Для Франца Шмидта существовало большое различие между таким злонамеренным попранием основных ценностей и простой капитуляцией перед человеческой слабостью. Несмертельные и ненасильственные преступления удостаивались куда более краткого освещения и не столь подробного анализа. Если он не мог идентифицировать лица, которым был причинен вред, Франц уделял мало места и внимания имущественным или сексуальным преступлениям даже несмотря на то, что более трех четвертей всех наказаний, которые он исполнил в течение своей карьеры, были карой за подобные деяния. Конечно, Шмидт продолжал играть роль общественного мстителя в этих случаях, но внутреннее удовлетворение, столь отчетливое в его рассказах о казненных разбойниках, явно отсутствует. Можно сказать и так, что управление эмоциями не представляло для него проблемы при проведении казней и других наказаний. В этом отношении Франц Шмидт приблизился к политическому идеалу палача как стабильного и беспристрастного инструмента государственного насилия.
Отношение Франца к непредумышленным преступлениям позволяло ему проявлять сострадание к тем, кто их совершил. Самыми простительными преступлениями, на его взгляд, были преступления страсти, которым по определению не хватало преднамеренности или злобы, особенно моментальные вспышки насилия в приступе ярости. Большинство мужчин в эту все еще бурную эпоху, включая самого Франца Шмидта, всегда имели при себе нож или другое оружие. Неудивительно, что пьяные или просто горячие споры о мужской чести регулярно приводили не только к кулачным боям, но и к поножовщинам или дуэлям, которые порой заканчивались смертельным исходом. «Каролина» и другие уголовные кодексы сузили определения самообороны и «благородного убийства», однако, как и на американском Диком Западе, а кое-где и сейчас в США, человек, физически или словесно задетый, не был обязан прощать — напротив, восстановление своей чести оставалось императивом. Жертвы, получившие несмертельные ранения, как правило, искали отмщения, прибегая к вековым практикам выяснения отношений внутри общины и финансовой компенсации — вергельду. Когда слова, сказанные в гневе, приводили к гибели, Франц признавал, что нужно воздать за это по справедливости, но склонен был относиться к такому убийству как к прискорбному событию, виновника которого тем не менее можно было понять.
В своих самых ранних записях Шмидт лаконично отмечает, что крестьянин «зарезал лесника» или скорняк «зарезал сына тевтонского рыцаря». Время от времени он обращает внимание на конкретное оскорбление («предатель, вор, мошенник»), орудие убийства («нож, топор, молот, болт») или причину ссоры, часто тривиальную: «из-за шлюхи после выпивки; из-за крейцера [0,02 флорина]; или потому что [его друг] проклял его как предателя». В противном случае эти учетные записи выглядели бы как скупой отчет о количестве прошедших сквозь руки палача осужденных. В мире, где люди должны защищать свою честь, говорит Франц, неизбежны несчастные случаи вроде истории с городским стрелком Гансом Хакером, который «разоружил сына [другого] стрелка на посту из-за проклятия, стал ругаться еще с одним и непреднамеренно нанес [тому] удар молотом, так что он умер». Хакер отделался розгами, но вот драка того же свойства Петера Планка с проституткой имела куда более трагические последствия для обоих. Цепь печальных событий, пишет Майстер Франц, началась, когда Планк вернулся вечером домой в сильном подпитии:
Когда он шел мимо Госпитальных ворот по направлению к загонам для свиней, он увидел женщину, которая была шлюхой, шедшую перед ним по улице Зундершпюль, и поспешил за ней. Согласно его рассказу, она обратилась к нему, попросив его пойти с ней домой, и, когда он отказался, она сказала, пусть поклянется Священными Дарами или чем-нибудь в этом роде. Затем, когда он сел, она сдернула с него шляпу, очевидно пытаясь одурачить его, и сказала, что он должен молчать об этом. Он попытался отнять у нее шляпу, и они боролись друг с другом. Когда он ударил ее по лицу, шлюха выхватила два своих ножа и напала на него. Когда она пошла на него, он взял немного песка и бросил в нее; она поступила так же, но, когда она продолжила попытки нанести ему удар, он вытащил свой нож и ударил ее, поранив ей глаз, так что она упала, а его нож сломался, оставив в руке рукоять. Он опустился на колени и выхватил у нее ножи, но лезвие порезало ему руку, и в ярости он вонзил ей, лежащей там, нож в левую грудь.
