Николас Фокс Вебер. Жизнь Ле Корбюзье. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2024. Перевод с английского Анны Васильевой
Ле Корбюзье был назначен делегатом от Франции на конференции в Праге, где собирались интеллектуалы из разных областей. Туда он полетел на самолете — впервые! Он был рад оказаться на передовой технологий.
Архитектор взошел на борт огромной машины с широкими крыльями и винтовыми двигателями в Ле Бурже. После остановки в Кёльне он приземлился в Берлине, откуда поехал на поезде в Прагу. «Мы отправились точно вовремя и чудесным образом... прибыли точно вовремя». Это была высокая оценка от сына часовщика.
На второй вечер в Праге Ле Корбюзье вышел выпить с друзьями в бар. Поэт Висвалд вдруг вскочил и крикнул так, чтобы услышали все: «Ле Корбюзье — поэт!» Путешественники, бизнесмены и другие незнакомцы в баре подняли тост за эту мысль. «Сегодня ночью я получил свою первую и серьезную награду. In vino veritas».
С другой стороны, когда чешский министр иностранных дел Эдвард Бенеш обратился к нему «мэтр», Ле Корбюзье ответил: «Будьте осторожны, не несите чепухи, иначе вы убедите меня, что я академик!» Поэт — да; часть установленной иерархии — никогда.
Он поехал в Прагу, потому что направлялся в недавно появившийся Советский Союз. Люди, которые и раньше подозревали, что Ле Корбюзье симпатизирует коммунизму, теперь были в этом уверены.
В мае 1928 года Ле Корбюзье пригласили принять участие в конкурсе на здание Центросоюза — центральной конторы кооперативов в Москве. В июле он представил проект. В L’Esprit Nouveau Ле Корбюзье и Озанфан время от времени публиковали статьи, посвященные конструктивизму, и работы Эль Лисицкого, Владимира Татлина и Казимира Малевича, трех самых смелых и изобретательных фигур в искусстве и дизайне СССР. Взаимное восхищение Ле Корбюзье выражали не только лидеры русского авангарда, но и высокие правительственные круги; уже в 1923 году Илья Эренбург написал архитектору, что «в одной из последних статей Троцкий с большой симпатией говорил о тенденциях, отраженных в L’Esprit Nouveau». Архитектурные журналы публиковали последние проекты Ле Корбюзье. Малевич написал статью, хваля дома Ле Корбюзье в Штутгарте за то, что они «исходят из нужд современного человека» по масштабу и отделке. Его ходатайство имело большую ценность, потому что своими смелыми и в высшей степени упрощенными абстрактными картинами — с возвращением потом к фигуративному искусству, которое нравилось рядовым гражданам — Малевич стал практически героем.
Вскоре после прибытия в Москву Ле Корбюзье был принят в Кремле заместителем председателя Совнаркома А. М. Лежавой и сестрой Троцкого Ольгой Каменевой. Через несколько дней трое известных московских архитекторов отправили открытку «Мадам Жаннере-Перре» в La Petite Maison со словами: «Мадам, архитекторы Москвы выражают искреннее уважение матери величайшего архитектора в мире». Десять дней его чествовали на банкетах и обедах. Казалось, что каждый выступает за его проект Центросоюза. Если Женева отвергала его, Москва приветствовала — и у него появилась причина верить, что наконец он по-настоящему реализует значительный комплекс зданий, благодаря которому модернизм восторжествует в мировой державе.
*
В лекции по градостроительству «в большой аудитории Политехнического музея, штаб-квартире Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний», Ле Корбюзье представил московский эквивалент плана Вуазен. Он рассказал большой и влиятельной аудитории, «что Москва все еще азиатский город, о котором необходимо позаботиться, построить новые тротуары и снести старые дома, оставив все же старые памятники. Важно расширить наши парки и сады, куда-то перенести деловой центр и, хирургически вырезав все переулки, расположить новые рядом с существующими главными улицами и выстроить вдоль них небоскребы».
Он нападал на тогдашнее предпочтение неоклассицизма модернизму: «Я вижу, что Москва находится в том же самом трансе, что и наши западные нации... Преступная ошибка — оживлять прошлое, поскольку в результате мы получаем не живой организм, а призрак из папье-маше». Ле Корбюзье выдвинул идею, что традиционная академическая архитектура — наподобие той, что преобладает в Лиге Наций — все равно что царистский режим. Визуальная революция, которую он вершил, была такой же радикальной, как и политическая, в которой его слушатели принимали участие. Конечно, они могли совершить и большой шаг в эстетике тоже.
Ле Корбюзье несколько дней усердно работал с командой архитекторов, помогавших ему доработать проект для конкурса. Его впечатлило то, что он увидел в их конторе. Столовая позволяла рабочим продуктивно работать весь день с минимальным перерывом. Когда рабочий день в 15:30 заканчивался, они собирались в клубах, участвовали в любительских театрах, занимались спортом или просто читали в организованной обстановке. Это систематизированное существование безмерно взывало к вере Ле Корбюзье в запланированное сочетание работы и отдыха.
