Фредерик Сулье (1800—1847), писатель, оставивший, несмотря на свою короткую жизнь, очень большое литературное наследие, автор романов, пользовавшихся в первой половине XIX века огромной популярностью, известен русским читателям преимущественно как автор романа «Мемуары Дьявола», вышедшего в 2006 году в серии «Литературные памятники» с послесловием Натальи Пахсарьян и в переводе Евгении Трынкиной. Однако Сулье интересен отнюдь не только как романист. Он много печатался в периодике 1820–1830-х годов и среди прочего — в ежедневной газете «Пресса», которую с 1 июля 1836 года начал выпускать реформатор французской журналистики Эмиль де Жирарден. Во Франции до середины XIX века газеты не продавались в розницу, на них нужно было подписываться — на три месяца, на полгода или на год. Годовая подписка стоила 80 франков — цена немалая, если учесть, что, например, чернорабочему в провинции, чтобы заработать такую сумму, пришлось бы трудиться 421 час. Жирарден снизил цену на годовую подписку вдвое; теперь она равнялась 40 франкам. В самом первом номере Жирарден объяснял причины удешевления: «отныне подписчики газеты должны платить только за бумагу, печать, гербовый сбор и почтовую доставку; все остальное — работу журналистов, наборщиков и управляющего — оплатит реклама». Для привлечения рекламодателей нужно было увеличивать тираж, а для этого печатать не только новости и политические передовицы, но и материалы развлекательного свойства. «Пресса» считается первой газетой, которая опубликовала на своих страницах роман с продолжением из номера в номер; им стала «Старая дева» Бальзака, увидевшая свет осенью 1836 года. Но романами развлекательные материалы не ограничивались.
В нижней части газетной полосы, которая по-русски называлась «подвалом», а по-французски — фельетоном, печатались материалы, не связанные напрямую с актуальной политической повесткой: рецензии на новые спектакли, отрывки из путевых заметок, художественная или литературная критика, а также зарисовки нравов и хроника светской жизни. В жанре культурно-светской хроники блистательно выступала раз в неделю под псевдонимом виконт де Лоне жена главного редактора, Дельфина де Жирарден*С ее очерками можно познакомиться в русском издании: Дельфина де Жирарден. Парижские письма виконта де Лоне. М.: Новое литературное обозрение, 2009. Перевод, вступительная статья и примечания Веры Мильчиной.. Но Дельфина была не единственной «звездой» новой газеты. За художественную критику там отвечал Теофиль Готье, исторические очерки печатал Александр Дюма. Фредерику Сулье были поручены рецензии на новые представления, но ими он не ограничился. Ему было не очень интересно писать про новые водевили, как правило, не сильно отличавшиеся от старых и не радовавшие свежими шутками. Об образце его приговоров можно судить по отрывку из отзыва о комической опере на музыку Адольфа Адана «Ямщик из Лонжюмо»; пересказав сюжет, он заключает: «Мы не станем ничего говорить о стиле, и надеюсь, что авторы будут нам за это благодарны. Мы не станем говорить об остроумии. На нет и суда нет. Но мы можем сказать, что пьеса веселая, крепко сбитая, что ее третье действие очень забавно и снискало бы гораздо больший успех, будь она лучше сыграна». Гораздо интереснее, чем о чужих пьесах, Сулье было писать о людях, причем не о тех условных фигурах, какие действуют на театральной сцене, а о живых людях, сталкивающихся в повседневной жизни с повседневными проблемами.
В очерке под названием «Роман», напечатанном в «Прессе» 9 января 1837 года, Сулье произнес настоящее похвальное слово роману и объяснил, почему этот жанр пользуется у современных читателей гораздо бóльшим успехом, чем поэмы и трагедии: «ибо роман рассказывает нам то, что мы хотим знать о нас самих; ибо историки уже изобразили нам крупными мазками большие дороги прошлого, а теперь мы желаем посетить укромные уголки, забытые поселения, отдаленные замки, безвестные хижины, и для этого нет у нас лучшего путеводителя, чем исторический роман; ибо великие порывы человеческого сердца были уже изображены в общем и с птичьего полета, а теперь мы желаем узреть его мельчайшие колебания, его сокровенные тайны; ибо типические характеры были уже нарисованы яркими красками, а теперь мы желаем увидеть изображение характеров смешанных со всеми их подробностями; ибо теоретическая философия уже выдала свои сочинения, и теперь черед за философией практической; ибо если основные правила жизни запечатлены в морали и законах, нужно, чтобы жизнь, построенная на этих правилах, также была запечатлена; так вот, утолить эту новую жажду общества, которое каждодневно требует новых познаний, способен только роман».
