Надежда Шапиро. Дети и тексты. М.: Высшая школа экономики, 2020
Произведения, традиционно изучаемые в 8-м классе, и прежде всего пушкинские, на темы русской истории, — «Капитанская дочка», «Полтава», «Медный всадник» — ставят учителя перед необходимостью (или открывают возможность) говорить о проблемах, связанных с властью. Понятно, что при этом мы побуждаем задумываться о сущности власти и о том, как оценивать правителя. Но хорошо бы осмысливать на уроке литературы в первую очередь то, что сказано в поэме или в романе, а не то, что известно нам о той или иной исторической личности из научных источников, и даже не то, что сказал писатель о своем герое в письме или в статье. Конечно, никому не лишне знать, как по-разному Пушкин отзывался о «государственных учреждениях» Петра и его «временных указах» («первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом») или какие рассказы об исключительной жестокости Пугачева и его войска содержатся в пушкинской «Истории Пугачева». Но — повторю азбучную истину — мы говорим о мире художественного произведения. Каким предстает в нем герой-правитель? Какова его система ценностей, мотивы и результаты его действий? Как все это сказывается на судьбах других героев? И — главное! — как проявляется авторское отношение к изображенному и каково оно, это отношение?
Обычно трудно выявить его сколько-нибудь полно. Наши общественно-политические и нравственные предпочтения неизбежно скажутся уже в отборе материала и расставляемых акцентах. Одни учителя сделают центром урока радостно-взволнованное чтение строк о Полтавской битве и боевом счастье. Тогда детям запомнится прежде всего такой узнаваемый, почти болельщицкий восторг: «Ура! Мы ломим; гнутся шведы», а вместе с ним — прекрасный, могучий, радостный Петр-победитель. Вторые оттолкнутся от других строк, обобщенных, но, безусловно, тоже одических, — о молодой России, которая «мужала с гением Петра», или о том, что спустя сто лет после описанных событий ничего не осталось «от сильных, гордых сих мужей, // Столь полных волею страстей», а вот Петр, «герой Полтавы», воздвиг «огромный памятник себе». А третьи, прочитав и первое, и второе, захотят все же напомнить о поступке Петра, который, не поверив Кочубею, выдал его врагу — Мазепе, чем обрек на пытки и казнь, и спросить учеников, есть ли в «Полтаве» слова о том, что почувствовал и сделал царь, узнавший о последствиях своего решения.
Выводы могут оказаться разными. Я долгое время считала, что пафос «Полтавы» — восторг перед гением Петра, и понимала завершение поэмы однозначно: только дело великого правителя достойно сохраниться в памяти потомков, а все остальные с их страстями и страданиями будут заслуженно забыты. Но ведь личная история Марии, Мазепы и Кочубея рассказана Пушкиным ярко и подробно, а значит, не забыта, сохранена для нас...
Над столкновением государственного и частного, человеческого заставляет задуматься «Медный всадник». И ученику, и учителю непросто бывает совместить в своем сознании неподдельный пушкинский восторг при описании воплощенного замысла Петра — прекрасного города — и неподдельное острое сочувствие маленькому человеку, утратившему и любимую, и рассудок, и жизнь из-за того, что в великих думах великого человека жизни маленьких людей места не было. Так за кого же Пушкин? Этот вопрос может завести в тупик любой хороший урок. Одни станут говорить, что при создании великого государства жертвы неизбежны и величием цели оправданы, другие — что человек важнее... И обсуждение неизбежно далеко уйдет от текста поэмы, то есть от литературы, и при этом ни к чему не придет.
Вместо этого стоит вслух перечитать поэму, чтобы всем вместе пережить восторг, тревогу, надежду, безумие, отчаянную последнюю смелость бунта и страх преследуемого. А потом обсудить, какие чувства вызывает описание памятника Петру, сравнить его с описанием Петра перед боем в «Полтаве». И здесь возможны разногласия. Одним бросится в глаза прежде всего сходство, другие заметят, что, сохранив эпитет «ужасен», Пушкин отказался от рифмы «прекрасен» и тем оставил возможность для разных толкований. Одни увидят проявление мощи правителя в том, как он сумел остановить коня «над самой бездной», другие услышат в сочетании «Россию поднял на дыбы» неназванное слово «дыба». А как понимать сцену, где Евгений грозит истукану? Почему символ российской государственности сохранял горделивую неподвижность, когда у ног его плескались волны, и сорвался с места в ответ на «Ужо тебе!»? И как воспринимать «скаканье» всадника медного: это фантастическое развитие событий или просто видение безумца?