Одно открытие следовало за другим. В деревне в паре часов от Москвы архитектор увидел замечательную местную архитектуру, где izba стояла «на пилоти». Советский архитектор познакомил его с режиссером Сергеем Эйзенштейном, чей «Броненосец Потемкин» Ле Корбюзье считал шедевром. В интервью с московским журналистом Ле Корбюзье заявил: «Архитектура и кино — два единственных искусства нашего времени. В своей работе я, кажется, думаю так же, как Эйзенштейн снимает фильмы. В его работе видна правда, она несет свидетельство одной лишь правды. По своим идеям фильмы близки к тому, что стремлюсь делать я». Эта цель была непоколебимой.
*
Однажды вечером Ле Корбюзье стоял на углу улицы в Москве, с карандашом в руке и открытым блокнотом. Его тут же остановили и сообщили, что делать наброски на улице запрещено. Комиссар попытался раздобыть ему специальное разрешение, но не вышло. Ле Корбюзье не мог вынести мысли, что ничего нельзя сохранить, зарисовывая. Поэтому он прятал блокнот под плащом и зарисовывал, поспешно и нелепо, луковицы куполов и памятники. Но необходимость скрываться поразила его. Такие ограничения свободы были невыносимы.
Тем не менее, когда он официально представил свое предложение для здания Центросоюза, русские проявили к нему все уважение, которого он был лишен у бездушных мизантропов, напавших на его идею Дворца Наций. И хотя он видел недостатки в экономическом подходе — «системе не хватает стимула, динамического фактора... Повсюду летаргия», — он представлял себе Советский Союз ареной для действия.
Матери не нравилась эта идея. Когда Ле Корбюзье приехал в Москву, его ждало от нее письмо. Следом за теплыми пожеланиями к его недавнему сорок первому дню рождения она наконец одарила его долгожданной похвалой, но потом дала совет, который был связан с Ивонн и с их возможными детьми.
Ты хороший сын, нежный, уважаешь память отца, умершего слишком рано, щедрый к оставленной матери, которая очень гордится твоими моральными качествами и интеллектуальными талантами. Ты должен заботиться о здоровье и не злоупотреблять им — не засиживаться по ночам, не работать слишком много. Теперь, когда ты несешь за кого-то ответственность (и возможно, не за одного человека), ты не должен изнашивать механизм; прекрасные годы юности прошли; лето все еще теплое и сияющее, и все же приближается осень, полная, это верно, чудесных надежд для того, кто ставит перед собой высокие цели, предпринимая все усилия воплотить идеал, который когда-то держал в уме, несмотря на закулисные атаки, и кто восторжествует, потому что имел веру.
Кроме того, Мари Жаннере беспокоилась, каково ему будет в Советском Союзе: «И теперь ты на просторах России, о которой складывают столько тревожных легенд. Но и здесь я верю в твою счастливую звезду и надеюсь, что русским, интеллигентному народу, у которого столь продвинутые современные идеи, ты придешься по вкусу, и они доверят тебе этот большой архитектурный проект. Будь осторожен в том, что говоришь, не путайся с политиками, оставайся художником, который желает говорить только о своем искусстве. Я буду рада узнать, что ты снова на территории Франции».
Когда Ле Корбюзье ответил на ее письмо, он с энтузиазмом рассказал ей, что проект Центросоюза приняли. Такое одобрение еще больше привлекало к Советскому Союзу: «Я присутствую при рождении нового мира, построенного на логике и вере, который погружает меня в глубочайшие размышления. Я сдерживаю свой оптимизм, чтобы не видеть то, чего нет на самом деле. О, слепая Европа, которая лжет себе, чтобы лелеять свою лень! Здесь реализуется один из самых ясных дизайнов человеческой эволюции; и с щедростью здесь соотносится эгоизм там. Я смотрю, вижу, спрашиваю, слушаю, исследую повсюду это новое явление; люди здесь начинают с нуля и строят, камень за камнем. Я намеренно употребил слово „строят“».
Мари ответила практически сразу, что она «глубоко тронута письмом из Москвы. Здесь и везде в наших газетах Россия всегда представлена в упадке — поведение людей вызывает сожаление, семья обесценена, над детством надругались, и кроме того, интеллектуалов преследуют — так что я 3 или 4 раза перечитала письмо, в котором с очевидной беспристрастностью ты изображаешь страну совсем иначе».
Мать отправила это письмо в квартиру Ле Корбюзье в Париже, ожидая, что он вернется туда. Выразив предостережения по поводу Ивонн, она повторила указания, с которыми он вырос: «Полагаю, мой дорогой мальчик вернулся и нашел мир и любовь на улице Жакоб... и его, может быть, даже холят и лелеют (возможно, чрезмерно); я всегда боюсь, что такое обращение испортит и исказит характер. Всегда хочется радоваться такому обращению, и невозможно не наслаждаться комфортом возврата к своим привычкам, образу жизни, повседневной работе».