Наиболее полное представление о том, как Сулье исполняет в фельетоне программу, намеченную в статье о романе, дает очерк «Неприятности человеческой жизни», напечатанный в «Прессе» 12 июня 1837 года, — одна из «черных новелл пессимиста», как назвал короткие рассказы Сулье один из французских исследователей его творчества. Содержащиеся в очерке многочисленные сценарии житейских неприятностей — форма разрыва Сулье с романтической прозой, герои которой страдают исключительно от «надежд, воспоминаний, слова, взгляда, несносного подозрения или мучительной мысли» — но ни в коем случае не от потерянных в грязи башмаков или застрявшей между зубами рыбной косточки. Разумеется, в то же самое время создавал свои романы Бальзак, тоже, казалось бы, очень внимательный к «прозе жизни». Но на фоне тех приземленных неприятностей, какие описаны у Сулье, страсти, мучающие героев Бальзака, выглядят куда более возвышенными и «романическими».
В очерке, опубликованном в первом номере «Прессы», Сулье призывал фельетон быть шутливым и сам на страницах «Прессы» исправно выполнял это пожелание; но в конце своей карьеры фельетониста в «Прессе» он сменяет эту интонацию на гораздо более серьезную — для фельетона редкую, но от этого еще более любопытную. В очерке о неприятностях человеческой жизни, конечно, видны следы «фельетонной» эстетики — прежде всего, нанизывание однотипных эпизодов, особенно в конце, где десяток самых эксцентрических вопросов-ситуаций следуют друг за другом, заполняя пространство очерка. Но очевидно, что Сулье претендовал на ту серьезность интонации, которая для «легкой» остроумной хроники, строящейся по принципу «коснуться до всего слегка», была неподъемно тяжела. Возможно, это стало одной из причин, по которой после июня 1837 года Сулье фельетонов в «Прессе» уже не печатал. Правда, нельзя сказать, что Сулье следовал намеченной им программе во всех своих последующих сочинениях. Но само его намерение уже достойно внимания и уважения.
Фредерик Сулье. Неприятности человеческой жизни // «Пресса», 12.06.1837
Нынешняя литература, та литература, которую создаю я, которую создаешь ты, которую создает он, которую создаем мы все, эта литература имеет огромный изъян: она не от мира сего. Подчеркну, под сим миром я разумею не мир светский, то есть не несколько салонов, где женщины слывут элегантными и остроумными в глазах мужчин, а мужчины элегантными и остроумными в глазах женщин. Я вовсе не хочу ограничиваться этим узким кругом, каким бы блестящим и благоухающим он ни был. Я хочу сказать, что литература вообще ни от какого мира, она не запечатлевает ничьих привычек, не изображает никаких людей, ни богатых, ни бедных, не рисует никаких типов, ни утонченных, ни грубых.
Более же всего меня огорчает наше обыкновение объяснять все наши печали, все наши негодования, все наши страдания жизнью сердца, как если бы каждодневная жизнь, жизнь тела, жизнь жизни, если можно так выразиться, не имела тысячу возможностей нас раздражать или удручать. Взгляните на прекрасных героев современной романной страны и скажите, случалось ли вам видеть, чтобы хотя бы один из них побледнел, покраснел или дрогнул от чего-либо, кроме надежд, воспоминаний, слова, взгляда, несносного подозрения или мучительной мысли? Мужчины и женщины в романах все сплошь идеальные существа, которые ходят, не касаясь земли, для которых не существует ни стен, ни дверей, ни этажей, ни непогоды, ни больных слуг, ни досадных происшествий. Между тем, если вы взглянете на людей, охваченных гневом или скукой, у этих чувств чаще всего отыщутся источники, которые тщеславие отказывается принять, а литература не осмеливается изобразить также из тщеславия, а еще из страха быть обвиненной в том, что об этих источниках она знает не понаслышке.
