Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Евгений Старшов. Кампанелла. М.: Молодая гвардия, 2025. Содержание
Небольшая текстологическая заметка-предуведомление. То, что известно под названием textus receptus, то есть всеми признаваемый текст, единый и выверенный, для «Города Солнца» создать невозможно. Любой вариант будет в той или иной мере реконструкцией. Причин несколько. Текст, изначально созданный на итальянском языке во второй половине 1601 года в нечеловеческих условиях Кастель-Нуово, первоначально распространялся в виде рукописей (сохранилось одиннадцать), что обусловливает вариативность. Позже, в 1614 году, автор перевел его на латынь, разумеется с изменениями. Впервые опубликованный в 1623 году во Франкфурте, в более позднем прижизненном издании 1637 года (и, как следствие, дублирующем его посмертном издании 1643 года) текст подвергался автором правке, хотя и не особенно значительной. Также следует учитывать, что в трактате «О наилучшем государстве» Кампанелла прояснил ряд моментов своей утопии и пространно ответил на замечания критиков и недоброжелателей, так что этот материал тоже весьма полезен, так как в нем можно проследить эволюцию некоторых политико-государственных утопических взглядов фра Томмазо.
Ранее было неоднократно отмечено, что Кампанелла предпочитал велемудрого идеалиста Платона сухому и практически бездуховному систематизатору Аристотелю. Знакомство фра Томмазо с трудами Платона несомненно, и влияние великого грека на «Город Солнца» неоспоримо, проявляясь и в общем, и в частностях, порой довольно мелких. Идеи и образы великий калабриец черпал в «Государстве», «Законах», диалогах об Атлантиде («Критий» и «Тимей») и других произведениях корпуса Платона. Разумеется, сам город Солнца следует мыслить не как город в нашем понимании, а именно как античный полис времен Платона, то есть город-государство с зависимыми от него территориями (фра Томмазо упоминает о расширении власти соляриев на соседние города и земли). В этом отношении перевод заглавия, данный еще до революции А. Генкелем, по смыслу более верен — «Государство Солнца». При этом надо четко представлять, что размышления Платона об идеальном государстве оторваны от его диалогов об Атлантиде, последние более вещают о наказанной небом гордыне атлантов. Идеальное государство представлено Платоном именно в «Государстве», а в «Законах» дана более приземленная, практическая версия. Платон, конечно, был идеалист, однако после неудачных опытов с сицилийскими тиранами и явного постижения несовершенства человеческой природы вообще он трезво оценивал, что идеал, скорее всего, недостижим (на то он и идеал) и к нему лишь следует по возможности приближаться. Признаться в этом, конечно, сложно, но намеки есть еще в первом из этих диалогов: «Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможном мы не говорим. А что это трудно, признаем и мы». «Разве... художник становится хуже, если в качестве образца он рисует, как выглядел бы самый красивый человек, и это достаточно выражено на картине, хотя художник и не в состоянии доказать, что такой человек может существовать на самом деле? <...> Разве, скажем так, и мы не дали — на словах — образца совершенного государства? <...> Так теряет ли... наше изложение хоть что-нибудь из-за того только, что мы не в состоянии доказать возможности устроения такого государства, как было сказано?» Во втором же диалоге Платон честно отказывается от своего идеала «совершенного государства», признавая его неосуществимым, и пробует выстроить лучшее из худшего.
Сравнивать условия, в которых творили два мудреца, греческий и калабрийский, невозможно, хотя и учитывая некоторые крупные неприятности, постигшие Платона от сицилийских тиранов: он претерпел и фактическое заключение, и продажу на невольничьем рынке, благо ученики выкупили. Но в целом он философствовал в покое, в тени платанов и олив. То же — при сравнении с Томасом Мором. Тот хоть и окончил жизнь на плахе за свои убеждения, однако творил, будучи почитаемым вельможей, также имея досуг и возможность. Поэтому первая часть «Утопии» — развернутая и желчная критика современной Мору Англии. На это у Кампанеллы не было ни времени, ни сил: он должен был дать позитивную картину своего учения, и критические моменты в нем редки, хотя и присутствуют (как известный фрагмент о Неаполе, приведенный в начале 3-й главы нашей книги). С Мором в каком отношении легче, нежели с Платоном: там сравнивать надо лишь конкретно с его «Утопией», положившей начало таким жанрам, как утопия, затем, соответственно, антиутопия, а также учению утопического социализма. Причем, что важно, Мор «строил» свое произведение на тех же диалогах Платона.
