Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Павел Полян. Бабий Яр. Рефлексия: Антология. Эссе. Документы. М.: Зебра E, 2022
Карибский кризис разрешился 28 октября, и Никита Хрущев снова мог позволить себе переключиться на внутренние фронты, в том числе и на культурный.
Между тем события на нем развивались «полифонично».
13-я симфония Шостаковича вовсю готовилась к премьере, 16 и 17 декабря 1962 года в Большом зале Московской Консерватории шли ее генеральные репетиции.
Но 17 декабря за дирижерский пульт, по прихоти Высшего Сценариста, взгромоздился сам Никита Хрущев, с кукурузным початком в одной руке и ботинком фабрики «Скороход» в другой. Зазвучала, нарастая, знаменитая партия первого секретаря для барабана без оркестра.
В этот день, 17 декабря, в Доме приемов на Ленинских горах состоялась встреча Никиты Сергеевича с творческой интеллигенцией страны (человек примерно 300). И тут оказалось, что Евтушенко, Бабий Яр и антисемитизм занимали не только Шостаковича, но по-прежнему и его, Хрущева:
«Этот вопрос очень важный — борьба с антисемитизмом... Я воспитывался в Донбассе, я в детстве своем видел погром еврейский в Юзовке, и я только одно скажу, что шахтеры в своем абсолютном большинстве, даже шахтеры, были против этого погрома. И когда после погрома прокатилась волна забастовок, кто был в большинстве ораторов среди этих забастовщиков? Евреи. Они были любимы. Они были уважаемы. Вот Бабий Яр. Я работал на Украине и ходил в этот Бабий Яр. Там погибло много людей. Но, товарищи, товарищ Евтушенко, не только евреи там погибли, там погибли и другие. Гитлер истреблял евреев. Истреблял цыган, но на следующей очереди было истребление славян, он же и славян истреблял. И если сейчас посчитать арифметически, каких народов больше истреблено — евреев или славян, то те, которые говорят, что был антисемитизм, увидели бы, что славян было больше истреблено, их больше, чем евреев. Это верно. Так зачем выделять, зачем порождать эту рознь? Какие цели преследуют те, которые поднимают этот вопрос? Зачем? Я считаю, это неверно».
То, кáк при Хрущеве «любимы и уважаемы» были в освобожденном Киеве и на Украине в целом чудом уцелевшие евреи, хорошо известно. Вот его слова:
«...Но мы объективны: евреи в прошлом совершили немало грехов против украинского народа. Народ ненавидит их за это. На нашей Украине нам не нужны евреи. И, я думаю, для украинских евреев, которые пережили попытки Гитлера истребить их, было бы лучше не возвращаться сюда... Лучше бы они поехали в Биробиджан... Здесь Украина. И мы не заинтересованы в том, чтобы украинский народ толковал возвращение советской власти как возвращение евреев».
Да и в процитированном высказывании 1962 года антисемита в Хрущеве с головой выдает его бессознательное — «даже шахтеры»! То есть: шахтерам, этим честным работникам физического труда, в общем-то нет особых причин переживать за евреев, этих жуликоватых торгашей, но тогда, когда и если евреев громят, то шахтеры — даже и тогда! — они все равно против погромов! Красавцы!
Вот уж действительно сумбур вместо музыки! Но и из сумбура стало ясно, что среди возмутителей начальственного спокойствия — не одни абстракционисты, но и беспартийный коммунист Евтушенко с его наделавшим шороху прошлогодним стихотворением.
Тему подхватил и секретарь ЦК по идеологии Леонид Федорович Ильичев (1906—1990), подключивший к разговору и Шостаковича:
«Антисемитизм — отвратительное явление. Партия с ним боролась и борется. Но время ли поднимать эту тему? Что случилось? И на музыку кладут! Бабий Яр — не только евреи, но и славяне. Зачем выделять эту тему?»
