«Когда мы перестали понимать мир» чилийского писателя Бенхамина Лабатута — «художественное произведение, основанное на реальных событиях», центральными героями которого стали Вернер Гейзенберг, Нильс Бор, Эрвин Шредингер и другие великие физики, определившие развитие науки в XX веке. С разрешения издательства «Ад Маргинем» публикуем отрывок, в котором рассказывается, как Гейзенберг, заблудившись однажды в тумане, едва не лишился рассудка и сел учить наизусть «Западно-восточный диван».

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Бенхамин Лабатут. Когда мы перестали понимать мир. М.: Ад Маргинем Пресс, 2022. Перевод с испанского Полины Казанковой. Содержание

За год до конференции в Мюнхене Гейзенберг превратился в чудовище.

В июне 1925 года он еще работал в Геттингенском университете. Весной из-за аллергии на пыльцу его лицо изменилось до неузнаваемости. Губы опухли так, что, казалось, кожа на них вот-вот лопнет. Веки вздулись, и в оставшуюся между ними щелку едва можно было видеть. Он больше не мог оставаться на континенте ни дня, поэтому сел на корабль и отправился прочь от терзающих его микроскопических частиц пыльцы.

Прочь на остров Гельголанд — единственный немецкий остров в открытом море. Рельеф там настолько плоский, что деревья с трудом поднимают стволы от земли, а между камней не растет ни одного цветочка. По пути он не выходил из каюты — его укачивало и рвало. Ступив на красную землю острова, он почувствовал себя таким жалким, что с трудом отогнал желание броситься вниз с отвесного утеса, — а утес поднимался на семьдесят метров над его головой. Прыгни он сейчас, и все его телесные и духовные муки, начавшиеся с тех пор, как он решил найти решение загадке квантового мира, закончатся сами собой.

Коллеги Гейзенберга наслаждались золотым веком физической науки. Сколько сложных и точных расчетов делается день за днем! Как усложняется наука! Однако Гейзенберг мучился. По его мнению, произошла серьезная ошибка в том, что касается основ физики: прежние законы, открытые еще Исааком Ньютоном, прекрасно работали в мире макрочастиц, а внутри атомов действовать переставали. Гейзенберг хотел понять, что из себя представляют элементарные частицы, и пролить свет на то, что объединяет все природные явления. Он был одержим и отдавался своей одержимости без ведома своего научного руководителя, но она сжигала его без остатка.

Он нанял комнату в небольшом пансионе. Его встретила хозяйка. Увидев гостя, она с трудом сдержала чувства. Уговаривала его вызвать полицию, решив, что по пути на остров его избил пьяный матрос. Гейзенберг убедил фрау Розенталь, что это всего лишь аллергия. Тогда она пообещала вылечить его и взялась за дело с таким рвением, будто он ее кровный сын: без стука входила в комнату в любое время, заставляла пить вонючую жижу, которая, по ее словам, творит чудеса, а Гейзенберг делал вид, что пьет, едва сдерживая рвотные позывы, и как только хозяйка оставляла его одного, выплевывал эту гадость в окно.

В первые дни на Гельголанде Гейзенберг придерживался строгого графика тренировок: проснувшись, он отправлялся на море и доплывал до огромной скалы, под которой, по словам хозяйки пансиона, были спрятаны несметные сокровища Германии. Вернер выходил на берег, когда совершенно выбивался из сил, — эту привычку он приобрел еще в детстве; они с братом частенько соревновались в том, кто больше кругов сделает по пруду неподалеку от отцовского дома. К работе он подходил с таким же упорством: мог трудиться днями напролет, погружаясь в глубокий транс и забывая даже поесть и поспать. Если результат исследований его не устраивал, Гейзенберг оказывался на грани нервного срыва, а если устраивал, ученый впадал в состояние экзальтации, подобное религиозному экстазу, и, по мнению друзей, это состояние со временем начало вызывать у него привыкание.

Из окна комнаты ничто не мешало ему любоваться океаном. Он смотрел, как волны убегают все дальше за горизонт, и то и дело вспоминал слова своего наставника, датского физика Нильса Бора: тот, кто может смотреть на головокружительный океанский простор, не закрывая глаз, способен постичь часть вечности. Прошлым летом они ездили в горы близ Геттингена. Гейзенберг считал, что его научная карьера по-настоящему началась только после длительных прогулок в горах с Бором.

