«Капитал» под обложкой «Дон Кихота»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Ирене Вальехо. Папирус. Изобретение книг в Древнем мире. М.: Синдбад, 2025. Перевод с испанского Дарьи Синицыной. Содержание

Хелен родилась в семье эмигрантов. Ее отец, скромный портной, добывал билеты в филадельфийские театры в обмен на сшитые им рубашки. Поэтому в разгар американской Великой депрессии Хелен могла позволить себе устроиться в потертом кресле партера и следить, как в зале гаснет свет и поднимается над сценой занавес. Сердце ее в темноте скакало галопом, как бешеный конь. В двадцать лет она получила небольшую стипендию и поселилась на Манхэттене, мечтая стать писательницей. Десятилетиями скиталась по грязным квартиркам с ломаной мебелью и тараканами на кухне и никогда не знала заранее, сможет ли оплатить аренду за следующий месяц. Перебивалась телевизионными сценариями и дюжинами писала пьесы, которые никто не хотел ставить.

Однако ее лучшее произведение писалось медленно — целых двадцать лет, — незаметно для нее самой и совершенно непривычным образом. Однажды Хелен наткнулась на крошечную рекламу книжной лавки в Лондоне, специализирующейся на редких книгах. Осенью 1949 года она впервые заказала книгу в этой лавке, расположенной по адресу Чаринг-Кросс-Роуд, 84. Книги, вполне доступные благодаря разнице курсов фунта и доллара, потекли через океан и стали оседать в квартирках Хелен, в ящиках из-под апельсинов, служивших полками.

С самого начала Хелен завела привычку посылать в лавку не просто скучный список заказов и деньги. Она писала, как приятно было распаковать посылку, гладить мягкие, кремового цвета страницы; смешно описывала разочарование, если книга не отвечала ожиданиям; рассказывала о впечатлениях, о финансовых трудностях, о причудах — «обожаю подержанные книги, открывающиеся сами по себе на странице, которую чаще всего перечитывал прежний владелец». Хозяин лавки по имени Фрэнк отвечал поначалу слегка чопорным тоном, но со временем расслабился и потеплел к заокеанской клиентке. Однажды в декабре на Чаринг-Кросс-Роуд пришла рождественская посылка от Хелен с подарками для работников лавки. В посылке были консервы, ветчина и другие продукты, которые в голодной послевоенной Англии можно было достать только на черном рынке. Весной Хелен заказала Фрэнку антологию «несопливой» любовной поэзии, чтобы читать на свежем воздухе, в Центральном парке.

Самое удивительное в этих письмах — то, что ясно проглядывает в них сквозь умолчание. Фрэнк никогда об этом не говорит, но совершенно ясно, что он просто с ног сбивается, ездит черт знает куда и обшаривает каждый сантиметр выставляемых на продажу частных библиотек в поисках самых прекрасных книг для Хелен. Она отвечает новыми посылками, новыми забавными признаниями, новыми срочными заказами. Безмолвное волнение, невыговоренное желание пропитывают эту деловую, не личную (Фрэнк делает копию каждого письма Хелен для архива магазинчика) переписку. Бегут годы, пересекают Атлантику книги. Фрэнк, человек женатый, наблюдает, как две его дочери оставляют позади детство и отрочество. Хелен, вечно на мели, по-прежнему кормится телевизионными сценариями. Они обмениваются подарками, заказами, словами, все более редкими. Они выработали собственный сентиментальный язык, уклончивый, пересыпанный остроумными фразами, замалчивающими любовь.

Хелен всегда говорила, что поедет в Лондон — и в магазинчик на Чаринг-Кросс-Роуд, — как только накопит денег на билеты, но плохо оплачиваемое писательство, расходы на лечение зубов и постоянные переезды лето за летом заставляли ее откладывать встречу. Фрэнк — в неизменно джентльменском тоне — сетовал, что среди толп американских туристов, хлынувших в Англию на волне популярности «Битлз», нет Хелен. В 1969 году он внезапно скончался от острого перитонита. Его вдова написала Хелен несколько строк: «Мне не стыдно признаться, что иногда я очень ревновала к вам». Хелен собрала вместе всю их переписку с Фрэнком и опубликовала в виде книги. И тогда на нее обрушился оглушительный успех, чуравшийся ее все эти годы. «Чаринг-Кросс-Роуд, 84» мгновенно стала культовой книгой, основой для театральных постановок и экранизаций. Десятилетиями Хелен Ханфф писала никому не нужные пьесы и вдруг завоевала сцену произведением, которое вообще не предназначалось для театра. На гонорар от книги она наконец смогла купить билет в Лондон, но было слишком поздно: Фрэнк умер, а лавка «Маркс и К°» закрылась.

