Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Марк Уильямс. Ирландские мифы. От племен богини Дану и Кром Круаха до «кельтских сумерек» и Самайна. М.: МИФ, 2024. Перевод с английского Нины Живловой. Содержание
УИЛЬЯМ ШАРП — ФИОНА МАКЛЕОД
В 1891 году Александр Макбейн восхвалял (не вполне точно) собранные Кармайклом гимны за то, что они расположены «на неопределенной границе, что отделяет христианство от язычества». Именно эту территорию решил застолбить за собой следующий интересующий нас автор — Уильям Шарп (1855–1905). Мы уже кратко познакомились с ним, когда он помогал Йейтсу с его «Кельтскими мистериями»; Шарп стал самым выдающимся в Шотландии теоретиком по поводу племен богини Дану, и именно благодаря ему несуществовавший пантеон укоренился и занял видное место в литературе его родной страны. Писания Шарпа в этом духе начали появляться в 1894 году; характерной для них была туманная атмосфера духовной красоты. Для Шарпа — уроженца Пэйсли — гэльская Шотландия воплощала собой сияющую страну фантазии на горизонте; Кармайкл, носитель гэльского языка и уроженец шотландских гор, никогда не чувствовал ничего подобного. Шарп также быстро понял, что фольклористы и собиратели заклинаний развили новую литературную форму: достойные, почти литургические стихи, соединенные с научным аппаратом из области фольклора, личными анекдотами и мифологическими рассуждениями, обильно приправленными гэльским. Это было принятое им характерное слияние антропологии и заклятий.
В его карьере можно заметить одну странность. Шарп — краснолицый мужчина шести футов роста, одетый в гольфы, — публиковал все свои наиболее коммерчески успешные работы под женским псевдонимом Фиона Маклеод: это была проживавшая в добровольном уединении визионерка с Гебрид. Прежде чем мы посмотрим на то, как он использовал образы богов, следует обсудить, как воспринимать его наиболее знаменитый и постоянный псевдоним. У нас здесь, конечно, будет проблема с местоимениями, особенно учитывая то, что тайна двойной личности Шарпа официально была раскрыта только после его кончины в 1905 году, хотя умные Йейтс и Расселл давным-давно что-то подозревали. Простоты ради мы с этого момента иногда будем говорить о Шарпе, когда он пишет под псевдонимом Маклеод, — «она», «ее» и «Фиона Маклеод». Читатель должен иметь в виду, что Маклеод была воображаемым персонажем, хотя ее навязчивость вызывает некоторую тревогу. Фиона была чем-то большим, чем псевдоним: она пробралась в повседневную жизнь Шарпа и оказалась чем-то средним между литературным приемом, рамкой — и второй личностью. Фиона отвечала на письма поклонников (Шарп просил свою сестру переписывать его ответы, чтобы мужской почерк не выдал его тайну) и получила по крайней мере одно предложение руки и сердца.
Конечно, принятие женского альтер эго давно привлекает и волнует критиков; три биографа Шарпа придерживаются разного мнения по этому поводу. Резкий психоаналитический портрет Флавии Алайи, составленный в 1970 году, говорит о внутренних потребностях, которые мог удовлетворять Шарп, изображая из себя Фиону. Более четко структурированное исследование Терри Мейерса предполагает, что появление Маклеод отражает специфический сексуальный кризис личности Шарпа. Наконец, последний по времени биограф, Стивен Бламайрз, создал яркую и полную картину жизни Шарпа, использовав целый спектр неопубликованных до сих пор первоисточников. Это делает его исследование бесценным, однако перед нами — эзотерический рассказ о жизни Шарпа, написанный человеком, практикующим «традицию фей», и поэтому его предположения по поводу Фионы мы разделить не можем. Бламайрз считал, что Фиона была «фэйри-контактером», то есть бестелесным духовным существом, которое передавало что-то с помощью Шарпа. При этом можно только сказать, что переписывание слов недосягаемой внутренней женщины — Музы — на самом деле древнейшая на Западе метафора литературного творчества.