Нильс Бор был величиной в современной физике. Единственный равный ему ученый по степени влияния в первой половине XX века — Альберт Эйнштейн, друг и соперник. В 1922 году Бор уже получил Нобелевскую премию и развил способность открывать новые таланты и брать их под свое крыло. Именно так он познакомился с Гейзенбергом. Во время горных походов он убедил молодого физика в том, что, говоря об атомах, язык можно использовать лишь как поэзию. Во время прогулок с Бором Гейзенберг впервые уловил, что мир субатомных частиц не похож ни на что другое. Во время подъема в горах Гарц он сказал наставнику: «В одной-единственной пылинке содержатся миллиарды атомов. Как можно здраво рассуждать о чем-то настолько маленьком?»

Физик, как и поэт, не должен описывать явления окружающего мира. Его задача — создавать метафоры и связи между мыслями. Тем летом Гейзенберг понял: применять к субатомной частице такие понятия классической физики, как радиус-вектор, скорость и момент силы, совершенно бессмысленно. Для описания субатомных частиц нужен новый язык.

Уединившись на Гельголанде, Гейзенберг решил радикальным образом ограничить себя. Что можно узнать о процессах внутри атома на самом деле? Когда один из электронов, двигаясь вокруг ядра, переходит на другой энергетический уровень, испускается фотон — частица света. Этот свет можно зафиксировать на фотопластинке. Только этот свет, рожденный внутри атома, несет информацию о его устройстве и может быть измерен напрямую. Гейзенберг решил отказаться от всего остального. Он вычислит законы, управляющие этим явлением, используя лишь те немногие сведения, которыми располагает.

Достаточно оправившись от аллергии, он привел все известные данные в ряд бесконечных граф и таблиц, составив сложную сетку матриц. Днями напролет он крутил их и так и сяк. Играл, как ребенок, когда пытается собрать пазл, но потерял крышку от коробки и не может угадать, какой должна быть картинка. Постепенно он начал различать слабые взаимосвязи, способы сложения и умножения своих матриц, правила нового типа алгебры — намного более абстрактного. Он бродил по извилистым дорогам, изрезавшим остров, глядел себе под ноги и не думал, куда идет. Чем больше он продвигался в своих расчетах, тем дальше уходил от реального мира. Чем сложнее становились действия с матрицами, тем более туманными были его доказательства. Какая связь может быть между листами с числами и молекулами, из которых состоят камни у него под ногами? Как от таблиц, которые больше походили на бухгалтерские журналы, чем на изыскания ученого, вернуться к чему-то, хоть немного похожему на современную ему концепцию атома? Ядро — это маленькое солнце, а электроны обращаются по его орбите, как планеты. Гейзенберг считал этот образ наивным и детским. Он все представлял себе иначе. Прошлое представление об атоме испарялось, крохотное солнце угасало, электрон переставал обращаться по кругу и растворялся в тумане. Оставались только числа. Бесплодный пейзаж, подобный равнине, что разделяла две оконечности острова.

Табуны диких коней пронеслись по ней галопом, отбивая копытами землю. Гейзенберг никак не мог понять, как они выживали в этой пустоши. По их следам он добрел до гипсового карьера, где взялся ломать породу — искал окаменелости, которыми остров славился во всей Германии. Всю вторую половину дня он провел, бросая камни на дно карьера, и они разбивались на тысячи кусочков, как предзнаменование силы, с которой англичане обрушились на Гельголанд после Второй мировой войны. Собрав все оставшееся вооружение, торпеды и мины, они устроили на острове самый мощный неатомный взрыв в истории. В домах за шестьдесят километров от эпицентра взрывной волной выбило стекла, а в небо над островом поднялся столб черного дыма высотой три тысячи метров. Склон, по которому за двадцать лет до этого Гейзенберг поднимался, чтобы полюбоваться закатом, покрылся слоем пепла.

Он почти дошел до обрыва, как вдруг на остров опустился густой туман. Гейзенберг решил вернуться в пансион, обернулся и не увидел тропу — она испарилась. Он протер стекла очков и посмотрел по сторонам. Куда ступить, чтобы не сорваться с обрыва? Он потерял все ориентиры. Когда туман немного рассеялся, ему показалось, что перед ним та огромная скала, на которую он пытался взобраться накануне, но не успел он и шага ступить, как туман окутал его снова. Всякий любитель гор знает множество историй о походах, закончившихся трагедией: всего один неверный шаг — и вот человек уже свернул себе шею. Гейзенберг такие истории тоже знал. Он старался сохранять спокойствие, но все вокруг него переменилось. Дул ледяной ветер, пыль взметалась с земли и колола глаза, солнце никак не могло прорваться сквозь пелену тумана. То немногое, что Гейзенберг смог разглядеть вокруг себя — сухая коровья лепешка, скелет чайки, мятый фантик от конфеты, — показалось ему удивительно враждебным. От холода болели ладони, хотя всего полчаса назад ему стало так жарко, что он снял пальто. Идти было некуда, тогда он сел и принялся листать свои записи.

