Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Симона Тридер. Наши русские годы: вывезенные в СССР семьи немецких специалистов. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. Перевод с немецкого Елизаветы Голубевой
А почему бы и не в Москву
А почему бы и не в Москву? Ида посмотрела наверх: майор Попов отправил ее копать траншеи для телефонного кабеля. Страха перед русскими у нее больше не было. Ее матерью паника овладела еще тогда, когда в Цербст вошли первые танки. Звезду на грохочущей технике она приняла за русскую*На американских танках «Шерман» тоже было изображение звезды, но белого цвета.. Спустя пару дней американцев действительно сменили русские, забрали отца в комендатуру и посадили под арест. Все боялись худшего. Директора фирмы забрали раньше — говорили, он попал в Бухенвальд, и с тех пор о нем ничего не слышали, уже больше года. Отца русские через пару дней отпустили. На него у них были другие планы, но об этом еще никто не догадывался. Нет, Попов был хороший парень, который иногда даже угощал Иду сигаретами.
А почему бы и не в Москву? Ида не могла представить себе, что это значит. Она видела только то, что было здесь: чересчур много людей в почти полностью разрушенном городе, все голодны. Германии, в которой Ида выросла, больше не существовало. Она была повержена. И все — словно парализованы. Копать траншеи для кабеля за кусок хлеба. Для студентки в двадцать один год просто мечта: университет закрыт, нужно искать место обучения, их мало, повсюду безработные, вообще слишком много людей и слишком мало еды. Остается только копать за продуктовые карточки. Иду как будто охватил паралич. Как в затхлом сундуке. С этой жизнью нужно что-то делать. Итальянский и французский здесь теперь не понадобятся. Русский — да. Сестра уже год учила русский, должна была скоро закончить школу. Может быть, стоит подружиться с русским языком. И, как отец, всегда смотреть вперед, у него снова были планы, его не сломить. Но Москва? Она засмеялась майору в ответ: что мне там делать? Нет, нет. Эльза нашла выход: замуж. Оставила ради этого искусство, печально. И Адельхен помолвлена, все сразу было понятно, обычный брак, немного безответственно, очень влюблены. Побыстрее замуж и родить много-много детей. Ну пусть, подумала Ида. Не было никого, кто бы ей подходил, а быть с кем-то, только чтобы тебя обеспечивали? Никогда. Так почему бы и не в Москву?
С этих рассуждений начинается дневник моей матери, которая, таким образом, уже летом 1946 года знала, что русские интересуются ее отцом-инженером. Моя семья была хотя бы мысленно подготовлена. В отличие от семей других свидетелей тех событий. Хотя многие отцы и предполагали, демонтируя по требованию русских предприятия, что отправятся вслед за своими станками. После войны ситуация из-за голода и нехватки жилья была катастрофической.
Я уже была некоторое время знакома с Герхардом Хиршем, профессором истории искусства, когда узнала, что и его родители оказались в России: Я ведь еще учился в старших классах. После участия в группах помощи люфтваффе вернулся в школу и еще не сдал выпускной экзамен. У родителей было слишком тесно, поэтому я переехал к бабушке. Напротив там был бункер. Русские взорвали его, и все стекла у нас вылетели. Так я оказался в своей клетушке при четырех градусах ниже нуля, готовясь к аттестации. Ну и переехал в подвал, там, по крайней мере, было 4-5 градусов тепла. Ах да, это было прекрасное время. Сегодня это кажется смешным. Возможно, времена, когда мы голодали, — одна из причин, почему я еще жив и не умер от ожирения сердца.