Вызванный алкоголем, оскорблениями или физическими действиями, внезапный гнев провоцировал насилие по горячности, в отличие от ледяной расчетливости предательства.
Овладевание человеком страстями, в частности сексуальным желанием, также казалось опытному палачу чем-то обыденным и уж никак не тяжким. Порки за блуд, прелюбодеяние или проституцию составляли почти четверть всех телесных наказаний, исполненных Майстером Францем, однако его записи об этих событиях, как правило, кратки — вероятно, в силу их распространенности.
Чаще всего жертвами правосудия становились профессиональные проститутки, обитатели темного мира, от которого Франц отрекался при каждой возможности. В отличие от своих коллег-клириков, он испытывал явно меньший дискомфорт от того, что называл «развратом» (Unzucht; буквально — «недисциплинированность»), по крайней мере, меньший, чем от других форм публичного скандала. Кажется маловероятным, чтобы благочестивый Шмидт отрицал греховность внебрачного секса, но при этом трудно найти в его словах нечто большее, чем легкое отвращение, особенно когда означенное деяние являлось добровольным с обеих сторон. Напротив, его язык становится грубоватым и предельно конкретным, а комментарии — наиболее короткими во всем дневнике. Он даже приводит несколько скабрезных эпизодов в духе Чосера:
Сара, пекарша из Фаха, дочь хозяина таверны на дороге из Хейльбронна в Хоф, называемая Скорнячкой, дозволяла своей служанке совершать разврат. Также подстрекала кузнеца пойти со служанкой и заставила его принести ей доказательства этого, потребовав волосы, вырванные из лобка [служанки]. Когда горничная кричала, [Сара] закрывала ей рот, сев на него задницей, а затем вливала в нее [стакан] холодной воды.
Другой отрывок, возвращающий нас к уже рассмотренной теме, мог бы стать частью вакхического мира «Декамерона» Боккаччо:
...крестьянин из Херсбрука, который, выпив с другим крестьянином в трактире, встал из-за стола, чтобы отлить, но [вместо этого] пошел ночью к жене своего собутыльника, как будто он был ее мужем, вернувшимся домой, лег в кровать и совершил прелюбодеяние, затем встал и оставил ее, но женщина поняла, что он не ее муж, когда взглянула на него.
Грубый юмор палача, проводившего большую часть своего времени с преступниками и охранниками низкого сословия, не должен вызывать удивления. Он напоминает нам и о том, что благочестие Майстера Франца не было равносильно ханжеству и что жесткие сексуальные стандарты его коллег, имевших священный сан, не всегда разделялись другими членами общества, даже верующими.
Публичные скандалы в большей мере, нежели приватные грешки, воспринимались Шмидтом как серьезные проступки — ведь он был озабочен своим статусом и полагал репутацию высшей ценностью, которую только можно себе представить. Поэтому вспышки неодобрения и даже гнева по поводу сексуальных преступлений случаются с ним лишь тогда, когда преступник позорит свою семью и сообщество неприемлемым поведением. Георг Шнек не просто совершил прелюбодеяние, но «женился на шлюхе из Нойвалъда по имени Красильщица Барби и провел с ней церемонию бракосочетания». Вор Петер Хофман «также бросил свою жену и взял любовницу, а затем, когда она умерла, взял другую и объявил о браке в Лауфе; когда ему не разрешили [жениться], он взял Бригиту».
Современных читателей может удивить, но свадебные клятвы в ту эпоху необязательно произносились перед пастором или священником, чтобы обрести юридическую силу. Простое обещание, данное при нескольких свидетелях, вполне могло считаться официальным. Мужчина, который давал ложные обеты, чтобы заманить девушку в постель, а затем бросал ее, предсказуемо провоцировал общественный скандал. Если молодая женщина вследствие этого беременела, перед ней открывались исключительно безрадостные варианты: признать беременность и опозорить себя, свою семью и своего ребенка; сделать аборт, который был незаконным и часто смертельным; или скрыть беременность, а затем отказаться от ребенка. Выбравшие третий вариант — в основном это были юные, бедные девушки без поддержки семьи — часто рожали в одиночку, а затем в отчаянии совершали детоубийство, которое, если оно обнаруживалось, означало неминуемую казнь.