Все, сделанное до сих пор, показалось ему бессмыслицей. Он придумал нелепые ограничения: если держать атом в такой темноте, то как тогда пролить на него свет? В груди у него начала подниматься волна сострадания к самому себе, как вдруг порыв ветра на миг отбросил завесу тумана, показалась тропа, ведущая со скалы в городок. Он вскочил и побежал к тропе, но туман опустился вновь так же быстро, как рассеялся. Я знаю, где тропа, сказал он себе, мне лишь нужно идти к ней шаг за шагом, ориентироваться по тому, что вижу на земле возле себя. До того расколотого камня десять метров, двадцать — до осколков бутылки, сто — до перекрученных корней сухого дерева. Однако ему хватило одного взгляда вокруг, чтобы понять: он не знает, идет ли он в сторону тропы или прямо к пропасти. Он уже собирался снова присесть, как услышал вокруг себя глухой стук. Задрожала земля, гул все нарастал, и даже камни под ногами будто ожили и заплясали. Ему показалось, что он видит сгусток теней, они проносятся мимо там, вдалеке. Это лошади, сказал он себе, стараясь унять грохот сердца. Просто лошади несутся опрометью в тумане. Когда разведрилось, их следов нигде не было, как он ни искал.

Следующие три дня он работал, не зная отдыха, не выходил из комнаты и даже зубы не чистил. Он бы и дальше там сидел, если бы не фрау Розенталь: она вытолкала его на улицу, посетовав на то, что в комнате запахло мертвечиной. Гейзенберг отправился в порт, обнюхивая свою одежду. Когда он в последний раз надевал свежую рубашку? Он смотрел себе под ноги и так старался не встречаться глазами с туристами, что чуть было не налетел на девушку, которая отчаянно старалась привлечь его внимание. Он так долго не видел других людей, кроме хозяйки пансиона, что не сразу понял, что хочет эта кучерявая девица с блестящими глазами. А она всего лишь хотела продать ему значок в помощь бедным. Гейзенберг пошарил по карманам — у него не было ни марки. Девушка раскраснелась, улыбнулась ему и сказала, ничего страшного, а у Вернера сжалось сердце. Что она забыла на этом чертовом острове? Он проводил ее взглядом. Вот она подошла к группе пьяных денди — они только что сошли с лодки и идут, обняв своих подруг. Наверняка он единственный одинокий мужчина на всем острове. Он отвернулся, и на него нахлынуло неконтролируемое удивление. Лавки вдоль набережной вдруг показались ему обугленными руинами, будто здесь был сильнейший пожар. На телах у прохожих Гейзенберг различал ожоги от пожара, видимого ему одному. Бегали дети, и волосы у них полыхали. Влюбленные пары горели, как погребальные костры, и смеялись; их руки сплетались, точно языки пламени, вырываясь из тела и стремясь куда-то ввысь. Гейзенберг ускорил шаг, стараясь унять дрожь в ногах, как вдруг его оглушил страшный грохот, молния расчертила небо и ударила ему прямо в череп. Он бегом побежал в пансион; в глазах побелело, как всегда перед приступом мигрени; его мутило, от центра лба к ушам расползалась боль, еще немного, и голова расколется. С трудом поднявшись по лестнице, он без чувств упал на постель, его лихорадило, он дрожал.

После каждого приема пищи его выворачивало наизнанку, но он не захотел отказываться от прогулок. Он, как зверь, метил территорию, усаживаясь на корточки где-нибудь в сторонке, а потом закапывал свое дерьмо и все боялся, что однажды кто-нибудь обязательно застукает его с голым задом. Он твердо верил: хозяйка пытается его отравить, заставляя пить свое снадобье, — с каждым разом ложка, которой она его поит, все больше. Из-за поноса и рвоты Гейзенберг таял на глазах. Когда он больше не мог встать с постели, на которой едва помещался, если выпрямит ноги, то надел всю свою одежду, укутался пятью одеялами и решил «пропотеть» — так всегда делала мать, и он не сомневался, что ее метод работает. Уж лучше потерпеть, чем обращаться к врачу.