Берлин в июле 1945 года. Фото: William Vandivert / LIFE
Подальше от этой паршивой Германии
Был день рождения Иды, двадцать второй по счету. Они с Мирой смотрели на мать. Та вымешивала клецки! Ровно в половине седьмого скатанные шарики мягко соскользнули с деревянной ложки в кипящую воду. Сливовый компот уже стоял на столе. Предвкушение прервал резкий продолжительный звонок в дверь. Русские, это могут быть только русские. Три женщины кивнули друг другу. Ида решительно двинулась к дверям. Это был Зуев, старший лейтенант, хорошо говоривший по-немецки. Ему надо к отцу. Пожалуйста, ненадолго, пожалуйста, ничего страшного, думала Ида, ведя его вверх по лестнице в кабинет отца. Мать и сестра глядели на нее. Что ему нужно? Потом они вернулись к бултыхавшимся в побулькивающей воде клецкам. Ида прислушивалась к тому, что происходило наверху, там было тихо. Прошло полчаса, и по лестнице прогрохотал отец, распахнул дверь на кухню и крикнул: мы должны ехать в Россию, и у нас пять минут на решение. Мать, уронив руки, опустилась на стул, деревянная ложка стукнула об пол. Ида посмотрела на Миру: так вот в чем дело — а почему бы и не в Москву? Им нужен отец, инженер. В глазах Миры читалось желание перемен. Наконец-то, подумала Ида, в затхлом сундуке что-то зашевелилось. Да, почему бы и не Москва. Подальше от этой паршивой Германии. Что-то неизведанное, заманчивое. Не копание траншей. Ее не слишком смутило, когда отец намекнул, что решать особенно нечего: добродушный старший лейтенант дал понять, что при отличном от положительного решении добродушию придет конец. Только бедная мама не могла этого осознать — дом, хотя уже год как заполненный беженцами всех сортов, но все же это был дом, покинуть его и родных в Берлине, брата. И насколько? Может, и навсегда? Это никому не известно.
Но отец знал, что делать. Он милостиво сообщил Зуеву: согласны. Затем он повысил голос и поднял вверх палец: при соблюдении условий договора! Да, отец таков, его не проведешь, даже если ты добродушный русский. Ида увидела, что Зуеву нечего возразить на это дополнение, он кивнул и ушел.
В отличие от родителей сестры ели клецки и компот с удовольствием. Ида мысленно перебирала вещи, которые намеревалась взять с собой. Теперь все решено: «Можно мне заниматься с твоей учительницей русского?» — спросила она Миру.
Ничего не происходит
С каких надежд начинался этот день! В четыре утра Ида отправилась в новую жизнь в Галле, учиться на ассистентку по медтехнике. Комнатка, которую ей, как ни удивительно, там выделили, была уже обставлена, все было в порядке и можно было начинать. Зуев, Россия и Москва давно забыты, уже три месяца об этом ничего не было слышно. Один раз отец сходил в комендатуру, уверенно обсудил там условия договора. В остальном все было спокойно. Внезапно в ответ на одно из многочисленных безнадежных заявлений пришло приглашение на вступительный экзамен. Ида набрала воздуха, вот, подумала она тогда, — началась жизнь. И зубрила без конца заковыристые естественные науки, жонглировала формулами и законами природы, а в перерывах — русский, русский, v Kremle lampa escho svetit, русский сейчас нужен везде. Как гениально я билась, и вот все напрасно. Чуть-чуть восторга в письменной работе по поводу желанной победы социализма, без этого сейчас никуда. А устный! Тактика школьных экзаменов сработала безупречно — отвечать на все вопросы о-о-о-очень ме-е-е-дленно, чтобы прошло побольше времени, была возможность подумать и тем самым парализовать экзаменаторов. И все это оказалось напрасным. Горько. А чудесная маленькая комнатка, собственный маленький дом! Двадцать пять из сорока претендентов были приняты, и она в их числе. Специально заказала хороший костюм, теперь он лежит в Галле, как знать, когда понадобится. А сегодня выяснилось, что мест стало на пятнадцать меньше, преимущество членам СЕПГ*Социалистическая единая партия Германии (СЕПГ; нем. Sozialistische Einheitspartei Deutschlands, SED) — основная социалистическая партия Германии в 1946–1990 гг.; правящая партия ГДР., об этом не объявляли, но это сделали. Какая несправедливость. Нужно было все-таки остаться в американской зоне. Какая подлость, важны не знания и умения, а партбилет. Ярость. Куда деваться. В Лейпциг, это недалеко, и там еще можно поступить на переводчицу в Баховскую школу. Это был бы поворот: судьбы судили, жизнь выбирали, детям людей жребий готовят*«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.. Подумать только, жребий оказался пустышкой: «В марте можете обратиться еще раз». Сегодня 21 октября 1946 года. А сейчас уже 22-е. Потому что, когда она приехала и огорчила родных этими дурными новостями, наступила полночь. Никакой своей жизни, ничего, ничего, ничего.
