Кирилл Кобрин. Лондон: Арттерритория. СПб.: Арка, 2020
Скажу честно: направляясь на выставку Гилберта и Джорджа SCAPEGOATING PICTURES for London, которая проходила в одной из галерей White Cube (в той из них, что в Южном Лондоне, в Bermondsey), я уже придумал и о чем буду писать, и даже название текста. Эссе «Как важно быть плохим художником» должно было представлять собой остроумное рассуждение на тему полезности второстепенного современного искусства. Полезности не только для самого этого искусства, но и для его функции в отношении профанов. Собственно, второстепенное современное искусство, в отличие от второстепенного старого искусства, важно и для нашего ежедневного, рутинного мышления тоже. Скажем, вы прожили жизнь в полной убежденности, что только выдающиеся вещи стоит любить, лелеять, обсуждать, алкать, думать о них. Пусть выдающесть таких вещей не будет общепризнанной, но для вас она несомненна — иначе зачем вообще огород городить? Вещи просто хорошие, нехорошие, тем более плохие, могут вызывать — помимо естественных безразличия, отторжения или даже страха — только сожаление. Или в лучшем случае сострадание. Да, на это чувство мы горазды — ведь оно позволяет нам встать выше объекта сострадания, взобраться на небольшой моральный пьедестальчик, снисходительно обозреть находящееся под твоими ногами, сделать знак, что не все так плохо, что ты заметил недостойную вещь и даже готов ее (в разумных рамках, конечно) поприветствовать кисло-сладким утешением: мол, бывает и хуже. Так вот, второстепенное современное искусство, если к нему приглядеться повнимательнее, меняет это сомнительное с моральной точки зрения отношение. Во-первых, оно составляет 99,9 процента от современного искусства вообще. Во-вторых, оно не столь уж плохо, по крайней мере, оно окутывает нашу жизнь, не особенно раздражая, иногда даже делая существование вполне комфортным. Скажем, вы зашли в банк по поводу каких-нибудь странных неприятностей с вашим счетом. В банке сидят тупицы, которые не в состоянии сразу разобраться в пустячном вопросе. Тупицы испытывают ваше терпение. Тупицы отправляются просить помощи у единственного светлого ума их отделения банка, оставив вас разглядывать две абстрактные картины, которыми украшена стена напротив. Картины не хороши и не плохи; они сделаны так, чтобы быть одновременно и красочными, и эмоционально приглушенными, вызывать исключительно позитивные чувства. Драматизм присутствует, но неглубокий, вроде несчастной любви проходных персонажей в диснеевском мультфильме — ведь все понимают, что эти герои в конце концов поженятся, уже там, за рисованным кадром. Вы догадываетесь, что драматизм на абстрактной картине, которую вы разглядываете, стоя в банке, пока банковские тупицы разберутся с пустячной проблемой, в трагедию не превратится. Все в рамках, все пристойно. Все красиво. Все можно описать интеллигентными словами. И тут инсайт: а ведь эти картины явно лучше тупиц! То есть среднее современное искусство явно приятнее, комфортнее и лучше средних банковских клерков. А учитывая, что банки есть средоточие современной жизни, что кровеносной системой нашего мира давно является финансовая система, получается так: среднее современное искусство явно приятнее, комфортнее и лучше этого мира вообще. Разве уже это не заставляет нас по-иному к нему относиться? Наконец, в-третьих. Второстепенное современное искусство при внимательном разглядывании и по должному размышлению иногда оказывается первостепенным, что ужасно приятно и внушает надежду вообще — в себя, в искусство, в наш мир. Собственно, так и получилось с выставкой Гилберта и Джорджа SCAPEGOATING PICTURES for London.
Есть такое выражение (калька с английского): «пища для ума». Несмотря на то что Гилберт и Джордж (их принято сокращать до G&G) не числятся по департаменту «интеллектуалов», а их искусство никто никогда не назовет «умным» (что, увы, по-прежнему звучит как двусмысленный комплимент), о них и об их вещах думать очень интересно. Собственно, здесь, в Бёрмондси, G&G показали работы, очень похожие на то, что делали лет двадцать (если не тридцать) назад: огромные коллажи, где на фоне самых разных фото (любительских и газетных) выступают два главных вечных героя — сами Гилберт и Джордж. Вокруг лозунги, граффити; непременный набор главных цветов — красный, черный и белый. Последние два — память о тех временах, когда G&G были беднее, а техника еще не достигла нынешнего состояния, потому художники использовали черно-белые фотографии. Сейчас черно-белое уже определенный знак времени, откуда родом G&G, и места, где они обитают уже почти пятьдесят лет: Лондон, Ист-Энд, окрестности Брик-лейн. Если с первым все понятно — речь идет о конце 1960-х — первой половине 1970-х, — то о втором стоит сказать подробнее.
