Павел Лукин. Новгород и Венеция: сравнительно-исторические очерки становления республиканского строя. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022. Содержание
В XVIII в. наступила эпоха «рационализации» предания. В первой редакции «Истории российской» В. Н. Татищев излагает его так: «И от тех варяг прозвася Руская земля Новгород; тии суть людие новогородстии словене издревле». Это известие было заимствовано историком, очевидно, из Радз., где читается текст, несколько отличающийся от Лавр.: «И о тѣх варягъ прозвася Рускаа земля, Новгород. Тии суть людие новгородци от рода варежска, преже бо бѣ [sic!]». Как мы видим, смысл, который вложил в свой текст В. Н. Татищев, прямо противоречит мысли древних летописцев (по Татищеву, новгородцы происходят не от варягов, а, как «положено», являются славянами) и оказывается результатом сознательного (и никак не оговоренного) редактирования — вполне ангажированного. В известной по второй редакции «Истории российской» Иоакимовской летописи этот сюжет отсутствует.
Подытоживая, можно сказать, что, как бы ни понималась эта фраза в XI в., во время расцвета Новгородской республики она могла восприниматься только как утверждение о варяжском происхождении «новгородских людей» в целом. Оно имело определенную значимость для включавших его в летопись новгородских книжников. Значимо оно оказывалось и для ряда московских или промосковских книжников последующего времени, под пером которых эта фраза искажалась, переосмыслялась или вовсе опускалась.
В чем же заключалось содержание на первый взгляд странной идеи о происхождении новгородцев от варягов? Почему новгородцы, увидев эту легенду в древнем тексте, исправно переписывали ее, то ли — невольно — изменив первоначальный смысл, то ли решив увековечить? И наконец, что именно в ней не понравилось московским летописцам и книжникам?
Перед средневековыми политическими образованиями стояла проблема собственной легитимации. Если монархии, в принципе, не нуждались в специальном оправдании: в их пользу «работала» династическая легитимность, а «естественность» и богоустановленность монархического строя вытекали из общепринятого в Средневековье провиденциализма и подкреплялись ссылками на Св. Писание, сочинения отцов церкви и каноническое право, — то республики нуждались в формировании более развернутой идеологии. Это, в частности, было очень характерно для Венеции, весьма деликатными проблемами которой были отсутствие преемственности с каким-либо античным политическим образованием и довольно позднее возникновение (до лангобардского нашествия 568 г. острова Лагуны вообще, по-видимому, не имели значительного населения). Нетрудно заметить, что те же проблемы были и у древнерусских республик.
Как же Венеция выходила из этого положения? Там постепенно сложилась развитая республиканская идеология, нашедшая выражение в церемониях, визуальных символах и конструировании исторических нарративов (нас в данном случае будет интересовать последнее). В целостном виде она сформировалась в XIII–XIV вв., т. е. лишь через сотни лет после обретения Венецией независимости, но ее отдельные элементы возникли раньше.
Одним из таких элементов была троянская легенда — предание о происхождении венецианцев от жителей древней Трои. Эта легенда, несмотря на свой чисто мифологический характер, соответствовала чаяниям венецианской элиты. В приписывании себе троянского происхождения венецианцы в Средние века и раннее Новое время не были одиноки. Только в самой Италии было не менее десяти городов с аналогичными притязаниями. Сама по себе троянская легенда — как и легенда варяжская — не была изначально легендой республиканской, она отлично вписывалась и в монархический контекст, подчеркивая древность и благородное происхождение династии, а соответственно, и того политического образования, которым эта династия управляла. Так, известнейшим и, по-видимому, самым ранним вариантом ее использования с этой целью были предания о происхождении от троянцев Меровингов.
Однако актуализация троянской легенды в средневековой и ренессансной Венеции была не случайной. В рамках ее республиканской интерпретации акценты расставлялись несколько иначе. Троянцы рассматривались как люди, никогда никому не платившие дань и готовые жертвовать многим ради сохранения свободы. Троянское родство обеспечивало древнее, престижное и благородное происхождение — в условиях туманности происхождения реального — уже не династии, а «политического народа» Венеции (populus Venetie). Как отмечает А. Кариле, в венецианском варианте троянской легенды проявлялось не только стремление к политической независимости. В еще большей степени в нем содержались «антиимперские» мотивы, укреплявшие гражданское самосознание.
Троянская легенда на венецианской почве (так же, как и варяжская на почве новгородской) формировалась постепенно. Благодаря относительно недавней работе бельгийского ученого Жака Пусе, тщательно собравшего упоминания о ней в средневековых венецианских хрониках, мы можем проследить этот процесс.