Все с нуля в двадцать два года. Ничего у меня не выходит, рано или поздно выдыхаешься, жизнь впустую. Ида смотрела на дерево под окном, игра ветвей на ветру обычно сопровождала ее сон, сегодня он никак к ней не шел.
Американские легкие танки M24 «Чаффи» во время парада союзников в Берлине 7 сентября 1945 года
22 октября 1946 года
О травмирующем опыте дня депортации я расспрашивала всех очевидцев. Тео Реденц, психиатр, был совсем маленьким, когда отправился в Россию. Сегодня он живет в Хайлигенхафене. В Управленческом на Волге он провел семь лет: Я родился спустя два месяца после окончания войны, ну и через неделю после моего рождения была эта конференция в Потсдаме, и в Потсдаме решили, или это продавил Сталин, что, кроме материальных репараций, будут и человеческие. За этим 22 октября 1946-го последовала депортация тысяч инженеров, высококвалифицированных рабочих из тогдашней советской зоны оккупации, мы ведь были одной семьей из тысяч. Мне было 15 месяцев, то есть сам я ничего не помню. Но я читал воспоминания детей и подростков, которые тоже были там, в лагере. И рассказы моих родителей: все началось утром, в четыре или в пять. Приехали русские военные грузовики. Стали стучать в двери: открывайте — а там были офицер, переводчица, два или три солдата, плюс водитель грузовика. Офицер упоминал Потсдамские соглашения, затем следовала декларация о «добровольности» — в кавычках — добровольно, это когда стоит пара солдат со штыками, на что русские потом и ссылались: «Все поехали добровольно».
И Райнер Пройс из Галле был в день перемещения еще «маленьким и удобным» ребенком, его воспоминания — это рассказ его родителей, которые навсегда запомнили тот день: Рано утром, в половине четвертого 22 октября, полчетвертого ночи, в дверь постучали или позвонили, это были русские, и офицер объяснил отцу, что его сейчас депортируют — в Россию. Он сказал: не поеду. Тогда мы жили на Зюдштрассе, на углу со Штрайберштрассе. На первом или втором этаже. Мне ведь было полтора. Маленький, удобный. Отец сказал — не поеду. И скорей на Дрюандерштрассе, там жили бабушка с дедом, родители моей матери, и ее сестра, и рассказал там: русские пришли, хотят нас прихватить с собой в Россию. Те, конечно, тоже ничего не могли поделать. И он звонил, звонил в полицейское управление, они сказали, что хоть и знают, что проводится операция, но, к сожалению, вмешиваться не могут.
Тогда он позвонил своему начальнику, тот разъяснил, в чем дело, и сказал, что у них тоже под дверями русские. Нужно грузиться и ехать, весь завод Зибеля интернируют. И тогда он вернулся, а его уже собирались расстрелять — за то, что сбежал.
А потом он следил, чтобы ничего не сломали — и всю четырехкомнатную квартиру, все упаковали. Комнату там, кровати родителей, они стояли друг над другом, внизу спали родители, а наверху я с братом.