Действительно, то, как Шарп ощущал отдельное существование Фионы, граничит со странностью: в письме своей жене он однажды сказал ей: «у меня это так, как будто Фиона спит в другой комнате. Я ловлю себя на том, что иногда прислушиваюсь к ее шагам и жду, что внезапно откроется дверь». Однако мы не принимаем эзотерического объяснения Маклеод у Бламайрза, поскольку такая необычная психическая диссоциация с самим собой должна предполагать некоторую наивность в плане художественного творчества. Мужские псевдонимы были обычным делом для пишущих женщин во времена Шарпа, и никто не предполагает, например, что Мария Эванс транслировала какой-то словесный фантазм, именуя себя Джорджем Элиотом. Конечно, обратные случаи встречаются намного реже, однако романисты-мужчины давно это осознавали и отождествляли себя с внутренней личностью другого пола, создавая женских персонажей. «Мадам Бовари — это я», — настаивал Флобер, и, хотя Маклеод была чем-то средним между персонажем и псевдонимом, ее творец мог точно так же сказать по-гэльски — ‘S mise, Fionnghal NicLeòid.
Для Бламайрза тексты Фионы казались такими странными и необъяснимыми, что для них годились только сверхъестественные описания. (Рассматривая теорию о фэйри, полезно вспомнить, что Шарп снабдил Фиону богатым мужем, классическим образованием и любовью к яхтам.) Тем не менее биография Бламайрза отражает понятное и показательное желание многих, кто ощущал связь с работами Маклеод, спасти Шарпа от обвинения в жульничестве. Подвинув Фиону «наверх» в духовном плане, можно считать, что ее создатель в меньшей степени паразитировал на эмоциях современной ему публики. Однако следует подчеркнуть, что чувство самоидентификации Шарпа с Фионой, судя по всему, было вполне подлинным, и не исключено, что мы в наше время, разработав сложный словарь для выражения сексуальности и гендерной идентичности, лучше, чем предыдущие поколения, можем понять эту сторону творчества Шарпа. Кроме того, следует признать, что коммерческие причины хранить этот секрет тоже были, поскольку критики больше восхищались Фионой и она была более успешным автором, чем сам Шарп; публикуясь под ее именем, он умело конкретизировал современную моду на «кельтов» — интуитивных, визионерских и женственных. Мы сами предпочли бы считать Фиону крайним случаем смешения литературного феномена (авторская личность противоположного пола) с набором художественных тем (внешняя душа, демонический двойник). И у того и у другого есть долгая история и многочисленные параллели в литературе XIX века, и в случае с Шарпом все это поддерживалось и усиливалось какой-то глубокой психологической потребностью.
ПОРОЖДЕНИЕ БОГОВ
Для Шарпа язычески-христианская смесь его воображаемого варианта гэльской культуры была больше язычески-католической, с пережитками «прекрасных старых культов», сохранившихся в католических землях на Саут-Уисте и Барре, где они были защищены от опустошительного воздействия кальвинизма. Это было стандартное утверждение для фольклориста, но идентификация Шарпа шла глубже. В вымышленной биографии Фионы он сделал ее открытой католичкой, хотя это могло оттолкнуть шотландских читателей-протестантов, которым его альтер эго в противном случае могло бы польстить. Католицизм больше всего привлекал Шарпа, потому что Богородице там придавали огромное значение — ему это нравилось именно из-за того, что женственность в его воображении занимала центральное место. Дева Мария постоянно фигурирует в писаниях Фионы, и одно из мистических прорицаний Шарпа заключалось в том, что Второе пришествие Христа произойдет на острове Иона (Айона), где Он воплотится в облике женщины.