Поэтому неудивительно, что завязка «Города Солнца» близка одновременно и «Утопии» Мора, и легендам Платона об Атлантиде. Город Солнца Кампанеллы находится «где-то» за пределами привычного европейцам мира, в частности недалеко от Цейлона (Тапробаны, куда «заплывал» и Рафаил Гиплодей из «Утопии»). «Невесть где» и Платонова Атлантида, и Морова «Утопия» — дословно с греческого: «Место, которого нет», федерация из 54 городов на странном острове. Вернувшийся из тех далеких краев генуэзский мореплаватель рассказывает собеседнику, играющему роль чистого статиста (а это нередко встречается и у Платона), о соляриях и их справедливом государстве. Характерно, однако, что Платон, «создавая» идеальное государство, от этого приема отказывается, и вот как это объясняет российский историк Д. В. Панченко: «Платон хочет оживить идеальное государство. Но как это сделать? Придумать для него особое пространство, вымышленную страну с вымышленными соседями? Так можно поступить в эпоху географических открытий, и так поступят не только Мор и Кампанелла, но еще в древности Евгемер и Ямбул. Платону это едва ли подходило. Плаваний с исследовательскими целями в его время не предпринималось, требовался между тем рассказчик, внушающий почтение и доверие. Малограмотный матрос или торговец, стяжатель по своей натуре, не могли быть выбраны Платоном для этой роли (здесь автор находится в сильном, но глубоко укоренившемся заблуждении касательно истинных участников утопического диалога Кампанеллы. — Прим. Е. С.). Как бы то ни было, достаточно того факта, что он захотел увидеть идеальное государство воплощенным в родной Аттике».
Вопрос об истинных участниках диалога Т. Кампанеллы «Город Солнца» далеко не прост, и его исследование оказалось своеобразным и весьма занятным расследованием. В классическом советском переводе Ф. А. Петровского 1934 года они представлены как Мореход и Гостинник, причем когда второй из этих персонажей представляется читателям впервые, при нем еще имеется эпитет «Главный». В изданиях всех последующих лет, вплоть до новейших, в этом отношении никаких изменений нет.
Вопрос об аутентичности этих персонажей перевода тексту Кампанеллы возник практически случайно, когда в английском варианте разговаривавшие были представлены как Великий Магистр Рыцарей-Госпитальеров и генуэзский Морской Капитан. Следует обратить особое внимание на то, что не только «гостинник» повышен в своем ранге, но и «мореход», к которому мы вернемся позже. То же — в переводе француженки Луизы Коле: участники Великий Магистр Госпитальеров и «капитан генуэзского судна, его гость». Оставалось справиться непосредственно с оригиналами, представленными на двух языках — латинском и итальянском. Современное итальянское римское издание предлагает нам Госпитальтера (Ospitalario) и некую фантазию в виде Генуэзского кормчего Колумба (Genovese Nocchiero del Colombo), к этому мы еще ненадолго вернемся впоследствии (впрочем, это не единичный курьез: это же воспроизводит в своей работе 2008 года Ж. Делюмо, и тогда весьма интересно, опирался ли он на это издание, либо же оба они восходят к некоему прототипу, не обнаруженному нами). В итальянском издании (1850) собеседники представлены как Великий Магистр Госпитальеров (Il Gran Maestro degli Ospitalieri) и — очередное повышение собеседника! — Генуэзский Адмирал, его гость (Un Ammiraglio Genovese di lui ospite). На издании помета: переведено с латыни. Поэтому обращаемся к первому изданию «Города Солнца» — франкфуртскому, 1623 года. Там — Великий Госпитальер (Hospitalarius Magnus) и Главный Генуэзский Мореплаватель, или Глава Генуэзских Моряков (Nautarum Gubernator Genuensis). От этого и будем отталкиваться, поскольку подлинный текст Кампанеллы опровергает не только советский вариант перевода, но и, как будет показано дальше, сторонников наименования одного из собеседников Великим Магистром.
Причина решения Ф. А. Петровского «разжаловать» участников философского диалога проста и очевидна: не пристало Кампанелле, монаху-бунтарю, представлять в своем главном (для советской читательской аудитории) произведении, социальной утопии людей, что называется, классово чуждых. Обращение к дореволюционному русскому переводу («Государство Солнца» А. Г. Генкеля) подтверждает подмену: там действуют «Гроссмейстер ордена госпиталитов» и «Генуэзский капитан», равно как и в исследовательской работе А. Шеллера-Михайлова.