Физику из Дрездена Дитеру Шеллеру было всего десять, когда за его семьей в Дессау пришли. Он окончил школу в СССР и начал учиться в вузе, когда в 1953 году пришло время возвращаться: Сначала я вообще ничего не заметил, потому что в детстве и юности в то время, когда нас подняли, спишь довольно крепко. В любом случае в дверь дома позвонили, тогда отец встал, а в дверях стояли два господина, а за ними солдат с «калашниковым»*Очевидец событий ошибочно называет оружие «калашниковым», что невозможно в 1946 г. — это время появления АК-46, не принятого в производство. Сам автомат Калашникова появился только в 1949 г. Скорее всего, вообще все упомянутые советские солдаты вооружены ППШ — пистолетом-пулеметом Шпагина, это «оружие Победы», именно оно изображалось в руках у солдата-освободителя на картинах, в кино и на памятниках. ППШ действительно может вызывать ассоциации с музыкальным инструментом благодаря большому круглому магазину, отсюда и шуточное название «мандолина».. Эти двое — один в штатском, другой в форме, очевидно офицер, — спросили, можно ли войти. Отец их впустил. Переводчик спросил его, как он относится к тому, чтобы поработать несколько лет в Советском Союзе. На это мой отец ответил: да, это вполне возможно, но тогда нужно знать, на каких условиях, какая оплата, где это и насколько. Отец, конечно, хотел узнать конкретные условия.
И когда уезжать, ему нужно время подумать. На это переводчик ответил: мы рассчитывали, что вы поедете сегодня. Нет, сегодня нет, — сказал отец, так сразу не получится. Естественно, переводчик постоянно переговаривался с офицером. Потом он сказал: «А если вам придьотся?» С таким русским акцентом. «Ну если так, — сказал отец, — что мне остается делать». — «Да, будьте добры, тогда упаковывайтесь, мы вам поможем». И стали обсуждать, кто еще поедет. Отец решил, что все члены семьи, включая двоих детей, тоже едут, что было непросто, потому что моей сестре в следующем году нужно было сдавать выпускные экзамены в школе. Так было у многих. Но раз в войну мы все время были разлучены, отец считал, что надо остаться вместе. Нужно было решить еще одну проблему. Дед с бабушкой, тесть и теща отца, жили с нами. В Дессау их разбомбили. Отношения с ними у отца были не очень хорошие. Но это не имело значения, они сами не хотели ехать. В некоторых семьях вышло по-другому. Было много случаев, что родители одного из супругов ехали вместе с семьей. А нас было, таким образом, четверо. Родители, моя сестра и я. При сборах я не особенно помогал — пара вещей вроде игр, школьных принадлежностей, любимые книжки.
Подъехал грузовик русских, вещи погрузили и повезли на товарную станцию. Недалеко от нас, мы жили на Паркштрассе, по другую сторону путей. Ящики и мебель попали в грузовой вагон. Так за несколько поездок и уложились до полудня, все прошло довольно быстро. На Паркштрассе снаружи еще стоял патрульный с «калашниковым». Это тоже казалось мне интересным. У отца был приятель, раньше работавший на «Юнкерсе», который после войны не вернулся на завод, он жил через дом. Он опасался, что и его заберут, и смылся. Потом в поезде стало понятно, кого из коллег отца переселяли вместе с нами. Сразу за локомотивом были пассажирские вагоны, старые вагоны третьего класса с деревянными сиденьями, и их распределили так, чтобы на одну скамейку приходился один человек. Одеяла тоже были, многие взяли их с собой. То есть о ночлеге побеспокоились, перевозка была относительно комфортной. Посреди ночи отправились в путь, кто-то говорит, около полуночи, кто-то, что только к утру. Отсюда данные в некоторых источниках, что нас забрали только 23-го. Но это было именно 22-е число: именно тогда в пять утра началась операция. Кстати, по поводу пяти утра: гестапо тоже забирало в пять утра. Это время, когда бóльшая часть людей не вполне дееспособна, когда их выдергивают из сна. У КГБ была такая же методика, забирать людей внезапно утром, со сна, так чтобы они были не способны думать о побеге.