Чтобы лучше разъяснить мою мысль, приведу несколько примеров.
Поль любит Амелию, они живут за городом, их поместья разделяет одно лье. После долгой борьбы с собственной добродетелью и, главное, с боязнью попасться с поличным собственному мужу, Амелия назначает Полю свидание ночью, в глубине рощи, граничащей с ее парком. Роман мой должен кончиться тем, что Поль на свидание не придет.
Дайте этот сюжет самым галантным романистам нашей эпохи. Один расскажет об угрызениях совести, замучивших Поля, другой скажет, что только смерть отца или матери может заставить любовника не прийти на свидание; третий придумает, что Поля срочно взяли под стражу за долги; самый мрачный сделает Поля участником заговора.
Но правду вы узнаете от меня.
Поль вышел из дома в десять вечера; он не может выйти в ворота, потому что его никто не должен видеть; он не может поехать в экипаже или верхом, потому что не хочет посвящать слугу в тайну своих ночных свиданий. Поэтому Поль вышел через калитку в глубине своего сада и двинулся по тропинке, которая через поля должна привести его прямо к поместью Амелии. Поль счастлив; душа его трепещет от любви и надежды! Ему мерещится одна их тех великих и трогательных романических сцен, в которых добродетель сопротивляется лишь ради того, чтобы уступить; сердце Поля летит вместе с облаками, но в то же самое время ноги его ступают по земле. Земля не успела просохнуть после утреннего ливня; она рыхлая и влажная, и Поль скользит, пошатывается и в конце концов начинает двигаться к счастью, для равновесия раскинув руки в стороны, точно канатный плясун. Поначалу это досадная помеха никак не уменьшает пьянящей его небесной радости. Однако чем дольше он идет, тем темнее становится ночь, тем отвратительнее делается дорога. С каждым шагом Поль все больше ощущает, что вот-вот потеряет башмаки; он шевелит пальцами, пытаясь их удержать, и отважно идет дальше. Он теряет терпение и, помимо воли, постепенно спускается с небес на землю. Но все еще впереди; он добирается до входа в рощу, здесь уже совсем темно, а грязь такая густая, что перебираясь через лужу, Поль теряет один башмак. Это невыносимо. Но надежда на счастье придает Полю сил; он прыгает на одной ноге, пытаясь подобрать потерянный башмак. Но вот беда: при этом он лишается второго башмака и остается посреди черной, зловонной, отвратительной лужи в своих прекрасных шелковых чулках. Что делать, как поступить? Неужели отправиться к Амелии, прекрасной, элегантной, изящной Амелии в грязных чулках и грязных башмаках? Или же прийти к ней вовсе без башмаков, чтобы сказать ей: «Я люблю тебя, отдай мне свою жизнь и честь! Я почту за счастье умереть вместе с тобой! И проч. и проч.» — и все это в чулках, заляпанных грязью и вовсе без башмаков? Нет; он возвращается домой; в ярости, в отчаянии он переодевается и снова отправляется в путь. Но уже поздно, вход в парк безнадежно закрыт, а назавтра выясняется, что Амелия уехала и видеть его не желает. Мужчина, который добился от женщины свидания и на него не явился! Нет, такую низость, такое оскорбление простить невозможно. И не может же этот мужчина написать этой женщине: «Сударыня, по дороге к вам я потерял башмаки!»
Пожалуй, кое-кто из-за подобного происшествия мог бы пустить себе пулю в лоб.
Да что говорить! Список этих ужасных случайностей, которые портят жизнь, бесконечен. Вот, послушайте.