Более того, экуменическая натура его воображаемого гебридского католичества позволила духовному совершенствованию развиваться в писаниях Шарпа в двух направлениях: можно было представлять себе, что христианство открывает более глубокую истину, в то время как язычество более полно выражает значение природного мира и женского духа. Опять-таки святая Брида (Бригита), судя по всему, была ключевым символом этого духа, что отражало ее подлинное выдающееся место в народной традиции. Если рассмотреть писания Шарпа о богах в целом, то Брида —единственная божественная или квазибожественная фигура, которая поднимается над чем-то вроде туманной бесформенности, сияя иконографическим блеском, как богиня-мать, божественная дева, святая и гэльская Искупительница. В галлюцинаторном рассказе, опубликованном в 1896 году, Маклеод перемещает маленькую Бриду на Иону, где ее растят друиды, которые признают в девочке «бессмертную». Действительно, в детстве Брида настолько явно была наполнена «странным благочестием», что «юные друиды преклонялись перед нею, как будто бы она была bàndia» — то есть «богиня» (аккуратное объяснение того, как Брида могла быть одновременно и святой, и богиней). Один из самых поразительных эпизодов — друидическая церемония огня, заимствованная прямо из «Жития Патрика» Муирху (VII век), заводит примирение христианства и язычества еще дальше:
...когда трое друидов подняли руки перед священным огнем, раздался слабый треск... и вскоре темно-алые и бледно-желтые языки огня заплясали там и сям. Жертва Богу была совершена. Из неизмеримых небес Он сошел в золотой Своей колеснице. Теперь, в чуде и тайне Своей любви, Он переродился в этом мире, переродился как маленький, беглый огонек на низком холме далекого острова... Брида не могла больше выносить таинства этой великой любви... Красота поклонения Бе’алу озарила ее золотой славой. Сердце ее прыгало в ритме песни, которую нельзя было спеть. Неисчерпаемые любовь и благочестие в ее душе пели гимн, который не пел ни один друид и ни один смертный нигде: он исходил от белых духов Жизни.
Здесь друиды Маклеод просвещены естественной благодатью и (несуществующее) гэльское божество Бе’ал, воплощенное в солнце и огне, оказывается предвосхищением Христа.
Среди этих эпических видений древней теологической гармонии рассыпаны (как и ожидалось) пережитки язычества,о которых рассказывает Маклеод:
До сего дня есть христианские обряды и суеверия, которые являются просто покровом для дошедшего до нашего времени древнего язычества. Я знала одну старую женщину... которая в день Белтане приносила в жертву курицу: для этого искупительного обряда она не имела иного оправдания, кроме туманного традиционного предания — предания о teinntean, месте рядом с очагом, — где на самом деле лучше всего слышны последние туманные отзвуки мифологической веры наших предков... Один мой родич видел на Саут-Уисте менее двадцати пяти лет назад то, что могло быть последним жертвоприношением в Шотландии, когда старый гэл тайно, по-воровски заколол агнца на вершине конического холма, покрытого травою, на закате.
Этот пассаж может быть просто фантазией: не надо и говорить, что его ни в коей мере нельзя воспринимать как свидетельство того, что язычество продолжало существовать на Гебридах.
При всем при этом в нем нет ничего откровенно несообразного, и нам говорили, что мы не можем знать, действительно ли один из братьев и сестер Шарпа или какой-то другой его родственник посещал Саут-Уист и (по своей воле или нет) неправильно истолковал что-то нехорошее, что увидел за сараем. Если все так, то это еще одно свидетельство того, что основная проблема с теорией «языческих пережитков» — это то, что исследователи просто находили то, что ожидали найти.
В 1902 году Шарп описывал языческие водные обряды, непосредственно цитируя Carmina Кармайкла. Неизбежно он наткнулся на ту самую историю, которую Кармайкл взял у Мартина, и здесь продемонстрировано, как Шарп обычно усиливает языческую риторику Кармайкла:
Приношения медового эля или меда... отдавали морскому богу. Как... рассказывает мистер Кармайкл в своих прекрасных Carmina Gadelica, человек, посланный жителями острова, заходит по пояс в море и, выливая приношение, поет:
A Dhe na mara
Cuir todhar ‘s an tarruin
Chon tachair an talaimh
Chon bailcidh dhuinn biaidh
О бог моря,
Положи водоросли в бурные волны,
Чтобы плодородной стала земля острова,
Чтобы много было у нас еды.
Затем те, кто стоит за приносящим жертву, также начинают петь, и песня разливается по морскому берегу в полуночном воздухе, и тьма и рокот волн делают эту сцену странной и впечатляющей. Этого я не видела; и теперь я боюсь, что у морского бога ныне мало поклонников и он не ведает рассеянных общин преданных певцов в ночи.
Кармайкл намекал (не говоря этого прямо), что вымерший обычай фактически представлял собой приношение Мананнану, сыну Лира, и здесь Шарп драматизирует это утверждение, добавляя нотку острой ностальгии по исчезающему миру языческих ритуалов.