Откуда взялся «гостинник» — объяснимо. Одной из главных задач Ордена иоаннитов (госпитальеров) кроме вооруженной борьбы с мусульманами была забота о паломниках и вообще всех больных, они повсюду, где могли, устраивали госпитали, образцы которых сохранились на Родосе и Мальте (госпиталь в Константинополе был уничтожен вместе с пациентами во время антилатинского восстания 1183 года). Особо знамениты были иоаннитские госпитали своими хирургами. Соответствующие чины наблюдали за наличием лекарств, больных окружал целый штат сиделок, а кормили их на серебряной посуде (!) курятиной, хлебом и вином. Каждое утро капеллан служил мессу, на которой присутствовали и причащались больные; кроме того, каждый новоприбывший пациент был обязан написать завещание в присутствии капеллана, пользуясь в случае неграмотности госпитальным писцом. С другой стороны, пациентам было запрещено играть в карты и в кости и читать книги нехристианского содержания. Для состоятельных пациентов на Родосе имелся отдельный госпиталь святой Екатерины с отдельными палатами, помимо общих старого и нового госпитатей. При иоаннитском госпитале трижды в неделю 30 нищих получали пищу и вино, во время Великого поста каждую субботу 13 нищих получали одежду и немного денег. Вообще благотворительность основательно и органично входила в госпитальное дело иоаннитов: присмотр за вдовами, сиротами и нищими, которых орденские чины несколько высокопарно называли своими господами. Безденежным невестам на свадьбу выдавался дар от ордена, освобождаемый из заключения преступник получал 12 денье, чтобы ему было на что начать новую жизнь. Специально назначенный орденом человек надзирал над мастерскими, в которых чинили старую обувь и одежду для последующей раздачи нищим. Также при госпитале воспитывали сирот. Ведал всем этим один из семи (впоследствии — восьми) орденских «столпов», то есть высших чинов после магистра. Наименование его должности мы пока не будем называть, чтобы сохранить интригу.
Вот какие аргументы приводит Ф. А. Петровский в пользу замены Великого магистра госпитальеров на своего «гостинника»: «Беседа происходит между заезжим моряком-генуэзцем (Nautarum gubernator Genuensis hospes) и заведующим монастырским странноприимным домом (Hospitalarius magnus). Наименование собеседника генуэзского моряка (Hospitalarius magnus) вряд ли может означать „великого магистра ордена госпитальеров“ (как полагает А. Л. Саккетти), так как такое важное лицо едва ли стало бы беседовать с рядовым моряком. В итальянском тексте „Города Солнца“, изданном Н. Боббио (Tommaso Campanеlla, La citta del Sole, Torino, 1941), этот собеседник назван просто Ospitalario. Боббио... считает, что это — „кавалер ордена госпитальеров св. Иоанна Иерусалимского“, но никаких доказательств в пользу такого значения не приводит. Мы считаем правомерным переводить слово Hospitalarius magnus нашим термином „Гостинник“». С «легкой руки» переводчика «гостинник» прочно утвердился не только в советском (этого «смотрителя монастырской гостиницы» мы видим уже во втором томе предвоенной «Истории философии» 1941 года, цитирующем перевод Петровского), но и российском «кампанелловедении».
Казалось бы, логично, но в том-то и беда, что имеет место прямая фальсификация, проще говоря — идеологический подлог. Не говоря уже о том, что «magnus» не следует переводить как «главный», — это все же «великий», никуда от этого не деться, но аргументацию свою Ф. А. Петровский строит на том, что собеседником «магистра-гостинника» выступает «простой генуэзский моряк», что совершенно неверно. Это глава морских сил Генуэзской республики, адмирал. Поэтому социалистические типажи трактирщика и моряка уступают место двум сановитым персонам эпохи Возрождения, как оно и было на самом деле. Напоследок следует упомянуть и то, насколько теория «народного» происхождения гостинника не вяжется, собственно, с текстом Кампанеллы. Если он действительно всего лишь любопытствующий представитель простонародья, не покажутся ли читателю откровенным издевательством над ним подробнейшие астрономические рассуждения мореплавателя, в которых «простой гостинник» явно ничего бы не смыслил? Или этот фрагмент диалога, в котором «гостинник» с легкостью оперирует сочинением Блаженного Августина в ответе мореплавателю, когда первый говорит: «Я, по крайней мере, уверен, что и братья, и монахи, и клирики наши, не соблазняйся они любовью к родным и друзьям, стали бы гораздо святее, меньше были бы привязаны к собственности и дышали бы большею любовью к ближнему. — Это, кажется, говорит святой Августин» . Это не единственный пример, вот еще какими дивными познаниями обладает «гостинник»: «Все это, по-моему, и прекрасно и свято, но вот общность женщин — это вопрос трудный. Св. Климент Римский, правда, говорит, что и жены, согласно апостольским правилам, должны быть общими, и одобряет Платона и Сократа, которые учат так же, но Глосса понимает эту общность жен в отношении их общего всем услужения, а не общего ложа. И Тертуллиан единомыслен с Глоссою, говоря, что у первых христиан все было общим, за исключением жен, которые, однако, были общими в деле услужения». Знает он также, что от эпилепсии страдали великие люди, и перечисляет их. Такие несоответствия Петровский мог бы объяснить искусственными натяжками вроде того, что Кампанелла, мол, увлекся и не заметил, как свою великую ученость помещает в простую голову и речь «гостинника»... Но автор этой теории предпочел подобного рода места — вполне уместные для орденского вельможи, но невозможные для рядового трактирщика — просто «не заметить».