Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Андрей Боков. «Параллельная архитектура» оттепели и застоя. Визионеры последнего советского тридцатилетия. М.: Музей современного искусства «Гараж», 2024. Содержание
Культ науки в СССР балансировался идеологическими строгостями. Суть негласного пакта между учеными и властью сводилась к тому, что относительная внутренняя независимость и самостоятельность науки обменивались на внешнюю лояльность. В области научных исследований и опытно-конструкторских разработок, НИОКР, куда входила проектная деятельность самого разного свойства, допускались конкуренция, одновременное присутствие разных воззрений, эксперимент и попытки решения «перспективных проблем».
Успехи в области фундаментальных исследований и освоении космоса повлияли на быстрое расширение области научного знания. С приходом оттепели и началом хрущевских реформ начинается процесс «онаучивания» архитектуры и градостроительства. Архитектура порывает с культурой, и место Академии архитектуры с ее артистическими идеалами и установками занимают центры и штабы научной мысли, особые отделения научно-исследовательских работ, ОНИРы, при центральных и зональных проектных институтах. Отныне без участия ученых, проводящих предпроектные исследования и составляющих задания, не обходится ни один проект. Отделенное от проектирования научное сопровождение становится нормой, заменой художественной интуиции, творческих озарений и гарантией получения единственно правильного и полезного результата.
Призыв к архитекторам заняться наукой был услышан, и отклик последовал незамедлительно. Профессиональное сообщество стало быстро делиться на две неравные части — на практиков, которые оказались в большинстве, и теоретиков, составивших сплоченное меньшинство, чувствующее себя передовым отрядом и мозгом профессии.
Эта разделенность имела очевидные предпосылки и основания в виде внутренней предрасположенности представителей архитектурной профессии, большей склонности одних к рисованию и черчению, а других — к размышлениям и рассуждениям. Институализация двух ветвей профессии сопровождалась и закреплялась негласными нормами. По правилам «хорошего архитектурного тона» практикующему архитектору приличествовало молчать. Все важное и необходимое следовало излагать языком проекта, планами, фасадами и перспективами. Говорливые не слишком уважались, а сдержанное косноязычие было если не достоинством, то нормой. Право на публичное словесное высказывание принадлежало ограниченному кругу лиц, и заслужить такое право было непросто.
Люди с одинаково развитыми обоими полушариями, в равной степени владевшие словом и изображением, вроде Ле Корбюзье, Леонида Павлова или Андрея Бурова были скорее исключениями. Несколько более распространенной можно считать ситуацию смены языка, например перехода практикующего, рисующего архитектора к преимущественному использованию букв и слов. Приблизительно так выглядела карьера многих архитектурных начальников вроде Бориса Рубаненко, Андрея Иконникова или Юрия Платонова, начинавших в амплуа активно чертящих и рисующих, но в связи с обретением иных, высоких, полномочий бросивших это занятие и взявшихся объясняться с окружающими и подчиненными с помощью слов.
В советской культуре 1960–1980-х годов слова официальные и слова оппонентов или несогласных, произнесенные, тем более напечатанные, приобретают огромный вес и влияние, труднопредставимые в наши дни. А вот слова, сказанные на архитектурных советах или на пылких обсуждениях в Доме архитектора, рожденные эмоциями, настроениями и чувствами, долго не живут.
Гарантией устойчивости слов является их научное, рациональное происхождение. Порождаемые научным подходом слова и тексты, присутствующие в архитектуре, довольно четко делятся на фундаментальные, базовые, или стратегические, то есть действующие на сознание и умы, и прикладные, управляющие руками, то есть производством проектов или изображений.