G&G живут на Фурнье-стрит, одной из улиц, идущих на восток от построенной загадочным Николасом Хоксмуром церкви Христа в Спитафилдз. Если двигаться на северо-восток от нее, начинается Брик-лейн, некогда населенная бангладешцами, сейчас же к ним прибавились young professionals, здесь живет множество европейских экспатов. Ну и традиционно здесь всегда селились евреи, особенно в тех местах, что прямо на восток от хоксмуровской церкви, — в Bethnal Green, Tower Hamlets и так далее. Не забудем и местный бывший рабочий класс, белых лондонцев с их непостижимым для чужаков говорком (cockney-mockney). Сейчас эти места джентрифицируются, денег все больше, старой истэндовской жизни все меньше (она остается разве что в одноименном сериале, который в Британии страшно популярен), но тут пока интересно и забавно. Сорок лет назад здесь было еще более интересно, забавно и жутковато. Эту смесь любили запечатлевать многочисленные фотографы — на черно-белую пленку. С этой стилистикой и работают G&G в своих коллажах (впрочем, сами они предпочитают называть их картинами, pictures). Есть много Лондонов — истэндский один из них, самый мощный, самый разнообразный; я бы даже рискнул сказать, навлекая на себя гнев богатых кенсингтонцев, интеллигентных блумсберийцев или жителей бескрайней субурбии, что эти места — включая в себя, конечно, Хакни — и есть единственный настоящий Лондон. Впрочем, я не прав.
Я ошибался, составляя по пути на выставку G&G апологию второстепенного современного искусства; я недооценил привязку этих художников к лондонской жизни. Мне казалось — по смутным воспоминаниям о когда-то увиденном и прочитанном, по случайно обнаруженным их вещам на разных коллективных выставках, — что меня ждет встреча с милым, слегка старомодным кэмпом, который полностью растворился в каноне contemporary art, насытив его своим винтажным раствором. Ну что-то вроде Дэвида Хокни, если угодно. Или даже группы «Битлз» — каково прослушать сегодня их целый альбом? Невозможно: битлов можно уважать, признавать вклад в то и это, но вот слушать — увольте. А теперь вообразите, что все члены этого музыкального коллектива живы, не было ни Чепмена, ни рака, и «Битлз» выпускают новый альбом. И вы готовитесь его прослушать, чтобы рассказать о нем читателям некоего издания. Понимаете?
Фото: Андрей Теребенин
То-то и оно. Поэтому я и сочинял в голове рецензию, шагая по вылизанной арт-джентрификацией Bermondsey Street, тут галерея, тут студии, тут дизайнерский магазин, тут изысканное кафе для бобо. Вообще-то, везде, кроме этой небольшой части Лондона, бобо давно исчезли; только здесь, в еще несколько лет назад бедном и депрессивном районе, где стали селиться продвинутые банкиры чуть нижнего среднего звена, они завели себе культурку по своему вкусу. Ничего живого, все как бы casual, но безмятежно стильное и совершенно дистиллированное; даже место напротив галереи White Cube, где можно выпить очень хороший кофе, называется не иначе как Fuckkoffee. Несмотря на разудалое название и довольно громкую музыку, здесь сидят тихие люди, уткнувшись в свои макбуки. У нас в Хакни — или у G&G на Брик-лейн — гораздо веселее. Вот с этой веселостью и пытаются сейчас работать G&G.
Не просто работать, а установить ее происхождение, ее генеалогию, ее искусственность и ее обреченность. Начнем с названия. Перевести на русский его сложно, получается чушь вроде «Козлоотпущающие картинки для Лондона».