Положим, вы юноша со скромным достатком, определенными представлениями о порядке и бережливости, а это, что бы ни утверждали романисты, вовсе не исключает зарождения любовной страсти. Итак, вы человек юный, аккуратный и влюбленный. Случай, не стану объяснять какой, — случай помогает вам пригласить ту, которую вы любите, в театр, в отдельную ложу. У той, которую вы любите, нет ни экипажа, ни лошадей, ни слуг в ливреях; тем не менее она привыкла к жизни элегантной, и пошлые мелочи повседневной жизни ее оскорбляют. Вы сидите подле нее, вы в ударе, потому что счастливы; внезапно, однако, вы, против ожидания, чувствуете, что запасы вашей риторики и сентиментальных фраз, букетов и либретто почти исчерпались... Представление окончено и вы хотите побыстрее покинуть ложу; но тут крикливый и неумолимый голос останавливает вас: «Вы, сударь, забыли заплатить за скамеечку для ног». Вы опускаете руку в карман. Читатель, быть может, думает, что у вас нет денег? Вовсе нет, денег у вас много, чересчур много, но деньги эти — четыре или пять двойных луидоровОдин луидор равнялся 20 франкам., а ваши попытки отыскать среди них монету в 20 или хотя бы в 100 суСу — счетная единица, которой французы в XIX веке пользовались по традиции; 1 су равнялось 5 сантимам. 20 су — это монета в 1 франк; 100 су — монета в 5 франков. остаются безрезультатными, а между тем капельдинерша стоит перед вами с протянутой рукой. Взвесив все обстоятельства, вы решаете пожертвовать деньгами и даете ей монету в 40 франков. — Желаете получить сдачу? — Нет, сдачи не надо. — Стойте, — говорит ваша возлюбленная с ласковой улыбкой, ибо знает, что вы небогаты, и восхищена вашей щедростью, — стойте, что за ребячество! Я спокойно могу подождать, пока вам принесут сдачу.
Как бы вы ни храбрились, вы рады ее снисходительности. Вы коротаете время, укрывая плечи вашей спутницы накидкой и отпуская множество шуток насчет затруднительного положения, в которое попали. Но ожидание затягивается, вдобавок до вас доносится пронзительный голос капельдинерши, которая клянчит у всех своих товарок монеты по франку и половине франка, чтобы вручить вам сдачу. Зрители, покидающие зал, проходят мимо вас, и получается, что женщина, которая хотела остаться незамеченной, выставлена на всеобщее обозрение. Знакомые кланяются ей, и она начинает злиться.
— Эта женщина несносна. — Госпожа капельдинерша! — кричите вы. — Сию минуту, сударь, сию минуту! — Уйдем, — предлагаете вы. — Нет, ведь вы уже столько ждали. — Госпожа капельдинерша! — Бегу, сударь, бегу.
А тем временем все глазеют на вас, а тем временем женщина, которую вы любите, теряет терпение, кутается в шаль, смотрит на гаснущие кенкеты, на пустеющие коридоры; но вот капельдинерша наконец появляется и на глазах у всех принимается считать:
— Вот, сударь, три монеты по сто су, это пятнадцать франков, шесть монет по тридцать су, это девять франков, итого двадцать четыре франка, восемь монет по пятнадцать су, это пять франков пятнадцать сантимов, нет, пять франков десять. Итого шесть франков. Да, правильно, шесть франков. Такая морока с этими монетами по пятнадцать су. И вот еще сорок су, и еще двадцать су. — Скоро это закончится? — спрашивает вас голос, ставший менее нежным. — Да-да, уже иду.
Вы опускаете всю груду мелочи в карман и берете под руку женщину, которая раздражена, потому что ей холодно и на нее глазел весь зрительный зал. Вы выходите на улицу: там идет дождь, проливной дождь — и ни одного фиакра; пока вы дожидались сдачи, их разобрали все до единого. Побежать на поиски значит оставить даму на ступенях театра в одиночестве. Послать комиссионера невозможно; они исчезли вместе с фиакрами. Как же быть?
— Пойдемте пешком.
— Но ведь идет дождь, а для вашего здоровья...
— Для моего здоровья, для моего здоровья, тут уже не до здоровья; вы же не хотите, чтобы я провела ночь на улице?
— Простите!.. я хотел...
— Не будем терять времени.