Фундаментальные послания отличает внятное и впечатляющее ви́дение будущего, которое далеко не всегда сопровождается изображениями или конвертируется в нечто видимое и определенное. Официальными и главными производителями этого знания и ви́дения были Центральный научно-исследовательский институт теории и истории архитектуры (ЦНИИТИА) и — отчасти — ЦНИИП градостроительства. Прикладное знание в виде методических указаний, пособий и строительных норм и правил — СНИПов — поставлялось ответственными за свой тип объектов ЦНИИЭПами. Теоретизирование, написание книг, статей и защита диссертаций становятся в 1960–1980-е обязательным признаком статуса и условием карьерного роста. Ученым все больше прощается и разрешается, а их образ жизни и характер труда мало походят на то, с чем сталкиваются занятые на проектном производстве. Принадлежность к науке дает существенные блага и свободы вроде надбавок за ученую степень и свободные «библиотечные дни», что вызывает у многих понятную зависть
Элитарность и замкнутость научного сообщества, аспирантура, ученые советы, процедуры защиты диссертаций, обсуждение отчетов, проведение научных конференций, издание монографий и сборников статей — все это становится признаком и условием появления особой внутрипрофессиональной субкультуры или экосистемы со своими правилами, ценностями и целями. Прямым следствием обретения этих правил, самостоятельности и способности к саморазвитию становится появление у архитектурной науки визионерских претензий и потенций. Призывы власти к научным открытиям, поискам и экспериментам не проходят бесследно. Как обычно, первыми откликаются представители фундаментальной науки, изначально более раскованные, лучше подготовленные, но далеко не всегда вызывающие доверие и интерес власти.
Для понимания того, что произошло с советской архитектурной наукой 1960–1980-х годов, небесполезно краткое обращение к истории вопроса. До 1917 года Россия успешно пользовалась всеми достижениями цивилизации и науки, в том числе в области теории архитектуры и градостроительства. Эти достижения в их предписательной части во многом исчерпывались трудами Виньолы, Палладио и Филарете, их исследователей и толкователей. Описательная часть теории архитектуры и градостроительства была лишена самостоятельности и практически полностью формировалась искусствознанием. Русская революция происходит в момент разрушения прежних теоретических представлений о городе и профессии и сопровождается четким и недвусмысленным заявлением власти, что советской России не по пути с буржуазным окружением и страна будет строить собственную картину мира. С этого момента начинаются полные противоречий попытки создания собственных теорий, обнаруживающие прямую, хотя и непризнаваемую зависимость от того, что сочинялось и писалось классовым врагом. На практике же враг мог легко превращаться в попутчика, союзника и даже спасителя.
Прямые и «зеркальные», то есть прямо противоположные, усвоенные с другим знаком или адаптированные, чужие новации составляют заметную, если не доминирующую, часть советской архитектурной теории на всех этапах ее эволюции. Тень западной мысли незримо сопровождает практически все попытки обновления, а капиталистический город, точнее специфические представления о нем, становится зеркальной матрицей города советского. Даже в 1940–1950-е годы, в моменты отката назад и победы консервативных настроений, влияние Запада было достаточно ощутимым. Максимальное сближение западной и советской архитектурной и градостроительной мысли происходит дважды : в 1920-е годы, когда новые настроения еще не стали мейнстримом, и в последнее советское 30-летие, когда эти настроения в мире прочно утвердились и догматы Афинской хартии наконец проникли в умы и сердца советских начальников.
Движение научной, теоретической, условно фундаментальной архитектурной мысли, мысли, зафиксированной словом, выглядит более организованным и компактным. Слова проще поддаются упорядочению, чем сложная мозаика изображений. Они легче обнаруживают принадлежность к тому, что поддерживается властью, то есть носит официальный характер, и к тому, что рождается параллельно, снизу, усилиями визионерского сообщества.
Советская архитектурная наука 1960–1980-х годов, одновременно формирующая и отражающая внутрипрофессиональные настроения, начинает и завершает 30-летие абсолютно разными наборами моделей и идей, по-разному воспринимаемыми властью. Все, что требовалось от науки, ограничивалось строгими предписаниями, а официальная архитектурно-градостроительная доктрина имела все черты техногенной утопии. Целью и идеалом считалось полное преображение культурного ландшафта, равномерное заполнение пространства новыми, не малыми и не большими, а оптимальными по размеру поселениями на базе промышленного или сельскохозяйственного производства, напоминающими гибрид города и деревни. На фоне этой россыпи ярко светилась «столица мира» Москва, окаймленная менее яркими столицами союзных республик.