Конкретные наблюдения бывают даже интереснее смелых интерпретаций. Восьмиклассники получают домашнее задание — проследить за употреблением эпитета «бедный» и его синонимов — и обнаруживают два интересных обстоятельства. Во-первых, слово это приобретает, когда речь идет о Евгении, все более субъективный, открыто-сочувственный смысл, и в кульминационный момент «безумец бедный» рифмуется с «Всадником Медным» — огромным, тяжелым и страшным. Во-вторых, «бедный» в поэме не только Евгений. «Бедному челну» и «приюту убогого чухонца» вступления противопоставлены корабли со всех концов земли, стремящиеся к богатым пристаням, и громады стройные дворцов и башен — контраст прежней бедности и наступившего великолепия налицо, но упоминания о бедности из поэмы не уходят: в ветхом домике у самого залива жила Параша, по волнам наводнения несутся пожитки бледной нищеты, каморку Евгения сдают бедному поэту; уже после описанных событий на острове, где нашли труп Евгения, рыбак варит бедный ужин... Ни великие замыслы грозного царя, ни их осуществление не затрагивают основ жизни бедных сословий.
А еще можно проследить за тем, как разворачивается в поэме мотив зла. Город заложен не для жизни людей, а «назло надменному соседу», чтобы «грозить... шведу» — и как будто из этого источника распространяется зло, захватывая разных участников драматических событий — не забыли «вражду и плен старинный свой... волны финские», «злые волны», преследуют Евгения «злые дети», и сам он шепчет угрозу «строителю чудотворному», «как обуянный силой черной», «злобно задрожав».
Таким образом, анализ может стать не сомнительным инструментом для общественно-политических выводов, а поводом погрузиться в текст, обнаружить в нем важные переклички, а значит, и новые смыслы, полнее пережить и перечувствовать то, что в этом тексте есть.
Изучение «Капитанской дочки» настолько подробно и разнообразно разработано, что и добавить почти нечего. Мы умеем следить за взрослением Петруши Гринева, за тем, как все более сложные нравственные вопросы приходится ему решать и как удается следовать отцовскому завету; умеем сравнивать военные советы в Оренбурге и Белогорской крепости, осмысливать роль фольклора в создании образа «народного царя» Емельяна Пугачева и обсуждать, есть ли в сообщении о небогатых потомках Гринева скрытый намек на то, что государыня не сдержала обещания, данного Маше, — устроить ее состояние...
Таким образом, мы предлагаем своим ученикам «взрослое», аналитическое восприятие повести. Но задумаемся над тем, что они могли видеть в ней, если уже читали ее прежде, в более раннем возрасте. У нас есть очень важное свидетельство Фазиля Искандера: «Недавно, читая записки Марины Цветаевой „Мой Пушкин“, я вспомнил наши чтения „Капитанской дочки“ и удивился несходству впечатлений. Мятежную душу будущего поэта поразил в этой книге Пугачев, он показался ей таинственным, заманчивым, прекрасным. Меня же, как сейчас помню, больше всего поражал и радовал в этой книге Савельич. <...> Тут преданность выступает во всех обличиях. Преданность — готовность отдать жизнь за жизнь барчука. Преданность — готовность каждую вещь его беречь, как собственную жизнь и даже сильнее. Преданность, творящая с робким человеком чудеса храбрости. <...> Но Пушкину мало и этого. Комендант Белогорской крепости предан царице точно так, как Савельич своему барчуку. Жена коменданта, такая же ворчливая, как Савельич, сама предана до последнего часа своему мужу, как предан своему барину Савельич. То же самое можно сказать о Маше и о юном Гриневе. Одним словом, здесь торжество преданности. И вот эта идея преданности с неожиданной силой погружала нас в свой уют спокойствия и доверия, уют дружеского вечернего лагеря перед последним утренним сражением. Мы ведь тоже преданы своему милому, еще кудрявоволосому барчуку, чей портрет висит на стене нашего класса». Необычный ребенок Марина Цветаева воспринимает повесть как произведение романтическое и при этом сказочное. При всем «несходстве впечатлений» и Фазиль Искандер, передающий ощущения, общие для него и его чегемских одноклассников, тоже воспринимает «Капитанскую дочку» как сказку — увлекательную положенными в сказке испытаниями, но с очень устойчивыми нравственными ориентирами и гарантированным хорошим концом, отсюда и «уют спокойствия и доверия».
Нам кажется, о «сказочности» «Капитанской дочки» стоит говорить и с повзрослевшими читателями, и в частности в связи с интересующей нас проблемой власти.
Вспомним, что почти во всех известных пушкинских сказках — переложениях фольклорных или чисто литературных сюжетов — есть правители или правительницы. Встречаются среди них завистливые, чванливые, вероломные — они в финале получают по заслугам. Но чаще цари, царицы, царевны, царевичи — любящие, сердечные, самоотверженные, как, например, юные герои «Сказки о мертвой царевне». И их терпение и любовь торжествуют над коварством злоумышленников и побеждают все.
Так же прекрасны и заслуженно счастливы в финале главные герои «Капитанской дочки» Петруша Гринев и Маша Миронова. Правда, они люди частные, не царевна с царевичем, и испытания их вызваны огромного масштаба историческими событиями, а не отдельной злой волей. При этом сказочными чертами наделяются и Пугачев и императрица: могущественные, непримиримые, не отличающиеся кротостью и гуманностью (достаточно вспомнить цепь жестокостей, совершаемых обеими враждующими сторонами), при встрече с главными героями они проявляют, как выразился Ю. М. Лотман, «спасительную непоследовательность». Как помогают сказочным персонажам Баба-яга или страшный медведь. Пусть в повести Пугачев появляется со сверкающими глазами и рассказывает сказку об орле, предпочитающем напиться живой крови, а Екатерина предстает дамой с собачкой — оба они являют милость, ими совершается чудесное спасение главных героев.
