Пол Райан. О Линдсее Андерсоне (из предисловия к книге)
Если вы захотите узнать, насколько британцы подкованы в отношении кинематографа, попробуйте спросить молодых зрителей, направляющихся в лондонский кинотеатр, что они слышали о «Свободном кино». Их парижские ровесники без труда и в мельчайших подробностях расскажут вам о французской «новой волне»; британцы же, скорее всего, не будут знать, о чем вы говорите. С подобным невежеством Линдсей Андерсон боролся всю жизнь, с годами чувствуя себя все более одиноким на этом поле битвы. Ситуацию не спасало и развитие самой невнятной из академических дисциплин — «film and media studies» (Линдсей никогда не мог скрыть презрения, произнося эти слова). Когда однажды девушка-режиссер извинилась за то, что ни разу о нем не слышала, добавив, что, видимо, «слишком молода», он ответил: «Ну хорошо, а о Шекспире вы слышали?» Это была не заносчивость — так Андерсон вступался за режиссеров, которые «вышли из моды» и о которых не рассказывали в киношколах.
У Линдсея была пламенная кельтская душа, но его биография — рождение в привилегированной семье, учеба в колледже Челтнем (где много лет спустя он будет снимать «Если…») и в оксфордском Уодхэм-колледже — свидетельствовала, что он прекрасно знал тот мир, который стремился погасить огонь любой страсти. Поэтическим названием этого мира для него служило слово «Англия», означавшее холодный южно-английский классовый образ мысли, который так долго доминировал в британской культуре. Увлекшись кинематографом, в Оксфорде Андерсон стал одним из основателей категоричного в своих суждениях ежеквартального журнала Sequence, созданного с целью побороть английское равнодушие к кино.
Свой режиссерский путь Андерсон начал с документальных фильмов, но лишь потому, что в то время киноиндустрия была полностью закрыта для новичков. Он сразу «бросил вызов ортодоксии британского кино», отвергнув патернализм школы Грирсона и черпая вдохновение в забытых на тот момент фильмах Хамфри Дженнингса. Вместе со своими друзьями Тони Ричардсоном и Карелом Рейшем он основал «Свободное кино». Это было, как он сам признавал, не столько «движение» или декларация о режиссерских намерениях, сколько способ устроить показы для короткометражных фильмов, порой очень разных, за счет объединения их под одним названием. Но хотя Андерсон утверждал, что набросал манифест «Свободного кино» просто «чтобы журналистам было о чем писать», в этом тексте содержались те принципы художественной и социальной ответственности, в которые он будет верить всю оставшуюся жизнь.
Ни один фильм не может быть слишком личным.
Изображение говорит. Звук усиливает и комментирует.
Размер несущественен.
Совершенство не является целью.
Позиция означает стиль. Стиль означает позицию.
Наша позиция подразумевает веру в свободу, в важность людей и значительность каждодневного.
Эти принципы отражались и в его статьях — за Sequence последовали New Statesman, Observer и, главное, Sight and Sound, где в 1956 году появилась его статья «Восстань! Восстань!», о которой критик Эдриан Тёрнер сказал, что это «вне всякого сомнения важнейшая статья в истории британской кинокритики». В ней Андерсон призывал критиков к серьезности и выражению своих убеждений; кроме того, уже здесь проявилась его антипатия к быстрому распространению теоретических кинодисциплин: «То, что кино является искусством, — факт, а не предмет для спора. Здесь не требуется теоретических дискуссий, разве что вам нравятся подобные интеллектуальные упражнения».
Взгляды Андерсона на критику помогли ему сформировать собственный подход к кинорежиссуре — способствовала этому и работа в театре, которая была неотъемлемой частью его жизни. Снимая фильм «Эта спортивная жизнь», он работал так же, как лондонском театре Royal Court: несколько дней ушло на репетиции сцен с Ричардом Харрисом и Рейчел Робертс; затем эти сцены снимались по возможности в том же, что и на репетициях, порядке. Результатом стал мощный и точный рассказ о тех душевных мучениях, которыми пронизана вся английская жизнь. По стилю это был скорее экспрессионизм в широком смысле слова, чем «социальный реализм»; на фоне других британских картин своего времени фильм до сих пор выделяется как беспощадной страстностью, так и неспособностью устареть. То же можно сказать о «Если…», одном из самых прославленных британских фильмов шестидесятых (хотя Андерсон и любил заявлять, что это американское кино, ибо после того, как сценарий отвергли все британские инвесторы, постановку профинансировала компания Paramount). Следующие картины, «О, счастливчик!» и «Госпиталь „Британия”», были приняты хуже, но обладали удивительной предсказательной силой. Если не верите, посмотрите их снова, а потом, как сказал бы Линдсей, просто оглядитесь вокруг.
Многие люди, не отвечавшие суровым критериям Андерсона, стремились подорвать его авторитет. Они называли его «желчным» (забывая о том, что горечь, которая сопутствует желчности, часто сопутствует и правде, а «горькая правда» — драгоценная составляющая большого искусства). Его прямота могла граничить с жестокостью, но компенсировалась несомненной преданностью и душевной щедростью. Несмотря на всю свою воинственность, Андерсон вовсе не был бессердечным карьеристом. По счастью, небольшой, но стабильный доход позволял ему не испытывать той отчаянной нужды в деньгах, которая зачастую движет творческими людьми. Многие называли его романтическим революционером, но в нем не было ничего настолько избитого. Подобно Йейтсу, к которому он относился со страстью, и столь любимому им Джону Форду, он был редкой птицей — революционным романтиком.