В переписке Хелен и ее доверенного книготорговца содержится только половина их истории. Вторая половина — в книгах, которые он искал для нее; ведь подобрать и вручить человеку книгу — важный жест внимания, понимания, близости.

Книги не полностью утратили ту первоначальную ценность, что имели в Древнем Риме, — тонкую способность размечать карты дружбы и любви. Когда какие‑то страницы трогают нас, первым делом мы рассказываем о них любимому человеку. Даря роман или поэтический сборник кому‑то, нам небезразличному, мы знаем, что его мнение о книге отразится на нас. Если друг вкладывает книгу нам в руки, мы стараемся уловить в тексте его вкусы и мысли, удивляемся подчеркнутой строке, ищем в ней себя, заводим личный разговор со словом, глубже вникаем в его тайны. Ждем, что из океана букв вынырнет бутылка с посланием для нас.

В самом начале знакомства мой папа подарил моей маме «Трильсе», сборник стихов Сесара Вальехо, написанных в юности. И возможно, ничего, что дальше произошло между моими родителями, не произошло бы, если бы не чувства, пробужденные этими стихами. Некоторые книги — способ преодоления барьеров. Некоторые книги рекомендуют нам незнакомца, который их читает. Удивительный перуанский поэт Сесар Вальехо мне не родственник, но я включила его в генеалогическое древо. Без него, как и без далеких прабабушек и прадедушек, меня бы не было.

Несмотря на давление рынка, блогов и рецензий, наши любимые книги — почти всегда те, что подарили нам любимые люди — или книготорговцы, с которыми мы подружились. Чтение по-прежнему связывает нас в таинственную семью.

Книжные лавки исчезают быстро, их следы во времени не столь глубоки, как следы больших библиотек. В важнейшем исследовании — и путеводителе истинного библиофила — Хорхе Каррион пишет, что диалог между частными и общественными коллекциями, между книжным магазином и библиотекой, длится столько же, сколько существует цивилизация, но в конечном итоге весы всегда склоняются в пользу второй. Библиотекарь накапливает и бережет книги, в крайнем случае отдает на время, а книготорговец приобретает товар, чтобы сразу же от него избавиться, покупает, продает, запускает в оборот. Его дело — текучее, преходящее. Библиотеки связаны с властью, с городскими управами, государствами и армиями, а книжные магазины живут в такт биению настоящего, они изменчивы, временны. И подвержены опасностям, добавила бы я.

С самых времен Марциала книготорговец — профессия повышенного риска. Поэт, возможно, присутствовал при казни историка Гермогена Тарсийского, который не угодил императору Домициану своими сочинениями. Для пущей острастки император также подверг казни переписчиков и держателей лавок, способствовавших распространению Гермогеновых трудов. Светоний даже указывает способ: librariis cruci fixis — «книжников велел распять».

Этими распятиями Домициан открыл печальную череду репрессий. С тех пор бесчисленные угнетатели пользовались его методом — наказанием за косвенную вину. Успех угнетения как раз и зависит от способности распространить угрозу санкций, штрафов или заключения на все звенья цепи (от переписчиков и печатников в былые времена до модераторов форумов или интернет-провайдеров сегодня). Запугивание этих людей способствует исчезновению неудобного текста из общественного поля, поскольку не все готовы пойти на тот же риск, что автор, которому публикация его детища более важна. Угрозы книготорговцам — действенная тактика в необъявленной войне против свободных книг.

Мы почти ничего не знаем о тех несчастных, с которыми император расправился за переписывание и продажу «Истории» Гермогена, которая им, может, и не нравилась вовсе. Они не канули в забвение благодаря одной-единственной фразе у Светония, из абзаца про развязанный Домицианом террор. Появились и тут же пропали, оставив у нас горький осадок неудовлетворенного любопытства. Их упоминают в связи со смертью — и всё. Какую историю рассказали бы они сами? Какие беды им пришлось вытерпеть, какие радости принесло им их ремесло? Стали они случайными жертвами показательной кары или поддерживали идеи непокорного автора, стоившие им жизни?

Интереснейшие мемуары проливают свет на жизнь книготорговцев в другую эпоху, тоже тревожную, смутную, авторитарную — первую половину XIX века в Испании, после абсолютистского правления Фердинанда VII. Автор, Джордж Борроу, которого мадридцы называли «дон Хорхито-англичанин», прибыл в Испанию по поручению Британского и иностранного библейского общества с целью распространять англиканскую версию Библии. Пыльными дорогами Борроу объездил весь Пиренейский полуостров, чтобы внедрить — иногда едва ли не подпольно — свои экземпляры Библии в самые крупные книжные магазины больших и маленьких городов. Пестрый мир трактирщиков, цыган, колдуний, крестьян, погонщиков, солдат, контрабандистов, разбойников, тореадоров, карлистов (сторонников инфанта дона Карлоса Старшего) и оставшихся без работы чиновников служит обрамлением главной теме Борроу — открывшемуся ему скудному издательскому рынку. Опубликовав в 1842 году книгу о своих похождениях «Библия в Испании», он прямо заявил: «Спрос на литературные произведения любого жанра в Испании до чрезвычайности низок».