В древнейшей венецианской хронике Иоанна Диакона (начало XI в.) троянской легенды нет. Впервые она, по-видимому, появляется в уже известном нам анонимном историческом сочинении, которое его исследователь и публикатор Р. Чесси назвал Origo civitatum Italie seu Venetiarum (XI-XII вв.). Оно повествует, что после падения Трои часть ее спасшихся жителей во главе с сыном царя Приама Антенором переселилась на западное побережье Адриатического моря и основала там город Аквилею. В другом варианте это приписывается герою Энею, находившемуся во главе троянцев, пришедших из «древней и славной Трои». Они основали Аквилею и целый ряд других городов: Падую, Мантую, Верону, Модену, Пьяченцу, Пармуи др. Их жители по имени Энея стали называться «энетами», т. е. венетами (в первом варианте Эней сразу отправляется в Лаций). Сама Венеция не упоминается, поскольку в римское время ее не существовало, а столицей региона была Аквилея. Однако идея связи населения Адриатического побережья Италии с троянцами здесь уже присутствует.
Троянская тема — наряду с другими сюжетами, связанными с происхождением Венеции, — оказывается в центре внимания венецианских хронистов XIII в.
В сочинении Мартино да Канале (2-я пол. XIII в.) фигурирует и собственно Венеция. После ухода из Трои спасшиеся троянцы (li Troians) заселили территории от Милана до Венгрии и построили там города, главным из которых была Аквилея. Однако, когда во главе пятисоттысячного воинства туда вторгся Аттила, захватив эти земли и разрушив Аквилею, а также другие города, построенные троянцами, знатные мужчины и женщины из этих городов (la nobilité des homes et des femes des celes viles) бежали к морю. На Лагуне они основали новые города, а главным из них была Венеция, возникшая якобы в 421 г.
Полного развития троянская легенда достигает в так называемой «Хронике Марко» (конца XIII — начала XIV в.). Принципиально важно в ее повествовании то, что троянское происхождение венецианцев в нем четко связывается с (якобы) изначальной свободой Венеции. Согласно Марко, троянцы приплыли именно туда, «где ныне построен город Венеция», обосновались там и принялись возводить себе дома. Это место привлекло их прежде всего тем, что «оно было свободно от чьей-либо власти» (ab omni exemptus dominio).
Первым местом, где поселились выходцы из Трои, было Castellum, т. е. остров Сан-Пьетро-ди-Кастелло — ядро будущего квартала Кастелло, самого восточного из шести венецианских кварталов, sestieri, и места, где находится одноименный собор, являвшийся вплоть до падения Венецианской республики кафедральным. Лишь позднее туда приплыл Антенор с другой группой троянцев. После этого все вместе отправились на остров, «который построили свободные троянцы» (quam liberi Troiani construxerant), избрали Антенора своим царем (eundem elegerunt in regem), а сам остров получил название в честь него — Антенорида. Все это, как выясняется, предшествовало основанию Рима Ромулом и Ремом, — таким образом, строительство города Риальто (будущая Венеция), как подчеркивает хронист, предшествовало строительству Рима (prima constructio Rivoalti precessit constructioni Romane [civitatis]). По мере прибытия все новых и новых переселенцев из Трои жители Венеции стали основывать города на материке (в частности, Падую) и «построили все города от реки Аддыдо территории Венгрии». Вся эта область стала называться Венецией (et tota provincia ... Venecie dicebatur).
В дальнейшем троянская легенда менялась лишь в деталях. Основные ее несущие конструкции сохранялись неизменными, и среди них особое внимание стоит обратить на следующие: иноземное и притом древнее и благородное происхождение, осознание которого образовывало фундамент гражданского самосознания; изначальная свобода, понимаемая как независимость от чьей-либо власти (dominium); право самостоятельно принимать политические решения и выбирать своих правителей.
В других политических образованиях, даже тех, которые находились в конфликте с Венецией, ключевые аспекты теории ее троянского происхождения могли интерпретироваться по-другому, но сама она тем не менее признавалась. Для флорентийского хрониста Дж. Виллани, писавшего в первой половине XIV в., венецианцы — это «вероломные потомки Антенора, предателя своей родины, Трои». То же самое предание, в самой Венеции призванное возвеличивать ее изначальную свободу, служит здесь для «консолидации антивенецианского общественного мнения».
Элементы представлений, во многом схожих с венецианским мифом de origine, наличествовали в Великом Новгороде как минимум в первой половине XV в., а может быть, и раньше. Идея иноземного и древнего происхождения воплотилась в варяжской легенде. Скорее всего, именно она имплицитно присутствует в таком ключевом летописном памятнике, как Предисловие к Софийскому временнику, которое очень внимательно читалось и дополнялось в Новгороде. Одним из таких дополнений, по-видимому, была вставка о Новгородской волости в следующем фрагменте: «Временникъ, еже есть нарицается лѣтописание князеи и земля Руския, и како избра богъ страну нашу на послѣднѣе время, и грады почаша бывати по мѣстом, преже Новгородчкая волость и потом Кыевская...» Таким образом, благодаря новгородскому варианту варяжской легенды Новгород становился древнее Киева и тем более Москвы и, кроме того, новгородцы могли претендовать на родство с варягами, — из которых происходил основатель династии Рюрик, — не меньше, чем московские великие князья. Можно даже предположить, что, если бы автор «Хроники Марко» писал по-древнерусски, мы бы увидели в его тексте, вероятно, что-то в таком роде: «...и градыпочаша бывати по мѣстом (вспомним, сколь много внимания венецианские летописцы уделяли основанию городов!), преже Веницеиская волость и потом Римьская...»