От чего зависят судьбы людей в реальных исторических обстоятельствах, Пушкин хорошо знал; да мы и сами, читая его повесть, видим, сколько раз могло случиться непоправимое с нашими прекрасными и благородными героями. Не так уж часто вознаграждаются те, кто не поступился своими представлениями о верности и чести. Александр Блок, наверное, сознательно используя пушкинский образ, напишет о другом историческом катаклизме: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных...».
Но в последней пушкинской повести все не так, как бывает, а так, как должно быть в мире, где торжествуют, вопреки жестокости, благородство и человечность.
(Правда, приходится сделать грустноватое отступление. Даже такого мощного гуманистического заряда, какой получает читатель от «Капитанской дочки», может оказаться недостаточно для нынешнего восьмиклассника. На вопрос: «В каком стане вам легче себя представить?» — я получила неожиданный ответ: «Ну, это просто. Смотря когда. В начале — у Пугачева, потом — в войсках императрицы. У того, кто побеждает. Человек же хочет спастись...» — «Как Швабрин?» — «Ну ладно, проехали...»)
«Капитанская дочка» — эталонное произведение, и писатели других эпох, обращаясь к нашей истории, не могут не оглядываться на него, даже если хотят оспорить идеи, лежащие в его основе. Сравнение может многое прояснить. Стоит обратиться в 8-м классе к повести Л. Толстого «Хаджи-Мурат», не для подробного изучения, а для беседы на сдвоенном уроке внеклассного чтения.
После сообщения об исторической основе перейдем к главному.
Что общего между двумя повестями? Идут военные действия, в них вовлечено и мирное население. Есть герой, который хочет спасти своих близких. Противоборствующие стороны изображены на разных уровнях: есть сцены, в которых появляются те, кто возглавляет борьбу (здесь — Шамиль и Николай I), есть их окружение и рядовые участники противостояния. В обеих повестях приводятся письма, предписания, приказы командования, либо неразумные, либо неисполнимые, и лживые реляции. В обеих есть верные слуги, готовые жизнь отдать за своего господина (а в повести Толстого — и погибающие вместе с ним). Любимая песня Хаджи-Мурата о смерти и кровной мести заставляет вспомнить исполняемую пугачевцами песню о виселице, вызвавшую «пиитический ужас» в душе Петруши Гринева, а тавлинская сказка о пойманном людьми соколе, вернувшемся потом в горы к своим, но в путах с бубенцами, — калмыцкую сказку о вороне и орле, которую рассказал Пугачев. И даже окровавленная отрубленная голова героя в финале есть и в повести Пушкина, и в повести Толстого.
Что принципиально отличает «Хаджи-Мурата» от «Капитанской дочки»? Другой взгляд на людей, на мотивы их поведения — жесткий, беспощадный взгляд позднего Толстого. Никакой высокой цели у воюющих нет — есть привычные, рутинные действия, приводящие к бессмысленной гибели множества людей с обеих сторон, есть соображения карьерные, честолюбивые, есть поступки, продиктованные местью и коварством... Вопрос, как поступить честно и справедливо, не стоит ни перед кем из участников кровавых событий.
И вполне полемически по отношению к «Капитанской дочке» изображены правители — русский царь Николай I и имам Шамиль. Существенно, что вместо благородного и несколько простодушного участника событий, рассказывающего о своих встречах с предводителем восставших и передающего рассказ не менее благородной и сердечной героини о встрече с императрицей, в «Хаджи-Мурате» берет слово всеведущий автор. Ему известны потаенные желания и мысли царя и имама, он с видимой бесстрастностью, за которой легко различить отвращение, рассказывает об их сластолюбии, самовлюбленности, жестокости и беспощадности к людям, судьбы которых находятся в их власти. Здесь нет места милосердию. Шамиль грозит юному Юсуфу, сыну Хаджи-Мурата, что отрубит ему голову, а потом, «пожалев», обещает не убить его, а выколоть ему глаза. Воронцов просит передать Хаджи-Мурату, что «государь так же милостив, как и могуществен», и следует ожидать «милостивого решения... повелителя» — а через несколько страниц мы читаем, что Николай I приговаривает польского студента к двенадцати тысячам шпицрутенов и что «ему приятно было быть неумолимо жестоким». Вследствие предписания Николая «тревожить Чечню» и был совершен набег и разорен аул. Описание последствий этого набега дети признают одним из самых сильных, страшных, потрясших их мест повести. (Правда, восприятие, как показывает практика, могут запутать ложные историко-политические представления. Было так, что, даже прочитав о чувствах, которые испытали чеченцы, увидев убитого ребенка, загаженные мечеть и фонтан, сожженные ульи с пчелами: «Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ», восьмиклассники на вопрос, кто все это сделал, отвечали: «Шамиль».)
Место сказки, воплощения мечты о человечности, занимает страшный, беспощадный рассказ о том, на какое зло способен человек.