Работники авиадвигательных фирм «Юнкерс», «БМВ» и «Аскания» прибыли в поселок Управленческий 31 октября — 1 ноября 1946 года. Фото: Günter Spohr / bichurov.ru
Теоретически это была юность, — рассказывает инженер Гюнтер Шёманн из Дессау. Ему было шестнадцать с половиной, когда семью забрали. И двадцать четыре, когда он вернулся: Ситуация была такая — рано, в половине пятого, нам позвонили в дверь, я встал и замотал звонок чулком. Нас же разбомбили, у нас ничего не было, слава богу, что снова нашлось где жить. Но внизу кто-то все же открыл. Мы жили наверху. Тогда по лестнице поднялись русские, было прямо слышно, бум-бум-бум. И тогда отец сказал — погодите, что-то не так. Воровать никто не собирается, идут прямо сюда. И вышел в ночной рубашке. Тогда те зашли: переводчик, офицер и два солдата, с «мандолиной», которую они поставили в угол, и нам пришлось усесться в ночных рубашках. Мы сели на кухне, и они зачитали нам, что в соответствии с тем-то и тем-то решением мы уезжаем. Ну мы и начали паковаться. Мама почти что... <пропуск в записях> они взяли мешки и кидали всё в них. Мама сказала: не может быть. И всё спустили вниз, в грузовик. Мой воскресный костюм, мне сшили его на конфирмацию, у отца еще оставался материал, мне сшили костюм, и тогда наши милые соседи его стащили.
Так в России я оказался без костюма. Еще у меня был кортик, армейский, такой офицерский кинжал, декоративный, я не хотел, чтобы его увидели. Бросился на улицу и убежал — они ничего не заметили — и выкинул его. Так я от него избавился, с этим было покончено. И нужно было ехать в Россию. Я сказал, нет, я не поеду. И тогда переводчик дал мне 10 рублей. И сказал, подумай, парень, на десять рублей ты вечером можешь сходить на танцы, выпить и закусить. Я их даю тебе, подумай, опять же вместе с родителями будешь. Разговор был такой. И я сказал, ну хорошо — в конце концов я сам не знал, куда деваться. В Дессау нас разбомбили, квартира опустела, что тут делать. Что вы сделаете? Если у вас за углом живет тетя Фрида — но у меня не было никого. Дедушка с бабушкой были в Хойме, это за 75 километров.
Лоре Шрётер из Дрездена было семнадцать, и ей предстояло вскоре сдавать выпускные экзамены. У ее матери в день отъезда из Галле случился нервный срыв: В пять утра к нам позвонили, и дом окружили русские солдаты. Они хотели поговорить с отцом. Мы быстро прикинули, где можем его спрятать. В конце концов вышел мой брат, ему было девятнадцать, и он тоже работал на предприятии Зибеля, то есть тоже был господин Кнолль — но он им был не нужен. Им был нужен наш отец. Потом они вошли и сказали — упаковать все, быстро. Точно воспроизвести слова я не могу. У мамы в руках как раз был поднос с завтраком — она его швырнула русским под ноги. Начали упаковываться. Кабинет частично тоже, книги. Отца они забрали. У мамы случился этот срыв, поэтому начались переговоры с офицером. Мы должны были обязаться отправиться следующим рейсом. Отца не отпустили, но нам вернули часть мебели, и в итоге на полу валялись мебель, книги, овсяные хлопья, потому что они забрали и часть кухни — куча того, что привезли обратно. Они уехали не сразу, на следующий день мы с мамой отправились в Дискау, это уже за Галле, на станцию, где еще стоял поезд со специалистами. Они пропустили нас к отцу, и мы смогли с ним попрощаться. Так прошли 22 октября и следующий день.
