Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Каролин Дей. Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Перевод с английского Софьи Абашевой. Содержание
В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века считалось, что чахотка связана с эстетикой и что болезнь способна придавать или подчеркивать красоту своей жертвы. На почве туберкулеза развернулась борьба между профессиональной и популярной идеологиями болезней — конфликт, который проявился как в косметических практиках, так и в одежде. Особое значение в этих процессах имели представления о респектабельности и предписываемые гендерные идеологии девятнадцатого века. В высшем и среднем классах в репрезентациях чахотки болезнь представала как «архитектор» женской красоты, которой наделялись обреченные жертвы, пока жизнь медленно покидала их тела. Вызываемое болезнью истощение, вместо того чтобы менять больного до неузнаваемости по мере ухудшения его состояния, отождествлялось с представлениями о красоте. В других отображениях, особенно среди низших классов, чахотка представала как болезнь, которая обезображивает, и служила ярким символом тяжелого физического труда. Например, Томас Беддоуз отмечал: «Однако расстройство проявляется и в другой форме, особенно в бедных семьях, где детей кормят кашей на воде и картофелем. Лицо тогда становится бледным, опухшим и, как это называют медики, кахектическим. Особенно опухает верхняя губа. Глаза тускнеют, а не блестят. Обездоленность и боль обязательно порождают дурной нрав, а иногда и глупость».
В первой половине девятнадцатого века еще сохранялась вера в то, что причиной болезни является чувствительная натура; однако и чахоточный вид, и представление о чувствительности как его причине отделились от фигуры мужчины-романтика и стали идентифицироваться почти исключительно с респектабельными женщинами. Женщины обладали чрезмерной физической чувствительностью, нашедшей отражение в кодексе приличий и социальной чувствительности, которая объяснялась нервозностью и физической слабостью. В свете этих особенностей женщина девятнадцатого века постоянно балансировала на грани патологии. В эту эпоху наступил туберкулезный период, когда чахотка стала основной «модной болезнью», наиболее тесно связанной с женской красотой и модой. Кларк Лоулор утверждает, что «к концу восемнадцатого века чахотка» стала «гламурным признаком женской красоты». Рой Портер также подтверждал, что «яркие молодые девушки, стремившиеся привлечь к себе внимание общества, непременно стремились выглядеть чахоточно, как будто нежность и слабые проявления жизненной силы делали их еще более привлекательными. Благодаря связи с тонкой чувствительностью и культом молодости, туберкулезный вид — и даже туберкулез — действительно стал требованием моды».
Это странное сближение болезни и эстетики было не только продуктом литературного сознания, но также подкреплялось в трудах медиков и книгах о том, как вести себя в обществе. Репрезентации чахотки были в высшей степени позитивными и игнорировали неприятные реалии болезни, характеризующейся истощением, непрекращающейся диареей, кашлем и отхаркиванием крови и мокроты. Один из авторов The London Medical and Surgical Journal, безусловно, приложил руку к увековечению этой идеологии, когда писал в 1833 году:
Некоторые болезни переносят в молчании и скрытно, потому что их проявления должны вызвать отвращение; другие считаются результатом порочных поступков — на них лежит клеймо позора; неприглядные поражения человеческого тела или крушение умственных способностей внушают нам скорее ужас, чем сочувствие; но чахотка, не стирая личной красоты и не нарушая работы разума скорее возвышает нравственные свойства и развивает доброжелательные качества пациента.
Все чаще женщин, страдавших чахоткой, превозносили за их тонкую (почти потустороннюю) красоту, характерными чертами которой были бледность, стройность и прозрачность.