И вот вы, взяв под руку любимую женщину, идете с ней под проливным дождем и оттого, что стараетесь идти на цыпочках, забрызгиваете ее грязью еще сильнее. Вконец смущенный, вы доводите ее до дома; она вымокла, продрогла и кипит от злости; хорошенькая шляпка из рисовой соломки, которую она надела ради вас, загублена окончательно; новенькую накидку придется выбросить, а платье пустить на тряпки, и, как вы думаете, даже если вы пожертвуете ей всем своим состоянием и карьерой, даже если отречетесь ради нее от отца и матери, простит она вас когда-нибудь? Нет и нет; после этого злосчастного вечера у вас только два выхода: либо пустить пулю в лоб, либо сделаться страховым агентом.
Но то, что мы называем неприятностями человеческой жизни, не ограничивается любовными неудачами; есть среди них такие, причем особенно многочисленные, которые отравляют все удовольствия, все надежды, все радости жизни.
Вы любите музыку, вы отправляетесь в Оперу или к Итальянцам, у вас превосходное кресло в амфитеатре, вы сидите удобно и уютно, вы готовитесь провести прекрасный вечер наедине с музыкой, сладостно и счастливо вкусить удовольствие ради удовольствия. Но двое ваших соседей выходят из зала в каждом антракте, и всякий раз наступают вам на ноги, но при этом просят прощения так учтиво, что решительно невозможно на них сердиться. Кроме того, за вашей спиной сидит господин, который тростью отбивает такт, и притом фальшиво, а также вполголоса напевает все мелодии Россини или Мейербера, в довершение же всего прямо перед вами сидит старая дама в шляпе с перьями и кивает головой на два, три и четыре такта, смотря по тому, что поют или танцуют на сцене, но неизменно заслоняет вам эту самую сцену. А глуховатый сосед постоянно наклоняется к вам и переспрашивает: «Что он сказал?» В результате вы уходите из театра с расстроенными нервами, в превеликом раздражении, которое немедленно срываете на жене, любовнице или детях, те плачут и объявляют вас совершенно несносным; отсюда ссоры и прочие последствия.
У меня был приятель, большой любитель поесть; жил он с собственным дядюшкой, поглощал его вкусные обеды и дожидался наследства. По окончании трапезы нужно было поболтать с добрым дядюшкой и рассказать последние новости и смешные происшествия. Добрый дядюшка был дядюшка идеальный: он давал племяннику деньги взаймы и никогда не требовал их назад; он предоставлял в распоряжение племянника свою коляску и ложу в Итальянской опере; но у доброго дядюшки была чудовищная привычка: после обеда он закидывал правую на левую и дальше час подряд безостановочно и мерно дрыгал этой ногой. Как ни старался племянник не обращать внимания на это движение ноги, оно его смущало, раздражало и вызывало тошноту, так что прекрасный обед частенько заканчивался пренеприятнейшим несварением желудка. Несчастный обедал у доброго дядюшки три раза в неделю; обеды были превосходные, а наследство — немалое; племянник выставлял против дрыгающей ноги здоровый желудок, но несварения сделались столь частыми, что племянник заработал гастрит, от которого умер. Добрый дядюшка по-прежнему задает прекрасные обеды, по-прежнему дрыгает ногой и жалеет о своем добром племяннике, которого он сам же, подлец, и уморил!
Истории дядюшек и племянников содержат еще много неприятностей, о которых никто не думает, но которые не становятся от этого менее прискорбными. Вот одна из них, за достоверность которой я ручаюсь! Один племянник, имевший слугу из Лиможа, поселился рядом со своим дядюшкой и оказывал ему услуги, достойные звания племянника, а именно подносил воплощенному наследству чашку отвара, стакан лимонада, тазик с водой и проч., и проч., и проч., читал ему газету и проч., и проч. Дела племянника шли превосходно, дядюшка слабел с каждым днем, и вот однажды утром, когда он почувствовал себя достаточно плохо для того, чтобы племянник сделал вид, будто плачет после разговора с врачом, — однажды утром другой, внучатый племянник, негодяй, который ни разу ничего не поднес больному, не прочел ему ни одной газеты, этот самый внучатый племянник явился справиться о состоянии дядюшки. Настоящий племянник, хороший племянник, говорит своему слуге-лиможцу:
— Увы! Ступай скажи, я не надеюсь, что дядюшка переживет следующую ночь.