Жены и дети немецких специалистов на берегу Волги. Фото: Günter Spohr / bichurov.ru
К Гизеле Франке я приехала в Кемниц. Хрупкой девяностолетней женщине было всего двадцать, когда она приехала с родителями в Управленческий, и у нее еще не было образования. Будущая учительница семь лет учила в России детей немецких специалистов: Представьте, нас тогда забрали внезапно, прямо из квартир. Из нашей вновь восстановленной жизни в Германии. В пять утра вытащили из кроватей, застали врасплох и сказали: нужно немедленно все упаковать, вы едете в Россию, на три — на пять лет. Когда в 1946 году демонтировали предприятия, в Ауэ все освободили и появились два офицера — у нас была квартира от предприятия — на расквартирование. И майор сказал моей матери: когда демонтаж закончится, Франке придется ехать в Россию, жена и дочь поедут с ним. Тогда моя мать сказала: это безумие, что нам там делать. Нет, нужно, чтобы жена и дочь тоже ехали. Они рассуждали очень логично: если семьи поедут, то мужчин будет легче заставить работать, и все получится проще. Все это было так устроено и так скрывалось, что никто ничего не знал. И потом 22 октября в Дессау все произошло молниеносно, из Ауэ забрали только нас, дом окружили, в квартире сидели русские, у нас был длинный коридор, там через каждые два-три метра сидел русский с «мандолиной»: следили, когда отец ходил в туалет, «davai, davai», «пакуйся, пакуйся». И вечером, в шестом часу, день был холодный, дождливый, мы уехали из Ауэ. <...>
Герхарду Хиршу, историку искусства из Галле, который в 1946 году готовился к выпускному экзамену в подвале у бабушки, удалось сбежать: Я жил у бабушки, поэтому, когда забирали родителей, меня на месте не оказалось. Поначалу. Они явились утром в пять. И не позже восьми мы уже знали, что творится. Слухи пошли. Потом, после полудня, пришли к бабушке. Когда подъехали русские, я был начеку. Сбежал. К счастью, я увидел в окно, кто подъезжает, и сбежал с другой стороны, через крыши, пришлось спрыгнуть с высоты нескольких метров, но обошлось, и я спрятался у соседей. Соседи всё поняли, спрятали меня, и русские снова убрались.
Часть успевших подрасти на волжских берегах немецких детей поступила в сельскохозяйственный и педагогический куйбышевские вузы. Фото: Günter Spohr / bichurov.ru
Поднявшаяся тревога испугала всех в доме, но никто не выходил, было пять утра. В темноте Ида прислушивалась и представляла, как все лежат, проснувшись, в кроватях, вцепившись в одеяло и тараща открытые глаза в темноту: мать, отец, Мира, семьи беженцев со своими сопляками. Но мать все же подошла к двери, вошли люди и громко разговаривали в прихожей. Русские. Слышно, что перед домом кто-то ходит в сапогах — туда-сюда, туда-сюда. Они снова забирают отца? Ида осталась лежать. Не двигаться, меня нет. Мать пришла как будто просто для того, чтобы разбудить ее: до десяти все должно быть упаковано, отъезд в Россию. В голосе ни капли волнения: сухое сообщение, что делать. Ида вскочила, как будто в ней дернули рубильник, оделась и бросилась в подвал, побежала на чердак в поисках ящиков. Шесть, этого не хватит. Она составила их друг на друга рядом с солдатом, сидевшим в коридоре на проходе, с автоматом на коленях: небрежно, но внушительно. Он показал на входную дверь. Там перед домом стояло 20 новеньких ящиков вместе с грузчиками, устремившимися в коридор мимо изумленных семейств беженцев. Мать дирижировала процессом: кухня, гостиная, спальня, кабинет, детская. Она все еще говорила «детская».