Кремль со Старой площадью, как видим, вполне себе сознавали, что Шостакович — фигура мирового масштаба и что его «дуэт» с Евтушенко способен повлиять на реакцию в мире на «еврейский вопрос» в СССР.
Евтушенко же 17 декабря вступился за атакованного Хрущевым Эрнста Неизвестного, а на критику в свой адрес отмолчался. Уж он-то помнил, что завтра у симфонии Шостаковича — «премьера»!
От него и так уже потребовали — под угрозой ее срыва? — корректив в тексте, на что он посчитал себя — «ради всего хорошего» — вынужденным пойти. Мужества же сказать об этом Шостаковичу поэт не нашел, чем чрезвычайно композитора огорчил.
21 декабря он описал это в очередном письме «дорогому Никите Сергеевичу»:
Тов. Лебедев подробно изложил мне содержание Вашего телефонного разговора из Киева: Ваше огорчение моим выступлением, а также замечания по поводу моего стихотворения «Бабий Яр», опубликованного полтора года тому назад.
Должен Вам сказать, что все это меня глубоко опечалило и заставило задуматься, ибо Вы для меня человек бесконечно дорогой, как и для всей советской молодежи, и каждое Ваше слово для меня означает очень многое.
Ведь все те замечательные перемены последних лет, в силу которых все писатели, и я в том числе, имеем возможность как никогда вдохновенно работать, произошли благодаря Вашему благородному и даже просто героическому участию.
Вашу непрерывную заботу ощущает весь советский народ, и мы, писатели, на участке нашего труда во имя коммунизма.
Эта забота выразилась и в самом факте недавно произошедшего совещания, и в самой творческой атмосфере размышлений о долге писателей, художников, композиторов перед своим народом, которая царила там. Надо сказать, что, несмотря на вашу критику в мой адрес, а может быть, благодаря ей, я ушел с совещания, как никогда преисполненный стремления работать и работать.
В самое мое сердце запали Ваши слова о том, что у нас не может быть «мирного сосуществования» в области идеологии, как не совсем удачно выразились авторы одного письма, и многие другие Ваши слова мне тоже навсегда запомнились.
Теперь о моем выступлении.
Вы знаете, Никита Сергеевич, что я давно мечтал встретиться и поговорить с Вами о самом наболевшем, о самом насущном, о многих вопросах, где еще кое-что неясно для меня самого. К сожалению, этого не случилось. Я был счастлив, что мне была предоставлена возможность говорить в Вашем присутствии и в то же время несколько растерян этой возможностью, так как слишком многое хотел сказать.
К тому же я в первый раз выступал на таком высоком собрании. Я очень волновался и поэтому не высказал многое, а многое высказал, может быть, сбивчиво.
Но повторяю — все это произошло только от волнения.
Мне было больно узнать, что некоторые фразы показались Вам бестактными. Если объективно они выглядели именно так, то со всей искренностью хочу заверить Вас, что субъективно у меня не было, да и не могло быть желания совершить какую-нибудь бестактность, ибо — повторяю — Вы для меня необыкновенно дорогой, родной человек.
Я очень благодарен Вам за Вашу деятельность на благо народа, а также Вашу личную отцовскую помощь в моей поэтической работе.
Как же я мог обдуманно хотеть сказать что-либо обидное для Вас?! Мне горько, что мои слова в Ваших глазах не выглядели так, как я бы хотел.
Так в жизни мне еще не было больно никогда.
Я не спал всю ночь после разговора с Владимиром Семеновичем. Я размышлял буквально над каждым Вашим словом.
Ночью же, глубоко продумав все Ваши замечания, я написал для моей новой книги другой вариант стихотворения «Бабий Яр», и должен Вам с радостью сказать, что оно теперь мне кажется гораздо лучше и с политической, и с поэтической стороны.
Дорогой Никита Сергеевич!
Владимир Семенович передал Ваши слова, что Вы не хотите верить, что Вы обманулись во мне.
