Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Дирк Уффельманн. Самоуничижение Христа. Метафоры и метонимии в русской культуре и литературе. В трех томах. Том 3. Литературные трансформации. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2024. Перевод с немецкого Ирины Алексеевой. Содержание
Кто в романе мог пойти по стопам социально конкретизированного Христа? Наверное, только героический сын Павел. Но дорос ли этот персонаж романа до такой центральной роли?
7.4.1. Человечность и самопреодоление Павла
В первых главах подрастающий Павел показан как человек, исполненный человеческих слабостей. Мать с тревогой наблюдает, как ее сын становится похожим на отца — насильника и алкоголика, — и уговаривает его отойти от социальных (пролетарских) привычек и не пить. В этой коммуникации гендерные роли распределены традиционно. За привычные рамки выходит тот факт, что уговоры начинают оказывать свое действие: «[Павел] заметно начал уклоняться с торной дороги всех...». Он перестает пить и носит домой книги, которые после прочтения прячет. Эти книги оказываются вторым моральным шагом на пути совершенствования после призыва матери. Но оба урока с психологической точки зрения не оправдывают перемену; она наступает ниоткуда. Моррис сравнивает необоснованность этого перелома с чудотворным вмешательством ангелов из житийной литературы.
7.4.2. Революционная аскеза
Не только внезапная перемена, но и новые качества Павла представляются нетипичными; мать характеризует новую суровость Павла как монашескую: «Все люди — как люди, а он — как монах. Уж очень строг. Не по годам это...». И хотя Пелагея наблюдает те же признаки у других членов группы Павла и восхищается ими («красивая, щедрая небрежность к самим себе»), ее отталкивает эта «монашеская суровость».
Для заботливой матери особенно непонятен отказ Павла от счастья любви. Хотя любовь Павла и Сашеньки взаимна, он не хочет на ней жениться. Саша тоже не разделяет ригоризма Павла: в духе Достоевского и Толстого она собирается последовать за ним в ссылку, но не ради семейного счастья и рождения детей. Матери тоже не следует ехать за ним, поскольку революционеры должны быть свободны в своих действиях и семья не должна их связывать. Обоснование для этого открыто дает Николай: «Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает!». Сам Павел высказывается об этом лишь косвенно. Отказ Рахметова от вина и женщин, таким образом, тоже обнаруживается у Павла, но без риторических заявлений, чисто практически, как нечто само собой разумеющееся. Лапидарные действия Павла, основанные на том, что он считает правильным, подобно пояснениям Рахметова, приближаются к монашескому обету молчания или, соответственно, к их революционно-тактическим секулярным проявлениям.
7.4.3. Политические репрессии как мученичество
К революционной деятельности относится, как мы это наблюдали в случаях с Нечаевым и Чернышевским, свидетельство через страдания. Павел осознанно идет навстречу опасности ареста: тюрьма принимается как нечто заранее предвиденное: «...для всех нас впереди — тюрьма». Более того, заключение им приветствуется, как у Феодосия Печерского, и воспринимается как (парадоксальное) подтверждение верности избранного пути; первый арест Павла Николай Весовщиков и Андрей Находка комментируют соответственно в категориях свидетельства / мученичества и оправдания / исцеления: «Бог видит правых...». Ниловна, со своей стороны, идентифицирует путь Павла как христоподобный; когда его арестовывают, она его благословляет: «Христос с тобой...». Физическое самоуничижение Павла, как и других заговорщиков-социалистов, происходит ради блага других, за идею: «Много горя впереди у людей, много еще крови выжмут из них, но все это, все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже есть в груди у меня, в мозгу моем...». Таким образом, мы вновь имеем дело с кенотико-парадоксальным сочетанием: Андрей говорит на первомайской демонстрации о страданиях и крестном пути нового Бога и прибегает к патетическому хиазму:
Мы пошли теперь крестным ходом во имя бога нового, бога света и правды, бога разума и добра! Далеко от нас наша цель, терновые венцы — близко! <…> кто не верит в себя и боится страданий — отходи от нас в сторону! <…> В ряды, товарищи! <…> Да здравствует Первое Мая!
Рыбин, в свою очередь, облекает парадокс жертвы и победы, уничижения и возвышения в форму полиптотона из пасхальной литургии или из гимна «Единородный сыне» после второго антифона в церковнославянской литургии Иоанна Златоуста, а также в топосы о смерти и воскресении:
Смертью смерть поправ — вот! Значит — умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
Даже в работах исследователей из стран социализма эта фигура открыто увязывается с понятием парадокса:
Вырывая людей из атмосферы бессознательной тупости жизни, превращая их в сознательных борцов за освобождение всего человечества, рабочее движение делает из них — вопреки тяготам судьбы, которые им приходится переносить лично, вопреки пыткам, застенкам, ссылкам — гармоничных, утвердившихся в себе, счастливых людей. Так в стиле «Матери» возникает парадоксальная, ошеломляющая, но рожденная из практического материала и поэтому художественно подлинная и убедительная гармония.
7.4.4. Желание жертвы и итерация жертвы
Там, где дается так много риторических обоснований, ожидается столь же внушительный объем жертвенных действий. Первый арест не научил Павла избегать арестов; напротив, он хочет, чтобы его арестовали снова, и ни за что не желает лишиться этой «привилегии». Просьбу Саши, чтобы первого мая не он нес красное знамя, он отклоняет. Очевидно, для жертвенного свидетельства ему недостаточно просто ареста; путем повторной жертвы удостоверяется первая. В том же духе он оказывается не готов воспользоваться возможностью побега; он хочет непременно дождаться судебного процесса, чтобы на нем высказать свою социалистическую позицию. Факт, что другим заговорщикам это кажется последовательным, подтверждается уверенностью Николая: «...из тюрьмы он [Павел] не уйдет! Ему нужен суд, ему нужно встать во весь рост, — он от этого не откажется». Павел стремится к ссылке (в которой побывал и Горький — в Арзамасе) и к каторге, которая есть максимальная жертва (чуть ниже мученической смерти).