Дом наполнился людьми, переводчик, офицер, грузчики, соседи; чертежницы отца упаковали весь кабинет, до последней стирательной резинки. В каждой комнате стоял грохот, дом растворялся, превращался в непроглядный хаос, чтобы по частям очутиться на грузовике русских. У Иды не было своей комнаты, и ее немногочисленные вещи были в Галле. Переводчик пообещал позаботиться об этом. Кто-то съездит с ней из Биттерфельда в Галле, забрать вещи. В Биттерфельде собирают состав. Какой состав? На это ответа не последовало. Поезд в Москву? Я думала, что дружелюбный Зуев скажет, ну, недели за четыре? Чтобы у них было время собраться. Это же просто, как... как... как... Ида не могла сказать как. Она схватила лестницу: осторожно! С дороги, дайте пройти. Забралась наверх, снять гардины. Отсюда, сверху, открывался прекрасный вид на хаос.
Мать отослала Миру к сапожнику, в лавку, купить сливочного масла на последние марки, к знакомым, забрать оставленные почитать книги, в школу, чтобы сказать, что случилось.
Обитатели дома выстроились в шеренгу, отцовские чертежницы, соседи, знакомые, друзья, только что вышедшая замуж Эльза. Ах, Эльза, когда Ида заметила подругу, самообладание покинуло ее. Что с нами станет? Взгляд на дом, построенный отцом десять лет назад, дом, вопреки ожиданиям перенесший войну, хотя и пострадавший, а теперь забитый беженцами, и в их опустевшие комнаты теперь тоже въедут беженцы. Сад, убежище и гордость матери, где после войны она разбила грядки с овощами и держала кур. Было два часа дня, когда семья забралась в русский грузовик в сопровождении — или, лучше сказать, под охраной — трех военных и переводчика. Теперь, сидя в подпрыгивающем грузовике, все зарыдали. У первой «цели», товарной станции в Цербсте, они в грязи и на холоде ждали, пока всё погрузят. На велосипеде приехала с пакетом бутербродов Эльза, милая. Ее поразил поезд на одну семью, состоявший из грузового вагона и локомотива. В вагоне дремал русский с автоматом, и места для семьи из четырех человек просто не было. В нашем лучшем клубном кресле, подумала Ида. Железнодорожники сжалились над ними и взяли лишних пассажиров в свою кабину для отдыха на локомотиве. Ехали в тесноте, чудовищно медленно. Поезд, постоянно останавливаясь, протолкался 60 километров до Биттерфельда, куда прибыл ночью. До того как Ида успела напомнить переводчику о своих вещах в Галле, тот внезапно исчез. Она разозлилась, что поверила ему. Теперь придется отправиться на холодный восток в тонкой юбчонке, сшитой из простреленной бархатной занавески. А чудесный костюм остался в Галле.
Nemetskie spetsialisty, как называли их русские. Все с семьями, ужас сколько детей. Русский распределял по купе. Ида слушала разговоры на перроне, никто из них до последнего не знал, что их хотят отправить в Россию. Молодой холостой мужчина якобы сбежал. Если его найдут, он труп, сказал кто-то. Некоторые ничего не взяли с собой, они что, надеялись, что их отправят обратно? А куда сейчас? В лагерь? И насколько, собственно, — навсегда? Будут ли кормить?
Карл-Хайнц Облончек: Нас привезли на железнодорожную станцию Брена невдалеке от Галле, где ждал состав из пассажирских и товарных вагонов. В грузовые погрузили вещи, нас посадили в пассажирские. Русские заметили, сверившись со списком, что не хватает одного ученого. Он снимал комнату в пригороде. Туда послали наряд. Они обнаружили хозяйку, у которой он снимал, относительно нее ясности не было. Предъявили бумагу с предписанием на пять лет. Потом все погрузили. Испуганная женщина уверяла, что никакого отношения к авиапромышленности не имеет. В конце концов она провела в Советском Союзе пять лет, как и все мы (из фильма «Трофейные немцы»).