как всегда полагалась на свое чутье в тех ситуациях, где логичнее было бы сдержаться. Каждый свой смелый шаг я могу отследить до исходного чувства, а не рациональной мысли. Более того, сам факт того, что я здесь, в колледже Сары Лоуренс, — это следствие импульса, посетившего меня много месяцев назад. Да, я не знаю, сколько смогу здесь проучиться или что это образование мне даст, но я доверяю опыту собственного детства и решаю не рационализировать свой выбор.
Это стихотворение отразило желание Вордсворта отдалиться от логики и разума и склониться в сторону эмоциональности и романтизма, которые в то время начали определять поэзию. Вордсворт, говорит Джеймс, был первым великим романтиком.
Я поднимаю руку, чтобы задать вопрос.
— Как это возможно, — спрашиваю я, — чтобы мужчина, живший в то время, мог спокойно выражать себя в таких цветистых фразах и при этом сохранять свою мужественность? Разве романтичность — это не женская черта?
Джеймс смеется над моим употреблением слова «цветистый».
— Не думаю, что Вордсворта можно назвать «цветистым», — говорит он с ухмылкой, — но я понимаю, откуда растут ноги у вашего вопроса. Могу лишь сказать, что в те времена поэзия была уделом мужчин. Так что не важно, насколько «цветисто» писал Вордсворт, — он все равно занимался мужской работой. Никто не счел бы это женственным. Мы сможем поговорить об этом подробнее, когда встретимся для беседы — она будет проходить раз в неделю после занятий, и мы будем обсуждать вашу самостоятельную работу и анализ текстов.
Я думаю, что это здорово — воспринимать мужественность как данность и не испытывать страха ее лишиться. Может, именно из-за такого страха и появились те границы, которые в моей общине разделяют мужчин и женщин? Возможно, в мире, где за пределами общины у женщин больше свободы, мужественность — это и правда то, чего можно лишиться.
Во время беседы после занятий Джеймс спрашивает, читала ли я поэзию на идише.
— Я и не знала, что такая существует, — с удивлением говорю я.
— О, масса поэтов пишет на идише, и многих из них переводили на английский. Попробуйте почитать стихи на обоих языках и посмотрите, насколько точным выходит перевод.
По дороге домой я размышляю, как удивительно, что первый же мой профессор в колледже столько знает о моем маленьком мире. Я ожидала полного неведения.