От пышнотелого шика к чахоточному
Чахотка была не единственной болезнью, оказавшей влияние на массовые представления и моду. В фокусе клинического, патологоанатомического подхода к болезни наряду с туберкулезом оказалась водянка, также обладавшая собственным набором культурных мотивов. Водянка и чахотка по-разному иллюстрируют образ больного тела. Как и чахотка, водянка — заболевание почек (позднее названное болезнью Брайта) — была распространена, смертельна на последних стадиях и вызывала видимые изменения в теле пациента. Характерным признаком чахотки было истощение и изнурение, ослаблявшее и иссушивавшее тело; водянка, напротив, проявлялась в сильных отеках. Полярно противоположный характер симптомов привел к тому, что в карикатурах эти болезни изображались в качестве партнеров друг для друга. Являясь явным преувеличением, карикатура, по утверждению Питера Макнила, выходит за рамки социального комментария и может также представлять «современное понимание идеализированной эстетики». Опираясь на работу Ханны Грейг, он далее заявляет, что карикатура связана не только с модой, но «также основывается на характерном для метрополии понятии высшего света, в котором элиты могут распознавать отсылки друг на друга». При этом Дрор Варман утверждает, что карикатура основана «на узнаваемом социальном поведении» и представляет собой «гиперболу, а не антитезу приемлемым способам поведения». Как следствие, карикатура, наряду с литературой, медицинскими трактатами и периодическими изданиями о моде, представляет собой еще одну разновидность медиа, с помощью которой формировались и транслировались массовые представления о чахотке и моде. Водянка также стала одним из ранних примеров болезни, которую обвиняли в создании моды. В 1793 году в газете The Times утверждалось, что мода того времени на корсет «голубиная грудка», придававший грудной клетке сходство с птичьим килем, имитировала болезнь.
Манера одеваться в настоящее время заключается в том, чтобы выделяться; и корсеты производятся соответственные. Она выражает желание, чтобы о персоне думали благополучно, даже без позволения церковного суда архиепископа Кентерберийского — нечто во французском духе — философское желание быть приметно величественными себе ВО ВРЕД, невзирая на закон разума. Впервые эту идею предложили несколько женщин, страдающих водянкой.
Однако влияние водянки на моду было недолгим, и все чаще болезнью, в большей степени связанной с модой и красотой, становился туберкулез. Его возвышению способствовало распространение негативного отношения к отечной полноте и избыточной плоти в описаниях идеалов красоты.
Во второй половине восемнадцатого века получила распространение мода на худобу и, по словам Роя Портера, возник «новый культ упругого, гибкого, стройного тела, свидетельствовавшего о нежности и тонкости чувств». Во второй половине восемнадцатого века в сарториальных предпочтениях проявилась грациозность, и все больший упор на желательность худого тела, особенно для женщин, в совокупности с зарождающейся культурой чувствительности помогал найти определение утонченности. В результате к девятнадцатому веку чахотка, красота и интеллект в массовом сознании тесно переплелись. Строение тела связывалось с интеллектуальными способностями, и полнота все чаще осуждалась как непривлекательная черта, особенно потому, что считалось, что она ослабляет умственную энергию. Понятия «полнота и глупость» воспринимались как «неразлучные спутники» и использовались как синонимы. Такие суждения встречались не только в медицинских текстах, но также и в популярных трудах. Например, новый взгляд на нервы, интеллект и чувствительность человека, страдающего от полноты, был представлен в статье 1824 года в The New Monthly Magazine and Literary Journal: «Бесчувственность и глупость тучных людей идут рука об руку с этой болезнью [полнотой]; ибо жир покрывает и погребает под собой нервы». В других работах выдвигалось предположение, что на анатомическом уровне сам жир «совершенно нечувствителен»; полнота в таком случае «должна лечиться с усердием <...> потому что она в той же степени вредит здоровью, что и красоте фигуры». Физиолог Александр Уокер развил эту мысль еще дальше, заявив: «Полные женщины <...> имеют меньшую чувствительность и раздражимость не только кожи, но и органов чувств в целом <...> у более худых организмов, напротив, более острая чувствительность, а у женщин — более блестящие глаза». Связывая худобу и феминизирующее свойство чувствительности, эти работы укрепили связь между женственностью и желанностью стройного тела. Все эти представления в сочетании с давней традицией чахотки как легкой смерти создали представление о туберкулезе как о состоянии, придающем стройность и нежность, которые усиливали, а не разрушали красоту женского тела.