Проводимая в 1970-х — начале 1980-х первым секретарем Московского горкома партии В. В. Гришиным градполитика сводилась к тому, чтобы «в центре подламывать, а на краях подстраивать», то есть к достижению полной гомогенности, равной плотности застройки всех частей города. Центр виделся ему подобием новых районов, пространством без улиц, со свободно расставленными многоэтажными коробками.
Весь этот порядок закреплялся и конкретизировался уймой изощренных ограничений в виде общегосударственных СНИПов и массы сопровождающих документов отдельных министерств и ведомств.
На основании строгих научных расчетов прикладная архитектурная наука определяла все параметры города, от «радиусов обслуживания» до числа коек в больницах, мест в кинотеатрах, школах и детских садах, от параметров театральной сцены до размеров молочно-раздаточной кухни для новорожденных. Лучшим ответом на все эти требования мог стать лишь типовой проект.
Полуофициальным аргументом в пользу этого порядка и этой доктрины служил «континентальный», точнее французский, послевоенный опыт создания новых городов и спальных районов, опыт панельного строительства.
Мощный напор новых идей поначалу полностью парализовал способность к рефлексии и саму мысль о возможных альтернативах. Более того, многие носители критического сознания с энтузиазмом присоединились к мнению власти. Сомнения начали возникать чуть позже, когда на Западе строительство многоэтажного социального жилья стало сворачиваться, а в СССР, напротив, набирало обороты. Процесс плавно продолжился в эпоху застоя и до конца 1980-х практически избегал серьезных корректировок.
Попытки преодолеть прогрессирующую интеллектуальную деградацию путем реализации крупных экспериментальных проектов, которые должны были вывести советский город на новый уровень, продолжения не имели. Северное Чертаново в Москве, вдохновленное призывами Team 1043 и примером нового района Тулузы Ле Мирай, и незавершенный экспериментальный жилой комплекс, ЭЖК, в Горьком существенно запоздали. Обесцененными и бессмысленными оказались и дальнейшие поиски, и дальнейшее теоретизирование в интересах увядающего стройкомплекса.
Между тем разочарование в официальной и научно обоснованной доктрине наступает с середины 1960-х, задолго до появления рязановского фильма «Ирония судьбы», вынесшего своего рода приговор новым районам. Одними из первых, кто осознает неадекватность и опасность избранного пути, оказываются не вовлеченные в проектные производства архитекторы-теоретики и ученые. Власть постепенно утрачивает интерес к этим специалистам, не особо в них нуждаясь и не особо надеясь на их помощь. Лишенная в эпоху застоя прежнего внимания начальников, архитектурная наука, в первую очередь так называемая фундаментальная, все больше эмансипируется, удаляется от практики, обнаруживает склонность к рефлексии и начинает трудное и медленное движение от предписаний к описаниям, к приобретению фактологической базы и освоению новых областей, инструментов и средств, которые, увы, так и не будут востребованы.
Кризис, ощущение которого усиливается после московской Олимпиады, был вначале «кризисом слов» или «вербального ви́дения». Неприятие привычных старых формулировок в предчувствии грядущей перестройки становится новой нормальностью.
Чем медленнее движется практика времен застоя, чем менее продуктивной и дееспособной оказываются официальная доктрина и прикладная наука, тем активнее работает «параллельная мысль». Оправившись от шока, перенесенного в середине 1950-х, преодолев синдром модернизма и детское увлечение простыми рецептами Ле Корбюзье, отдельные представители советского научного сообщества начинают восстанавливать способность к анализу, критике и свободному суждению. Одними из первых просыпаются носители явно маргинальных ультралеворадикальных или, напротив, консервативно-националистических настроений. Их немного, они активны, но их активность завершается позорным изгнанием из ЦНИИТИА, уходом из профессии и скорым забвением.