В случае ложных клятв — по крайней мере, тех, которые не были связаны с детоубийством, — симпатии Шмидта неизменно были на стороне обманутых молодых женщин и их семей, особенно после того, как происшествия становились достоянием общественности. Майстер Франц презрительно отзывается о писце Никлаусе Херцоге, «который обрюхатил девицу в Хофе в Фогтланде (родном городе Шмидта), пообещал [ей] брак и публично объявил об этом, но затем он скрылся и оставил ее, в придачу также обрюхатил девицу здесь, в Вере, [и] также обещал жениться». Франц нетерпим в отношении уверток сельского рабочего Георга Шмидта, «который признался, что ухаживал за дочерью крестьянина, возлежал с ней 20 раз, совершал разврат, утверждая, что он намеревался жениться на ней, но позже отрицал это». Как и в отношении иных преступлений, обман и трусость вызывали особенный гнев палача, и он с удовлетворением фиксирует наказания, когда его березовые розги воздавали должное.
В целом описания сексуальных преступлений в дневнике Франца отражают все ту же озабоченность моралью и общественное смущение, вызванное греховными действиями. Нарушение конфиденциальности интимной жизни кажется ему просто чем-то неприятным — например, когда Шмидт порет портного Файта Хаймана и его невесту Маргариту Гроссин «за то, что они совершали разврат и позволяли другим девушкам наблюдать за происходящим». Более сильные негативные чувства Франц испытывает в отношении Амели Шютцин и Маргариты Пухфельдерин, которые проституировали собственных дочерей, и Иеронима Байльштайна, бывшего сутенером своей супруги. Еще более скандально вел себя писарь Ганс Бруннауэр, который
...в течение жизни его жены прелюбодействовал с Барбарой Кеттнерин (также при жизни ее мужа); пообещал ей жениться, провел с ней три года, путешествовал с ней по стране полгода и имел от нее ребенка. Точно так же прелюбодействовал дважды с сестрой Кеттнерин, а также с мачехой сестры Кеттнерин. Также совокуплялся и спал с женой столяра по имени Фома в течение полугода и обещал ей брак и сожительствовал с ней. Также имел близнецов от служанки при жизни его жены.
И даже немало повидавший Майстер Франц был ошеломлен, узнав, что «Аполлония Трошин предостави[ла] свое брачное ложе для [кондитерши Элизабет Мехтлин] и сама соверши[ла] прелюбодеяние — она в постели с кондитером и подмастерьем цирюльника, которого называют Ангелоголовым, лежавшим посередине и совершавшим разврат с обоими [ними]».
В соответствии с христианской доктриной наиболее серьезными преступлениями на сексуальной почве были инцест и содомия, которые традиционно считались «преступлениями против Бога» и карались сожжением заживо. В частности, мерзость инцеста якобы навлекала на все общество Божественное возмездие, если виновники не были наказаны. Тем не менее только случай 17-летней Гертруды Шмидтин, «которая четыре года жила в разврате со своими отцом и братом», по-видимому, действительно шокировал Майстера Франца, даже побудив его назвать ее еретичкой. Но даже здесь, из сочувствия и, возможно, признавая за ней статус жертвы, он не оспаривает смягчение ее наказания до обезглавливания, отмечая, что палач в Ансбахе сжег ее отца и брата заживо восемь дней спустя в соседнем Лангенценне. Франц также воздерживается от включения в рассказ каких-либо любопытных подробностей их отношений, хотя он хорошо был о них осведомлен, участвуя в допросе Шмидтин.
Одна из причин исключительной реакции Франца заключалась в том, что это был единственный пример кровосмешения между биологическими родственниками, с которыми он столкнулся за все время своей карьеры. Случаи такого рода редко просачивались за пределы домохозяйств раннего Нового времени и потому искренне шокировали большинство людей, когда становились достоянием общественности. Чаще всего преследованию за инцест подвергались отчимы и приемные дочери или даже люди, имевшие половые контакты с двумя другими, связанными между собой родством (например, женщина с двумя братьями или мужчина с женщиной, ее сестрой и мачехой и т. д.). Инцест этого типа не воспринимается в качестве такового с современной точки зрения, но тогда считался своего рода кощунством и часто оканчивался смертным приговором, хотя в Нюрнберге казнь всегда смягчали до обезглавливания, а иногда и до порки розгами.