Так вышло, что Шарп часто возвращался к теме морских богов, и действительно, Мананнан, сын Лира, был одним из его любимчиков. В лирической «Магии моря» Фиона рассказывает (якобы из первых рук), как пожилой гэл узрел это божество: развевающиеся перья говорят нам о том, что источником этого образа была скорее не гэльская традиция с незапамятных времен, а безумные журнальные статьи Джорджа Расселла:
Ибо кто может усомниться, что это Манан — во плоти или в видении, он, живой князь вод, сын древнейшего бога, увенчанный как будто бы снежно-белыми цветами канны с голубым оттенком, ноги которого опутаны холодным, вьющимся огнем, — вздымающаяся волна и бродячий морской огонь — явился старому островитянину?
В рассказе «Майя» Фиона пересказывает видение во сне Мананнана в виде титана, сформированного из соленой воды, «древнейшего из богов, величайшего из богов», который бросает волну в ее сердце:
Тогда я поняла, что я создана сродни Манану и никогда не узнаю мира, но бездомная волна станет братом моего сердца, и соленое море — чашей, которой я буду упиваться, а дикий простор вод — символом всех тщетных и неукротимых стремлений и желаний.
Шарп повторял мотив «волны в сердце» много раз, из чего понятно, что его привлекал литературный потенциал морских пейзажей в качестве средства для передачи якобы «кельтской» меланхолии и эмоциональной неуравновешенности. (Нельзя не вспомнить великолепный каламбур Джеймса Джойса с именем морского бога — «Мананнытье» —Moananoaning).
Из процитированных ранее пассажей очевидно противоречие между заявленным и фактическим процессом, посредством которого Шарп порождал образы гэльских богов. Его излюбленной формой был рассказ от первого лица, где Маклеод, фольклорист-визионер, размышляла о духовном значении сверхъестественных встреч, о которых ей соизволили поведать носители гэльского языка, — Шарп перенял способ, развитый Йейтсом в «Кельтских сумерках» в 1893 году. Квазирелигиозные доктрины излагаются в образной прозе, часто пересыпанной песнями, и, если это было своего рода объединение Кармайкла с ранним Йейтсом, значимо и то, что это напоминало смесь прозы с поэзией в оссиановском эпосе Макферсона. В результате Шарп очень умно преподносил Маклеод (при этом имея значительный коммерческий успех) одновременно как искреннего исследователя всего гэльского и как голос, исходящий из тайного сердца народа. Ее мистические размышления о гэльских традициях затем вливались обратно в культуру, и прошло целых десять лет после кончины Шарпа, прежде чем общественность стала сомневаться в подлинности гэльского фольклора у Маклеод. Некоторые противоречия, лежавшие в основе этой двойной позиции, становятся очевидны в моментах, когда Шарп иногда опускался до того, что возвеличивал свое альтер эго (старец, которого посещал Мананнан в «Магии моря», обращается к Фионе Bàn-Morar, «моя госпожа», и ее якобы информанты явственно изображаются как стоящие ниже ее по классу и образованию).
Шарп якобы копировал гэльскую устную традицию, но главным источником для его образов были периодические издания из Дублина и в целом мир кельтологии: все это он предусмотрительно прочитывал. (Общаясь со специалистами-кельтологами, Фиона обычно принимала «женственный», покорный тон, изображая из себя собирательницу-любителя, готовую склониться перед опытностью известных ученых.) «Главный» источник — не значит «единственный»: Шарп собирал информацию о суевериях гебридских рыбаков из бесед с неким человеком с Ионы в Килкраггане и в его окружении и много раз бывал на самом острове, чтобы погрузиться в местную атмосферу. В результате получилась романтическая, с антииндустриальным оттенком смесь фактов и вымысла, похожая на многие викторианские истории путешественников. Именно такого тона Шарп придерживался бóльшую часть жизни, когда писал под своим собственным именем; читатель, знакомый только с туманными пастельными описаниями Гебрид у Фионы, может удивиться, когда увидит, какие яркие и точные образы мог рисовать Шарп, рассказывая о Сицилии или Лукке. Оба стиля объединяли манера повествования и беллетристический навык в описании мест, который обрамлял поиск древности, способствующей духовному развитию.