Хочу Вас заверить, что Вы во мне не обманулись и не обманетесь. Пока я жив, все свои силы я буду отдавать делу построения коммунизма, делу Партии, делу народа, тому самому благородному делу, в которое Вы вложили столько труда и мужества.
Ваш Евг. Евтушенко.
К письму была приложена новая — подписанная — редакция «Бабьего Яра», напечатанная автором на той же пишущей машинке, что и само письмо. Обычно считалось, что эта — 1962 года — редакция заключалась в замене двух строф из первоначальной редакции 1961 года двумя другими (см. ниже), из-за чего акцент радикально переменился — с мученичества евреев он переносился на страдания всех советских народов.
|
Евтушенко, редакция 1961 г. |
Евтушенко, редакция 1962 г. |
|
Мне кажется сейчас — я иудей. |
Я тут стою как будто у криницы, |
|
И сам я, как сплошной, беззвучный крик |
Я думаю о подвиге России, |
Знакомство с первоисточником вносит в это представление довольно существенные коррективы. Во-первых, ни одна из строк первоначальной редакции не была отброшена, из них исправлена была только одна: было — «насилует лабазник мать мою», стало — «лабазник избивает мать мою». Кажущийся тренд — ослабление натуралистичности, а на самом деле еще и смягчение отношения к «лабазникам». Вторая корректива — наращение самого текста, добавление в него — в двух разных местах — в общей сложности восьми (sic!) катренов.
И наконец, третье изменение — общая структуризация текста. Обновленный — увеличившийся — текст разбит в оригинале на четыре части.
В таком виде «Бабий Яр» Евтушенко решительно никому не известен, поэтому мы даем здесь эту редакцию полностью, с нумерацией частей, сохранением графики строк, от себя лишь выделив добавленные строфы курсивом:
БАБИЙ ЯР
1
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Встает Золя,
вас обвиняя, судьи,
как голос честной Франции моей,
но буржуа —
предатели по сути,
кричат, что я предатель.
Я еврей.
2
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» —
лабазник избивает мать мою.
О, русский мой народ! —
Я знаю — ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
О, чистота народа моего!
Я знаю,
как он искренен и чуток,
и самому характеру его
всегда антисемиты были чужды.
И не забуду сорок первый я,
И русскую крестьянку тетю Катю,
стоявшую сурово у плетня
в изодранном эсэсовцами платьи.
Ей офицер кричал,
как баба, тонко,
от немоты ее ожесточась:
«Ты прятала еврейскую девчонку
Ну, — говори же!
Где она сейчас?!»
3
И целый день потом в покое чинном,
Внушая страх бессильному врагу,
Она лежала,
мертвая,
на чистом,
как совесть ее русская,
снегу.
А девочку,
на рукаве пальтишка
носившую еврейскую звезду,
в деревне этой,
сумрачно притихшей,
передавали
из избы
в избу.
…Мне кажется —
я
— это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся
— это гулы
самой весны —
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход…
4
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по–судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Я тут стою,
как будто у криницы,
дающей веру в наше братство мне.
Здесь русские лежат
и украинцы,
С евреями лежат в одной земле.
И чудится мне в шелесте и гуле —
Из-под земли туда, где синева,
Фашистские расталкивая пули
Из их сердец вздымается трава.
Я думаю о подвиге России,
Фашизму преградившей путь собой,
До самой наикрохотной росинки
Мне близкой
всею сутью
и судьбой.
Под пули шли в шинелях ее дети
спасти земной многострадальный шар,
чтоб жили все, как братья, чтоб на свете
не повторился больше Бабий Яр!
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому —
я настоящий русский!
От знакомства с новой редакцией во всей ее полноте представление о радикальной коррекции (чтобы не сказать — подмене) смысла стихотворения, однако, «не пострадало». С мученичества евреев и неприемлемости антисемитизма в «Бабьем Яре — 1961» акцент в «Бабьем Яре — 1962» действительно перенесся на страдания всех советских народов и на героизм русских, ради спасения еврейки не щадящих живота своего.