Лиможец запоминает фразу, кажущуюся ему весьма проникнутой чувством, и передает ее внучатому племяннику, ожидающему в гостиной вместе с нотариусом:
— Хозяин велел вам передать, он надеется, что дядюшка не переживет следующую ночь.
— Он так сказал?
— Так и сказал.
— Как вы на это смотрите? — спрашивает внучатый племянник у нотариуса.
— О, это отвратительно.
После чего нотариус, пришедший составить завещание дядюшки, решает, что его долг — предупредить умирающего о чудовищных речах его племянника, и направляется в спальню.
Завещание составлено и подписано, и оказывается, что племянник, подносивший отвар и газету, лишен наследства в пользу внучатого племянника, который не подносил ровно ничего. Стоило сочинять чувствительные фразы, если слуга-лиможец переставляет отрицательную частицу!
Конечно, не все неприятности человеческой жизни приводят к столь ужасным катастрофам, но это не делает их менее мучительными.
Возьмем человека, который носит пышные усы, они ему очень идут, придают величавый вид и позволяют слыть красавцем. Он оказывается за одним столом с людьми, умеющими жить в свое удовольствие. Тонкая рыбная косточка застревает у него между зубами; как он ни старается освободиться от нее, орудуя языком, ничего не выходит; он решается пустить в ход руку, ловко схватывает косточку за кончик и тянет: но выясняется, что он вырвал не косточку, а волос из собственных усов; от боли он задыхается и громко кашляет.
А может ли что-нибудь раздражать больше, чем господин, который, играя в вист, при всякой сдаче получает на руки четыре старших козыря и всякий раз выкладывает их на стол со следующим комментарием: «У меня тут случайно завалялся козырной туз. У меня тут случайно завалялся козырной король. У меня тут случайно завалялась козырная дама. У меня тут случайно завалялся козырной валет». И так без конца. Даже если этот господин — ваш партнер, в первом роббере вы непременно сочтете его докучным, во втором — несносным, а в третьем станете желать ему смерти.
Луи-Леопольд Буальи, Партия в шашки в кафе Lamblin в Пале-Ройаль, 1836 г.
Wikipedia Commons
Доводилось ли вам играть в буйотБуйот — азартная азартная карточная игра, предшественница покера. с людьми, которые делают ходы невпопад или изрекают при каждом ходе: «Вот я и выиграл тридцать пять франков» или «Вот я и проиграл половину луидора»; если это несчастье на вашу долю не выпадало, возблагодарите Небо.
Есть ли у вас сотрапезник, который, стоит вам назвать имя человека, о котором вы хотите что-то рассказать, немедленно подхватывает: «Я его прекрасно знал, у меня даже вышла с ним однажды довольно смешная история, сейчас расскажу»?
Живет ли подле вас человек, который каждую вашу фразу сопровождает восклицанием: «Именно это я и собирался вам сказать»?
Приходится ли вам часто разговаривать с весельчаком, который в ходе разговора расстегивает ваш жилет?
Если вы приказчик или писец, трудится ли бок о бок с вами другой приказчик или писец, который восемь часов кряду распевает: «Привет, Нормандия родная»?
Есть у вас сапожник и портной, которые считают своим долгом пошить вам слишком тесные сапоги и слишком тесный фрак?
Есть у вас камин, который дымит, или сосед, который играет на корнете-а-пистоне?
Если вы полагаете себя человеком известным, получаете ли вы письма, в которых имя ваше исковеркано так, словно оно не известно никому?
Если вы литератор, находите ли вы опечатки в своих фельетонах?
Если у вас один-единственный фрак, случалось ли вашему привратнику порвать его в тот самый день, когда вам назначена аудиенция у министра, в результате которой вы надеялись получить орден?
Если у вас длинные ноги, обязаны ли вы ежедневно прогуливаться в обществе вашей будущей тещи, которая ходит короткими шажками?
Получали ли вы хоть однажды в ответ на свое любовное письмо в стиле Жан-Жака Руссо послание на бумаге с виньетками, писанное мелкооптовым слогом: «Любимец, я тибя абажаю»?
Если все это вам незнакомо, если судьба вас от этого уберегла, вы меня не поймете и не согласитесь с тем, что можно быть несчастнейшим из людей, ни единожды не испытав настоящего несчастья.