Линдсей Андерсон. Это моя страна — права она или нет?
Sunday Telegraph Magazine, 1988
Примулы и свежий хрустящий хлеб… Суровое величие холмов и побережий… Спокойное достоинство деревенских жителей… Уютный перечень английских радостей во вкусе Руперта Брука. До какой банальной слащавости докатился английский патриотизм! С лицемерием, разумеется, которым всегда сопровождается самодовольство. Англичане до сих пор любят думать о себе как о людях скромных, всегда готовых посмеяться над собой, чрезвычайно порядочных. Они до сих пор считают, что их правосудие совершенно. И уверены, как бы жизнь ни указывала на обратное, что английская власть все так же беспристрастна и неподкупна — она может ошибаться, но никогда не будет умышленно несправедлива.
Я намеренно пишу об «англичанах». Хладнокровные норманны юга, с их неистребимой убежденностью в собственном превосходстве, взяли верх над викингами севера и пылкими кельтами. Слово «Англия» сегодня означает Британию, нравится нам это или нет. Я не надевал килт уже шестьдесят лет, но наибольшая часть крови, беспокойно бегущей по моим венам, остается шотландской. С возрастом я чувствую это все сильнее. Я был воспитан как привилегированный англичанин. Мы жили в графстве Суррей. Моя подготовительная школа находилась на западе Уэртинга, позже я учился в колледже Челтнем. Свое престижное английское образование я закончил в Оксфорде, обретя хорошее произношение и степень магистра, которая успокаивающе действовала на мою мать, хотя от степени бакалавра отличалась только тем, что стоила дороже.
Мой отец — шотландец, военный — родился в Насике, в Западной Индии. Моя мать (родом из южноафриканского Куинстауна) была из семьи Беллов. Я, дитя империи, родился в Бангалоре. Не в этих ли корнях причина моего отчуждения, которое я долго не осознавал? Очень рано я стал проявлять загадочное пристрастие к драме. Мы регулярно ходили в кино с бабушкой, братом и кузенами из Стонхейвена. В Челтнеме, где меня угораздило стать одним из последних мучеников классики (греческого и латыни), я заявил, что не пойду в армию. И не собираюсь держать экзамен на гражданскую службу — я думал о том, чтобы «пойти на сцену». Война положила конец этим глупостям. Я упоминаю все это только для того, чтобы подчеркнуть, что с самого начала мое поведение не было типично английским.
Мне кажется, я всегда был инакомыслящим. Помню, в подготовительной школе мы с моим желтоволосым приятелем Стэдом повесили на доску в библиотеке записку, в которой было просто написано «Я протестую». Не думаю, что это было вызвано чем-то конкретным; я довольно безропотно снял ее, когда мой брат велел мне не быть ослом. Много лет спустя я обнаружил, что причислен к «рассерженным молодым людям». Это было в прекрасные шестидесятые, когда можно было ощутить себя в авангарде просвещения, перемен. Но консерватизм англичан быстро заявил о себе снова. Гарольду Вильсону удалось почти в одиночку дискредитировать социалистическую идею. Социал-демократия потерпела крах, как, похоже, случается всегда. Дабы спасти положение, объявилась миссис Тэтчер.
«Английскость» празднует победу, а я все больше ощущаю себя чужаком. Я не знаю, действительно ли дело в национальных чертах. Но я научился распознавать в себе качества, которые англичане находят неприятными («утомительными», как сказали бы они сами): догматизм, склонность к спору, маниакальный, нетерпеливый поиск логики. Споры о принципах я всегда предпочту уклончивой терпимости, несмотря на всю сопутствующую ей легкость. Очень не по-английски.
Англичанам не нравится считать себя обывателями. Но, настаивая на том, что искусство — это выгодное предприятие, «культурное» утешение, субсидируемое индустрией, именно ими они и стали. Они считают серьезность скучной; слово «важный» они употребляют как уничижительное. Английские интеллектуалы уклоняются от твердых взглядов; отсюда и бесконечное употребление таких изощренных слов, как «слегка», «пожалуй» и «отчасти». (Заметьте, как часто рецензенты описывают самобытные произведения как «возмутительные», «тревожащие» и «пугающие».) Эмоции, проявленные открыто, находятся под подозрением; страстное чувство полностью потеряло свою силу.
Самой несносной и губительной является неспособность англичан бежать из удобного убежища классовой системы. Они говорят, пишут, снимают телепередачи об этом — но не могут освободиться. И не стоит думать, будто это просто жульничество высших классов. Эта ситуация устраивает всех. В конце концов, это ведь лейбористское правительство в 1945 году отшатнулось от богом данной возможности создать новую систему образования, свободную от привилегий, а значит — от растраты талантов. Теперь мы расплачиваемся за это, пребывая во власти «медиа», которые либо посвящают себя меркантильному конформизму немногих, либо воспроизводят вульгарность, растущую с каждым днем и ведущую к деградации большинства.
Я часто думаю о психологическом описании невротической личности как одержимой собой и бесконечно жаждущей одобрения. В соответствии с этим определением Англия — Британия превратилась в невротическое общество. Многим стало и вправду неважно, «права она или нет»! Разбушевавшийся американец, который первым поставил патриотизм выше собственной морали, не должен быть для нас образцом. Патриотизм допустим как чувство, но в качестве морали он неприемлем, опасен. Когда Елизавета I, в эпоху юности Европы, объявила себя «просто англичанкой», это было проявлением трогательной гордости. Но нам надо повзрослеть. «Просто человек» — подойдет для начала.