В книге Борроу показана целая галерея книготорговцев — упорных, недовольных, подавляемых, иногда ужасно трогательных. Говорят они от первого лица. Лавочник из Вальядолида, «человек простой, с добрым сердцем», мог заниматься книжной торговлей, только совмещая ее с прочими разнообразными делами, потому что иначе не хватало на жизнь. С бесстрашным лавочником из Леона Борроу договорился, что тот будет продавать и рекламировать его англиканские Библии. Но леонцы, «ярые карлисты, за редкими исключениями» предали инакомыслящего соседа церковному суду. Он, однако, не пошел на попятный и даже прибил объявление о продаже англиканской Библии к дверям Леонского собора. В Сантьяго-де-Компостела Борроу подружился со старейшим книготорговцем города. Мягкими летними вечерами они совершали прогулки по окрестностям. Через некоторое время пожилой сеньор решился на откровенный разговор и поведал англичанину о преследованиях: «Все мы, хозяева книжных лавок в Испании, — либералы. Все мы любим наше занятие и почти все из-за него пострадали. Многих повесили в темные времена за продажу безобидных переводов с английского или французского. Мне пришлось бежать из Сантьяго и укрыться в галисийской глуши. Кабы не добрые друзья, не разговаривали бы мы с вами сейчас. На открытие новой лавки ушло много, очень много денег. Пока я скрывался, старую разорили церковники, да еще и наговорили моей жене, что меня надо сжечь за то, что торгую дурными книгами».

Самый жуткий персонаж — испанский Суини Тодд — был родом из Виго и совмещал профессии книжника и цирюльника. С одинаковой вероятностью, как рассказывали Борроу, он мог продать вам книгу или перерезать горло во время бритья. Неизвестно, от чего зависел его благожелательный или человекоубийственный настрой. Интересно, отваживались ли все более редкие клиенты цирюльни высказывать свое мнение о литературе.

Почти тысяча восемьсот лет отделяют Домициана от Фердинанда VII, но истории книготорговли при их правлении схожи. В эпоху тирании книжные лавки становятся местами доступа к запрещенному и потому вызывают подозрения. Когда в воздухе витает cтрaх перед засильем иностранщины, книжные магазины — все равно что порты, участки границы, за которыми трудно следить. В них укрываются чужеземные, отвергнутые, неугодные слова. В памяти моей мамы ясно сохранились подсобки некоторых книжных лавок во времена диктатуры: осторожный условный стук, cтрaх, детская хулиганская радость от того, что тебя пустили в тайный домик, и, наконец, прикосновение к опасному товару — книгам авторов-эмигрантов, бунтарским воззваниям, русским романам, экспериментальной литературе, текстам, которые цензура пометила как «непристойные». Вместе с книгой ты покупал обязанность хранить ее в тайне, покупал молчание и опасность, платил за посвящение в инакомыслящие.

Помню, как‑то в 1990-е мы с папой были в Мадриде и зашли в букинистический. Папа их обожал — сплошной хаос и беспорядок. Мог часами там бродить. Он называл это «любопытствовать» или «вынюхивать», но вид у него становился скорее как у золотоискателя. Он до подмышек запускал руки в коробки, чтобы выудить книги со дна, щупал, шарил, обрушивал стопки. Если входил в круг света от лампы, становилось заметно облачко пыли, плывущее вокруг него. Ему нравилось копаться в завалах, в ящиках, перебирать содержимое полок, густо заставленных в три ряда. Физическое усилие поиска делало покупку приятнее. В то утро в Мадриде ему попался редкостный слиток. Вроде бы «Дон Кихот». Тощий идальго на тканевой обложке, первая глава, древний щит, олья чаще с говядиной, нежели с бараниной, яичница с салом по субботам. Но начиная со второй главы «Дон Кихот» сменялся «Капиталом». Папино лицо озарила несвойственная ему широкая улыбка. Он просто светился. Тандем Сервантеса и Маркса был не курьезной типографской ошибкой, а конспиративной книгой, живым воспоминанием из папиной юности, призраком тех лет, событий, умалчиваний, уловок, что он пережил. Сотни маленьких подробностей внезапно всплыли в памяти. Странный гибрид — Карл, привитый к Мигелю, — много значил, потому что будил ностальгию по тайному чтению. Те грозные годы, которых я не помню, повлияли и на меня: родители поклялись не заводить детей, пока жив Франко.