После судебного разбирательства арестовывают и Николая, и он не бежит, чем вдохновляет мать на то, чтобы так же добровольно принять возможный арест. Таким образом, мы имеем дело не только с индивидуальными итерациями, но и с пролиферацией; один пример порождает множество подражателей. Никакая жертва тем самым в действительности не последняя, даже смертная жертва, потому что и она призывает в последователи других.
7.4.4.1. Варианты понимания для пролиферации жертвы
Зачем такого рода итерация и пролиферация жертв? Разве при повторении речь не идет просто о базовой структуре художественных текстов, каким является горьковская «Мать»? Поскольку это базовое понимание повторения жертвы еще ничего не проясняет, следует охватить взглядом более широкую перспективу. Исследователи называют множество возможных причин для необходимости повторения и передачи, которые в романе связаны с «лейтмотивом жертвы» — нарратологическую, репрезентационно-теоретическую и имманентную социализму.
С нарратологической точки зрения повторение жертвенных действий в «Матери» компенсирует тот факт, что само страдание (кроме издевательства над Рыбиным) практически не показано, но разыгрывается за стенами тюрьмы, сквозь которые из перспективы матери можно проникнуть только умозрительно. Таким образом, в возобновлении подтверждения нуждается специфическая повествовательная манера романа, а не психология персонажей.
Подобная изобразительная проблематика касается утопической цели: внутри текстового мира обстоятельств жизни при царизме около 1902 года будущая победа социалистической революции могла только декларироваться. Победа революции кажется в повествовательное время, как и во время повествования, настолько далекой, что окончательное спасение, если оно вообще возможно, досягаемо только через повторение готовности к жертве.
В секуляризационно-теоретическом направлении указывает оценка Д. В. Философова 1907 года: в материалистической религии без Бога корысть и насилие были бы постоянными; чтобы препятствовать этому, социалистическое учение вводит земную утопию, чтобы с помощью дисциплины обратить людей к жертвенным действиям. В отличие от Чернышевского, Горький, таким образом, не использует никакой эксплицитной апотропы жертвы, а утверждает необходимость переходных жертв.
7.4.4.2. Потребность в семиотической итерации
Все три аргумента в пользу необходимости повтора оправданны и доказывают, что за итерацией и пролиферацией жертв должна стоять своя логика и что мученический путь Павла не просто дисфункционален в революционном плане. Само повторение, кажется, имеет свою логику: логику итерации, а именно такую, которая происходит не из психологии (возвращения вытесненного, как у Чернышевского), а из семиотики, из понятности жертвенного знака. Так воля к жертве проявляется наиболее проникновенно — в готовности к повторению жертвенных действий и жертвенных свидетельств. Однако тем самым готовность к жертве превращается в настоящее стремление к итерации.
Как этого требует всякий другой знак, жертвенный знак, чтобы он мог быть знаком, нуждается в повторяемости. Каждое высказывание нуждается в «нечистости», чтобы самому уже быть повторением, в том числе каждое перформативное. И оно нуждается в импликации будущей возможности, и даже — готовности к повторению: «Когда говоришь „да”, нужно сказать „да, да”, чтобы подтвердить обещание, подтвердить согласие, заявив: ну да, я снова скажу „да” через минуту».
Персуазивную силу жертвенный знак получает, таким образом, в преддверии своих повторений, то есть в futurum exactum. Только дополнение делает его полноценным жертвенным знаком. Возражение Дж. Сёрла по поводу того, как Ж. Деррида прочитывает Остина, в ходе их дебатов об итерабельности в 1970-е годы, затрагивает в меньшей степени итерабельность самого знака, которую в той же мере считает условием Сёрл. Если Сёрл возражает, что интенция говорящего/пишущего постоянно остается представленной в знаке, то он, так или иначе, упускает из виду потребность удостоверения знака с помощью его итерации. Без итерации интенция, необходимая для коммуникации, грозит исчезнуть. Пример итерированных жертвенных знаков у Горького подтверждает правоту Деррида: один раз не считается; не итерированный жертвенный знак таковым не является.
Однако, как Деррида проясняет в «Limited Inc», интенциональная итерация поневоле означает изменение: «одновременно идентичность и различие», причем он указывает на то, что itara на санскрите означает «иначе». Подтверждающая интенцию итерация сопровождается тем самым трансформацией интенции. Повторение жертвенных действий выплескивается за пределы своей удостоверяющей цели.
7.4.4.3. Историко-христианский генезис стремления к жертвенной итерации
Проблема такого семиотического, а также и деконструктивно-семиотического подхода заключается в имплицированном картезианстве — словно речь идет о панхронных автоматизмах. Для историко-культурного заземления специфической устремленности к повторению жертвы продуктивнее, однако, было бы встраивание в традицию паренезы следования: если для крестной муки Христа и для раннехристианских мучеников смерть ультимативна, то христианским монахам, с тех пор как христианство перестало подвергаться политическим преследованиям, стала необходима дозированная форма самоумерщвления — то есть итерация их действий жертвенного отречения (в свете цивилизационной теории Н. Элиаса это было бы габитуализированным самопринуждением). Социалисты-революционеры в условиях позднего царизма — по крайней мере в романе Горького — явно в большей мере склонны к монашескому дозированному самопринуждению повторять жертвенные знаки, чем к ультимативным деяниям в духе раннехристианских мучеников.