Несмотря на то что объективная потребность в «изобретении» своего происхождения в Новгороде имелась, она тем не менее не была полностью удовлетворена. Хотя степень исторической достоверности новгородской варяжской легенды куда более существенна, чем венецианской троянской (по сути, единственной реальной «зацепкой» последней было сходство имени троянского героя Энея и этнонима «венеты»), она не получила достойного развития. То же самое, как мы видели, произошло и с Гостомыслом, популярность которого в Новгороде была, очевидно, несравнима с той ролью, которую сыграло предание о первом доже для формирования венецианской идентичности.
С чем это было связано? Немалую роль тут, по-видимому, сыграло нежелание новгородцев полностью порывать с великим князем владимирским (позднее — московским). В Новгороде предпочитали, как известно, выводить свою вольность от древних князей, что нашло проявление в целом ряде сентенций летописцев еще XII в., например, таких как: «Новъгород выложиша вси князи въ свободу: кдѣ имъ любо, ту собѣ князя поимают» или «...издавна суть свобожени Новгородци прадѣды князь наших». Наиболее выпукло эта концепция отразилась в известном предании о Ярославлих грамотах, на которых присягали Новгороду князья в XIII-XIV вв. Чем бы они ни были в реальности, предание о них подразумевает два исходных пункта: вольность новгородцев, гарантированную документально; дарование этих гарантий князем. Именно эта схема стала системообразующей в новгородском мифе о вольности. Альтернативные же — о Гостомысле как первом и независимом от каких-либо русских князей посаднике или о происхождении новгородцев не от восточнославянских «племен», обязанных подчиняться Рюриковичам, а от варягов, — должного развития не получили.
Готовность новгородцев (во всяком случае, значительной части новгородской элиты) признавать себя отчиной великих князей, готовность, которая в психологическом плане мешала порвать связи с Москвой (хотя такие возможности имелись и на рубеже XIV-XV вв., в период активной «восточной» политики великого князя Литовского Витовта, и в 70-е гг. XV в.), и сослужила службу промосковской партии в самом Новгороде. В этом контексте позиция тех новгородцев, которые перед Шелонской битвой кричали: «За великого князя Московского хотим по старинѣ, как было преже сего», вполне объяснима. Новгородской элите, в отличие от венецианской, не удалось не только консолидироваться и ликвидировать инфраструктуру в виде народного собрания, где могли высказываться подобные взгляды, но и создать такую версию своего происхождения и происхождения республиканских свобод, которая исключала бы зависимость от внешних сил.
На поддержку великих князей новгородцы рассчитывали в борьбе с соседями — прежде всего, с Великим княжеством Литовскими Швецией. Так, даже во время ожесточенной борьбы с Москвой за Двинскую землю в 1397—1398 гг. новгородцы в принципе признавали своим сюзереном не литовского, а московского великого князя Василия Дмитриевича. Новгородские послы, отправившиеся тогда в Москву для улаживания конфликта, сформулировали это в обращении («новгородском челобитье») к Василию Дмитриевичу так: «...чтобы еси... от Новагорода от своих мужи и от волных нелюбье бы отложилъ, а принялъ бы еси въ старину». Новгородцы — мужи вольные, но в то же время «свои» по отношению к московскому великому князю, которых он должен «принимать в старину», т. е. гарантировать им их свободы и не вмешиваться в их дела, а те, в свою очередь, будут признавать его старшинство. Признавать во многом номинально, но тем не менее признавать. Ничего подобного по отношению, например, к великим князьям литовским вплоть до самого конца существования Новгородской республики мы не видим. Так, всякие претензии Витовта на сюзеренитет над Новгородом, наоборот, решительно отвергаются, а в связи с битвой на Ворскле, где Литва потерпела жестокое поражение от Орды, литовский князь сподобился в НПЛ весьма злорадной характеристики, в которой среди прочего утверждается, что он «хотѣл пленити Рускую землю и Новъград и Пьсковъ».
Принципиальное признание Новгородом сюзеренитета владимирских (позднее — московских) великих князей, вероятно, было фактором, препятствовавшим развитию «автономной» республиканской мифологии, которая не связывала бы Новгород с князьями (в отличие от преданий о Ярославлих грамотах или идеи о даровании вольностей Новгороду древними князьями), а противопоставляла бы им его. «Материал» для конструирования такой идеологии, в том числе в виде оставшейся, так сказать, в эмбриональном состоянии варяжской легенды или получившего несколько большее развитие предания о Гостомысле, в Новгороде имелся. В случае своего последовательного развития они могли бы на еще более глубоком уровне обосновать новгородскую независимость, и, думается, не случайно, что попытки — впрочем, не вполне удачные — их актуализировать были предприняты именно в XV в., в период острой борьбы с Москвой.