Изложив свое мнение, Мари Жаннере выказала смесь ума и невежества, с которыми она вырастила семью: «Ты был понят, они приняли тебя в свои сердца, и я радуюсь с тобой, что твои планы победили. Браво! Культурные русские всегда принимали могущественные умы, незаурядный разум. Они всегда сражались (нигилизм) против авторитарного режима, который считали чудовищным. Но лидеры большевиков всегда евреи или довольно низкого происхождения, и массовые убийства определенно внушают к ним отвращение. Чему верить?»
Но для Ле Корбюзье, поскольку Советы дали ему возможность помочь построить новый мир, остальное мало что значило.
*
В то же самое время, когда Ле Корбюзье надеялся на успех в Москве, Эль Лисицкий написал о нем язвительную статью. Речь шла якобы о последней версии проекта Центросоюза, но очерк Лисицкого был нападением с переходом на личности: «Богемность, изолированность и извращенный снобизм сегодняшних художников достигли своего апогея во Франции. Учитывая, что Ле Корбюзье художник, он служит тому примером. Как все западные художники, он вынужден быть совершенным индивидуалистом и не признавать ничего вне себя, поскольку в ином случае кто-то может засомневаться в его оригинальности, а оригинальность дает представление о „новом“».
Лисицкий, посетивший виллу в Гарше в предыдущем году с Питом Мондрианом и Софи Кюпперс, цитировал слова члена семьи Стайн о том, что виллу гораздо интереснее посетить, чем жить в ней. Он нападал на Ле Корбюзье как на модного персонажа и воплощение западного упадка: «Так заказывается артисту (не конструктору, строителю, инженеру) Корбюзье дом, дом, который строится заранее как сенсация, как трюк, и когда он готов, он воспроизводится в дамских журналах рядом с новейшей сенсацией туалета (см. Vogue, август 1928)». Лисицкий заявил, что стандартный дом в Пессаке заказан капиталистом и не как «здание, в котором можно жить, а скорее как витрина... Он проектировал дома, которые сбивают с толку и в которых сам он никогда не стал бы жить. Причиной тому антисоциальная натура архитектора, большая дистанция, отделяющая его от чаяний больших масс людей. Он не близок ни пролетариату, ни промышленной столице». Лисицкий умышленно пренебрегал лежащей в основе восприимчивостью Ле Корбюзье. То, что Шарль-Эдуар Жаннере наблюдал в отдаленных балканских селах в свои двадцать три года — радость и удовольствие жильцов, — помогло ему обрести надежду применить честную эстетику крестьянских изб к современным технологиям.
Лисицкий относился к архитектору так, будто он просто мошенник: «В работе Ле Корбюзье взгляд художника присутствует во всем — не только в применении цвета, с которым он обращается как живописец, но и на уровне архитектурного проектирования: он не материализует свой проект, а просто раскрашивает его. Его система предполагает сооружение рамы, и этот факт объясняет, почему на фотографиях его здания создают впечатление единства, даже когда они перевернуты».
Лисицкий, одаренный фотограф, снял с закрытыми глазами деталь лестницы одного из домов Ле Корбюзье в Вайсенхофе. Изображение читается как абстрактная композиция, и на нее можно смотреть с любой стороны, при этом смысла не прибавляется и не убавляется. Кроме такого свидетельства роковой ошибки он также назвал градостроительный идеал Ле Корбюзье «город нигде... город на бумаге, чуждый живой природе».
Эль Лисицкий был не единственным его противником в этот решающий момент. Карел Тейге, чешский интеллектуал, большой сторонник Ле Корбюзье, который написал рецензию на книгу «К новой архитектуре» в 1923 году, теперь ввязался в спор, обвинив Ле Корбюзье в том, что тот так обращается с архитектурой, как если бы проектировал исключительно из визуальных причин, и назвав его последний проект, основанный на золотом сечении, «решением не для реализации и строительства, а для композиции». Московский архитектор Моисей Гинзбург назвал архитектуру Ле Корбюзье «плохо определенной и чисто эстетической по сути».
Тем не менее Ле Корбюзье встречал больше доброжелательности, чем нападок в Советском Союзе: «Я думал, что встречу своих обычных противников в Москве... И все же в Москве я нашел не духовных противников, а горячих приверженцев того, что я считаю основополагающим в любой человеческой работе: высокие намерения, которые поднимают эти работы выше их утилитарной функции и которые наделяют их лиризмом, приносящим нам радость... Думаю, всех этих русских интересует поэтическая идея». Он надеялся, что страна Пушкина, Чайковского и конструктивизма могла стать тем местом, где можно было воплотить в жизнь его поэтическое видение.