24 и 26 декабря 1962 года — по следам встреч с Хрущевым — заседала Идеологическая комиссия при ЦК КПСС, пригласившая к себе на Старую площадь для продолжения разговора около 140 человек. Евтушенко, разумеется, был в их числе. На этот раз он высказался именно о «Бабьем Яре»: о переделке текста сказал, что предпринял ее после того, как «заново продумал» «глубоко дружеские» слова Хрущева, сказанные им 17 декабря, чем заслужил похвалу Ильичева в его отчете Хрущеву от 29 декабря: «В отличие от речи на встрече 17 декабря на этот раз было гораздо правильнее и осмысленнее выступление Е. Евтушенко».
Надо сказать, что в редакции 1962 года «Бабий Яр» никогда и нигде не печатался, хотя, по всей видимости, именно такой Евтушенко представлял себе книжную публикацию «Бабьего Яра» в начале 1960-х. Не везение ли, что та книга так и не вышла?
Книжная же первопубликация «Бабьего Яра» состоялась в 1983 году — в первом томе трехтомника, выпущенного издательством «Художественная литература». Ее текст в целом следовал за текстом газетной редакции 1961 года, отклонившись от нее — в пользу редакции 1962 года — лишь однажды. А именно: «лабазник» тут не «насилует» мать протагониста, а «избивает» ее.
Роль идеологической «нагрузки» в 1983 году взяло на себя тогда навязанное поэту примечание к стихотворению, да еще с педалированием именно его, Евтушенко, а не издательского «авторства»:
«Бабий Яр — овраг в окрестностях Киева, где гитлеровцы уничтожили несколько десятков тысяч советских людей, и среди них евреев, украинцев, русских и других жителей Киева. В момент написания этого стихотворения в Бабьем Яре еще не было памятника. Теперь этот памятник жертвам фашизма установлен.
Фашизм применял по отношению к еврейскому народу политику геноцида. Сейчас трагический парадокс истории заключается в том, что израильское правительство прибегло к политике геноцида по отношению к палестинцам, насильственно лишенным своей земли. (Примеч. автора)».
В следующем по времени трехтомнике поэта — 1987 года — «Бабий Яр» это примечание еще присутствует, но лишь частично, без второго абзаца.
Евтушенко вернулся к тексту 1961 года уже в 1991 году, когда в Киеве отмечалось 50-летие катастрофы в Бабьем Яру.
Самому Евгению Евтушенко, по большому счету, плевать было на эту возню. Поэма «Бабий Яр» — именно она! — принесла ему поистине всемирную известность и даже славу. В его номинации на Нобелевскую премию 1963 года «Бабий Яр» — основной аргумент. Ее перевели на 72 языка, не считая музыкальных, и среди ее первых переводчиков — великий Пауль Целан.
Свой переводчик нашелся для поэмы даже у чекистов из ФБР, тупо «пасших» поэта во время его триумфальных туров по США. Рассекреченное недавно 400-страничное (sic! У ЦК КПСС меньше!) досье на Евтушенко весьма бы порадовало их коллег-интеллектуалов из КГБ. ФБР держал поэму «Бабий Яр» за психологическое оружие в борьбе с СССР и американскими коммунистами. Спецагент Баумгартнер сообщал о «лютых нападках» на поэта в СССР и всерьез сравнивал их с травлей Пастернака. К своей записке он приложил перевод поэмы, выполненный нью-йоркским отделением ФБР, с соответствующим предисловием: так что Евтушенко почитывал не только Юрий Андропов, но и Джон Эдгар Гувер.
А в 1983 году, спустя 22 года после первопубликации в «Литературке», реабилитации удостоился и текст стихотворения — в его первоначальной редакции.
Автограф стихотворения Евтушенко еще в 1969 году продал на аукционе в Лондоне за 320 фунтов стерлингов: анонимный покупатель передал его в библиотеку Иерусалимского университета, она же Национальная библиотека Израиля.