Или «Картины-козлоотпущенники для Лондона» (второй вариант мне больше нравится, в нем проглядывают какие-то «вольноотпущенники»). Иными словами, перед нами искусство, которое как бы — имея в виду Ветхий Завет (Лев. 16:20-22«И совершив очищение святилища, скинии собрания и жертвенника, приведет он живого козла, и возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла, и исповедает над ним все беззакония сынов Израилевых и все преступления их и все грехи их, и возложит их на голову козла, и отошлет с нарочным человеком в пустыню. И понесет козел на себе все беззакония их в землю непроходимую, и пустит он козла в пустыню») берет на себя все грехи Лондона. А грехов этих очень немало. Тут и терроризм, и исламский экстремизм, и бурки с паранджами, в которые заточены несчастные женщины Юга и Юго-Востока, и насилие вообще, и, конечно же, секс, много секса, в основном однополого. Религия играет в козлоотпущенном искусстве роль исключительно негативную — разве что ее служители иногда могут стать объектом домогательства, а то и прямого оскорбления. Иными словами, религия у G&G вещь пассивная — объект, а не субъект. Впрочем, у них и остальное тоже есть объекты, своего рода фон, из которого создан Лондон. Город, как мозаика, составлен из самых разнообразных грехов, а в качестве их искупителей выступает пара немолодых геев в строгих старомодных костюмах. Это же чисто английская история, чисто лондонская. Оказывается, можно делать локальное искусство безо всякого kitchen sink realism, без местной экзотики и щеголеватого орнаментализма районного масштаба. Следует просто воспринять «свое» как естественную среду обитания и взять на себя все ее (якобы) грехи. Для чего вовсе не надо быть праведником или подвижником, никаких Спасителей, только козел. Ведь и в Библии бедное животное выбрано не по каким-то своим особым качествам, оно заурядно. Лишь заурядность вынесет все это дело на себе.
В каком-то смысле — несмотря на красочность «картин», эстетские манифесты и превосходный имидж — G&G заурядны и играют с заурядностью. В отличие от концептуалистов или даже поп-артистов, они не концептуализируют, не выясняют ментальные, образные или лингвистические структуры жизни, чтобы отойти в сторону, взять дистанцию и приняться художественно рефлексировать. Наоборот. Они внутри — жизни, Ист-Энда, своего поколения, Британии. Но не растворяются в этом; старомодные костюмы G&G — своего рода скафандры, которые позволяют им находиться на необходимой для создания арта глубине жизни. И даже дышать.
SCAPEGOATING PICTURES for London ведь прежде всего о том, что вдыхают. Уже на афише зрителя встречает изображение баллончика, который в какой-то допотопной жизни (а именно в 1950–1970-е годы) использовали для производства газированной воды в домашней обстановке. Я очень хорошо помню эту штуку в брежневском СССР; какими-то неимоверными усилиями мои бабушка с дедушкой достали сифон, а к нему нужно было покупать картонные коробки с баллончиками. Берешь баллончик, вкладываешь в специальный такой патронник, патронник приставляешь к крышке сифона, осторожно вворачиваешь его, иголочка пробивает мембрану баллончика, раздается «шип», в воду бодро идут пузырьки углекислого газа. Теперь можно жать на рычаг и утолять жажду. В американских фильмах, помню, такой водой разбавляли виски — но в 1970-е виски в городе Горьком не водился. Зато в стакан с самодельной газировкой можно было класть лимон или даже немного вишневого варенья; получался настоящий лимонад — вроде того, что сейчас по страшной цене продают в органических хипстерских кафе в Европе. Но это еще не вся правда о баллончиках SCAPEGOATING PICTURES for London. Еще они похожи на емкости с веселящим газом, закисью азота — тем, что на английском называют hippy crack. То ли Лондон, Ист-Энд живет под непрекращающимся действием веселящего газа, то ли, наоборот, несмотря на все свои грехи, эта жизнь смертельно скучна, и G&G наполняют ее легкие закисью азота. Лично мне вторая версия нравится больше — она объясняет смысл постоянного присутствия на всех «картинах» самих авторов. То есть они практически всегда на них присутствуют — они же, как известно, не люди и не просто художники; с самого начала G&G — «живые скульптуры», произведения искусства; соответственно, их продукция есть производное от произведений — оттого, кстати говоря, любые обвинения работ G&G во вторичности бессмысленны. Но у вещей на нынешней выставке присутствие авторов носит несколько иной характер — и это при том, что на первый взгляд их «картины» 1999 года не отличить от их «картин» 2014-го. Здесь уже не скульптуры и даже не люди с именами Гилберт Прош и Джордж Пассмор, это духи. Ангелы Лондона, беспрестанно снабжающие жителей веселящим газом. Без них город погрузился бы в тоскливую однообразную жизнь, составленную из грехов стяжательства, расизма, религиозного фанатизма, терроризма, промискуитета и так далее. Благодаря G&G Лондон делает абсолютно все то же самое, но весело и разнообразно. Что есть великое достижение, не так ли?