Много медленней, ценой сомнений и значительных усилий в фундаментальной науке складывается свой мейнстрим, основой которого становятся особое знание, особая оптика, пришедшие из новых областей знания — социологии, экологии, культурологии, социальной психологии и т. д. Архитектурная наука освобождается от пут искусствознания и веры в простые решения сложных задач.
Первым социологом, приглашенным архитекторами к сотрудничеству, был легендарный Георгий Дюментон, прочно связавший свое имя с НЭРом. Занятие архитектурной социологией становится делом легальным с появлением в ЦНИИТИА отдела социологических исследований, возглавляемого Зоей Яргиной.
Советская архитектурная и градостроительная социология никогда не располагала данными точных опросов, полевых исследований и достоверной статистикой. Этот дефицит компенсировался зарубежным опытом, косвенными данными и здравым смыслом. Принципиальным было само присутствие социологии, означавшее смену технократического вектора на гуманитарный и отказ от ощущения полной управляемости, податливости, пластичности и единообразия социума, что лишало смысла всю методику составления нормативной базы, СНИПов и других подобных материалов.
За социологией приходит очередь экологии. Особая этика, предписывающая бережное отношение к природному окружению, мягко вытесняет требование «не ждать милости от природы» и планы поворота сибирских рек. С легкой руки академика Лихачева, заговорившего об «экологии культуры», экологические нормы распространяются на неприродный, рукотворный мир. К утвердившемуся в экологии понятию «среда» легко приложилось новое определение, и среда стала не только природной, но и городской.
Городская среда, воспринимаемая как объект исследования и проектирования, потребовала знания и понимания естественных процессов и законов развития физического окружения. Предметом внимания и охраны, наряду с памятниками, признаются средовые объекты и сам порядок формирования городской ткани.
Внимание архитектора с отдельного дома переключается на сообщества домов и их взаимные обязательства. Все бо́льшую популярность и вес приобретают понятия инфраструктуры, связей и связанности.
В атмосфере застоя слово «среда» не вызывает негативной реакции начальников, не запрещается и быстро становится, говоря современным языком, хештегом, знаком и маркером иного мировоззрения. Носители этого мировоззрения с гордостью ощущают среду, средовой подход достижением отечественной мысли, продуктом собственного ви́дения. Среда становится паролем, обеспечивающим доступ в круг носителей самых актуальных мировых трендов и идей. На короткий срок отечественная архитектурная мысль если и не выходит в лидеры, то достигает синхронного с лидерами состояния.
Западные тексты, среди которых теперь преобладают американские, а не европейские, авторства Чарльза Дженкса, Роберта Вентури, Кристофера Александера и Кевина Линча не столько порождают новое советское ви́дение, сколько сопровождают его формирование.
Новые слова, тексты и настроения больше не запрещаются, не изгоняются и не скрываются. Они существуют открыто, сами по себе, в своем разрешенном мире, не сообщающемся с практикой. Сама же практика все больше походит на локомотив, упорно несущийся по инерции на красный свет.
В советские времена самым известным и едва ли не единственным реальным воплощением средовых ценностей и установок становится пешеходный Арбат, на создание которого ушли долгие 12 лет. Признание среды и средового подхода основополагающими компонентами отечественной градостроительной политики состоялось в 1970-е — через полвека после их рождения и через четверть века после кончины породившей все это архитектурно-градостроительной науки. Вместе с архитектурной наукой уходит и питающее ее вербальное ви́дение. Риски этих утрат, их последствия очевидны. Без научного сопровождения профессия превращается в ремесло, которое, в свою очередь, без особого труда вытесняется искусственным интеллектом. Остатками архитектуры быстро и с удовольствием воспользуются дизайнеры и урбанисты.