Он лежал в постели, с ног до головы покрытый испариной, и учил наизусть стихи из сборника Гете «Западно-восточный диван», который прошлый постоялец оставил в комнате. Снова и снова перечитывал стихи вслух. Некоторые строфы вырывались за пределы его комнаты и эхом отдавались в пустынных коридорах пансиона, пугая остальных постояльцев — им казалось, будто с ними говорит призрак. Гете написал этот сборник в 1819 году. Его вдохновил мистик и шейх Хамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази, он же просто Хафиз. Гений немецкой поэзии прочитал никудышный перевод на немецкий стихов персидского мудреца XIV века и решил, что книгу ему сам Бог послал. Гете настолько отождествлял себя с Хафизом, что его поэтический голос полностью переменился, сливаясь с поэтом, прославлявшим Бога и вино более четырехсот лет тому назад. В вине он черпал и удовольствие, и основу для мистицизма. Он молился, писал стихи и пил, а когда ему исполнилось семьдесят, начертил круг посреди пустыни, сел внутри него и поклялся не вставать, пока не прикоснется к разуму всемогущего Аллаха, единственного Бога. Сорок дней он сидел в тишине, опаляемый солнцем и обдуваемый ветром, но разума Аллаха так и не коснулся. Он был в шаге от смерти, когда проезжающий мимо человек сжалился над ним и дал глотнуть вина. Так Хафиз нарушил свой пост и почувствовал, как в нем пробуждается второе сознание, более сильное, чем его собственное, и оно надиктовало ему более пятисот стихов. У Гете был свой источник вдохновения при написании «Дивана» — нет, отнюдь не вино, а жена приятеля, Марианна фон Виллемер, такая же большая поклонница Хафиза, как и он сам. Они писали этот сборник вместе, правили черновики, обмениваясь длинными письмами, пропитанными эротизмом: Гете фантазировал, как будет кусать ее соски и ласкать пальцами ее лоно, а Марианна мечтала содомировать его, хотя виделись они всего лишь раз, и нет свидетельств того, что смогли воплотить свои фантазии. Марианна написала песнь Восточному ветру от имени Зулейки, возлюбленной Хатема, однако ее соавторство держалось в тайне. Она призналась в этом лишь на смертном одре, когда читала те же строки, что Гейзенберг, охваченный лихорадкой: «Укрывшись в облака печали, / Оделся тьмой лазоревый зенит; / Как слезы сердца тусклы стали...»

Даже будучи больным, Гейзенберг не хотел бросать работу с матрицами. Фрау Розенталь делала ему холодные компрессы, чтобы сбить температуру, уговаривала послать за врачом, а он все твердил ей об осцилляторах, спектральных линиях и гармонических связях между электронами. Он верил: нужно потерпеть еще пару дней, тело победит болезнь, и тогда разум найдет выход из лабиринта, в который его заточил ученый. Однако стоило ему пролистать свои записи, как он возвращался к чтению стихов Гете, и каждая строка ранила его, как стрела: «Все живое я прославлю, / Что стремится в пламень смерти. Ты — не пленник зла ночного! / И тебя томит желанье / Вознестись из мрака снова / К свету высшего слиянья». Когда Гейзенбергу удавалось уснуть, ему снилось, будто дервиши кружатся в его комнате. Голый пьяный Хафиз ползет за ними на четвереньках и лает, как собака. Он бросает в них сначала тюрбан, потом бокал вина, следом летит кувшин, но дервиши не уходят с глаз его. Он не может вырваться из транса, и тогда начинает мочиться на одного дервиша за другим, оставляя желтый узор на белых одеяниях, и в этом узоре Гейзенберг, кажется, узнает секрет матриц. Вернер тянет руки, стараясь ухватить этот орнамент, но пятна превращаются в длинную нитку из цифр, пляшут вокруг него, кольцами обвивают шею, сдавливают так сильно, что не вдохнуть. Эти кошмары давали ему передохнуть от эротических снов. Чем слабее становился ученый, тем настойчивее становились его сны, и он, как подросток, перепачкал все простыни. Как он ни старался помешать фрау Розенталь сменить постельное белье, не проходило и дня, чтобы она не делала генеральную уборку в его комнате. Гейзенберг сгорал со стыда, но мастурбировать не хотел: нельзя понапрасну тратить силы, которые предназначены для работы.