Можно, конечно, и немного иначе трактовать. Скажем, в баллончиках не веселящий газ, а «британскость», «лондонскость» — в том виде, в каком она существовала еще лет пятьдесят назад, которая породила все это удивительное, свежее и мощное искусство от Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда до Sex Pistols и The Clash, от Вивьен Вествуд, романа Питера Акройда «Хоксмур» и до Young British Artists. Тот мир состарился, омузеился, стал аттракционом для туристов, как Тауэр, — a G&G его последние бифитеры. Нет-нет, это не дурацкие файвоклоки и дамские шляпки, не Парламент и смена караула у Букингемского дворца — речь идет о многонациональной, пестрой, странной, страшноватой, энергичной жизни огромной постколониальной столицы, где так одиноко жить. В этом мире все отдельно и никто никого не трогает, по улицам ходят бангладешские мамаши с детьми, стареющие геи в безупречных двойках, оседает в пабах второе поколение спившихся белых безработных, пьют кофе французские математики, которые приехали срубить бабла в финансовых институциях Сити, едут английские розочки на раскрашенных велосипедах с притороченной к переднему колесу плетеной корзинкой, приплясывают чернокожие растаманы с высокими, насквозь пропахшими травой волосяными башнями на голове, кучкуются чавы в бейсболках и адидасах, тут все-все-все, кто пытается выжить и пытается радоваться. Собственно, район около хоксмуровской церкви, в окрестностях которой G&G провели большую часть жизни, есть символ такого Лондона. Сейчас драйв уходит куда-то в другое место и другое время; Гилберт Прош и Джордж Пассмор закачивают остатки ослабевшего духа в баллончики и прячут между прочими элементами своих коллажей. Так что в каком-то смысле G&G действительно берут на себя лондонские грехи, но только старые и привычные. Им кажется, что законсервированные старые грехи могут стать противоядием к новым.
Да, консерватизм, но G&G никогда не отрицали, что они консерваторы, — даже когда были молоды. Они являют нам довольно любопытную разновидность популистского, отчасти таблоидного британского консерватизма, не имеющего ничего общего с сэрами и пэрами. Этот консерватизм стоит на том, что все существующее если не разумно, то приемлемо, что в каком-то смысле жизнь если не прекрасна, то не настолько ужасна, чтобы требовать мгновенной перестройки на основах всеобщей справедливости, что искусство должно быть если не доступным «народу», то хотя бы не неприступным для него, что невозможно считать себя оригинальным и уникальным, выполняя сотни банальных ритуалов интеллигентных леваков, — от непременного чтения статей в газете Guardian до участия в скучнейших вечеринках в богатом прогрессивном районе Hampstead. Сами G&G живут так, как хотят, согласно строжайше ими же установленной десятилетия назад системе, принимают всех вокруг такими, какие они есть, настаивают на том, чтобы и их самих так принимали. Каждое утро они вдвоем отправляются завтракать в одну и ту же забегаловку за углом, днем едят ланч в другой, тоже одной и той же, а в пятницу и в субботу вечером направляются в любимый турецкий ресторан, который находится уже в Hackney, на Kingsland Road, за углом от моего дома. И я почти каждую неделю, проходя мимо витрины заведения «Мангал» около восьми вечера, вижу их — стариков в безукоризненно строгих костюмах, поедающих уже четыре десятка лет одни и те же блюда. Если же их отчего-то там нет, я начинаю волноваться — не случилось ли чего нехорошего? Но, слава богу, все пока ОК, просто, наверное, уезжали куда-нибудь — открывать выставку или просто отдохнуть.
G&G не проповедуют, что все люди равны и мир должен быть справедливым; их веселящий газ заставляет думать о другом — о том, что все мы разные и неравенство прекрасно, если каждому дана возможность быть неравным остальным.