Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Петра Ретман. Прохождение тундры. История и гендер на Дальнем Востоке России. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2024. Перевод с английского Ольги Бараш. Содержание
Этнографические труды никогда не бывают свободны от актуальных общественных проблем. Ракурс, в котором представлен предмет исследования, обусловлен регионом, исторической эпохой, столкновением конфликтующих жанров и повесток дня. В большинстве работ о севере России бросается в глаза отсутствие женских голосов. В этой главе я показываю, что корякским старым женщинам есть что рассказать. Однако их рассказы нельзя считать дополнением к общепринятым категориям традиционной истории или этнографии. Они представляют собой культурно-историческое изложение с точки зрения личного опыта и индивидуальных знаний. Поскольку каждая женщина говорила о себе, в этих рассказах нет обобщающих объяснений. Ни сегодня, ни в прошлом не существовало единого голоса, который принадлежал бы всем женщинам сразу.
В последнее время личные истории стали важным средством антропологического исследования, так как отражают и позволяют задокументировать не только исторические события, но и частную жизнь с гендерной точки зрения. Это важнейший шаг на пути к признанию того, что женщины по-своему переживают определенные исторические обстоятельства, что они участвуют в историческом процессе и преследуют в нем собственные интересы. Однако использование личных нарративов влечет за собой новые проблемы. Например, во многих работах, посвященных гендерно дифференцированным личным нарративам, рассказы и свидетельства рассматриваются как отражение «реального» опыта женщин и коренных народов. Историк Дж. Скотт предостерегает от подобной точки зрения. Она утверждает, что жизненный опыт человека никогда не является безоговорочной данностью: как правило, он опосредован и сформирован уже существующими социальными структурами. Рассуждая в том же ключе, антрополог Дж. Крукшенк показала, что личные истории сами по себе не служат прямым путем к пониманию жизни, традиций, планов и мыслей тех, кто их рассказывает. Она рекомендует обращать внимание на конкретные культурные рамки, в которых протекает жизнь рассказчика. На севере Камчатки эти рамки во многом обусловлены мобильностью и повседневными действиями; личные истории прочно вплетены в эти рамки.
Подрывной потенциал женских рассказов, которые я намереваюсь здесь привести, состоит в том, что они нарушают ровное течение однородных репрезентаций. Когда женщины только начали рассказывать мне о своей жизни, я предполагала, что смогу использовать официальные, государственные версии истории как основу, на которой будут строиться ее устные варианты. Я думала, что рассказы женщин, фокусирующие внимание на их личных интерпретациях истории и перемен в регионе, дополнят и расширят рамки официальных представлений. Многое из того, что мне рассказывали, действительно давало новые точки отсчета, позволявшие рассмотреть официальные нарративы как искажение истории в понимании тундры. Однако рассказы женщин представляли собой нечто гораздо большее, чем опровержения и критика. Рассказывая о своей жизни, женщины давали собственные интерпретации истории, в центре которой стояли вопросы космологии, воспитания детей, участия в политике, а также сплетни и любовные похождения. Рассказы, которые я привожу в следующих разделах, в чем-то пересекаются, а в чем-то расходятся. Обусловленные личными устремлениями, пристрастиями и представлениями, рассказы женщин вступают в противоречие как друг с другом, так и с государственным нарративом.
Внимание к рассказам влечет за собой внимание к конкретным обстоятельствам, в которых они рассказывались. Ни одна из знакомых мне корякских женщин не выделяла специального времени, чтобы поведать о событиях, обстоятельствах и условиях, сформировавших их миропонимание. Во время своих рассказов о том, что они считали важным, женщины продолжали обрабатывать шкуры, собирать ягоды или надевать внукам подгузники. Рассказы были неотъемлемой частью повседневной жизни; они не прерывали повседневную жизнь, а формировали ее. Иногда рассказы ходили по кругу, по мере того как женщины общались между собой и знакомили друг друга со мной. Поскольку все женщины были опытными путешественницами, каждая история рассказывалась мне по частям, в разных местах, при разных обстоятельствах, в разное время. В духе этих путешествий я представляю рассказы как серии фрагментов; окончание каждого из них отмечает остановку в пути. При составлении и редактировании я старалась максимально сохранить стиль и особенности их изложения.
Рассказы жителей севера Камчатки были сопряжены с некоторыми проблемами. Многие знакомые мне коряки имели негативный опыт общения с переписчиками населения и государственными чиновниками. Так что я ничего не записывала на пленку, просто задним числом фиксировала рассказы на бумаге по памяти или на основе сделанных заметок. Иногда, независимо от обстоятельств и обстановки, женщины начинали рассказ с даты своего рождения. Поначалу это казалось мне неуместным, но постепенно я осознала, насколько важно указание времени в виде дня, месяца и года. Именно с этого в широких рамках европейского времени — а они, несомненно, беседовали с европейским антропологом — начинается личная история человека.
Нина Ивановна Уварова
Нина Ивановна была одной из первых женщин-старейшин, с которыми я познакомилась на северо-восточном побережье. Она жила с двумя дочерьми и сыном в маленькой двухкомнатной квартире в Оссоре. Как и многие старики, она чувствовала себя одинокой и оторванной от жизни. «Внуки ко мне не приезжают, — объяснила она. — А здесь мне не с кем поговорить». Иногда Нина Ивановна звонила Бабушке в Тымлат. Они часами разговаривали по телефону, каждая на своем диалекте. Нина Ивановна говорила, что от этого ей становится легче.
У Нины Ивановны было повышенное давление, и она страдала от приступов головокружения. Свою болезнь она объясняла гнетущей атмосферой в поселке, жизнь в котором казалась ей монотонной и скучной. По ее словам, в Оссоре нечем было дышать, а она не знала, чем ей заняться. Весь год она с нетерпением ждала лета. В это время года она уезжала из поселка на ближайшую морскую лагуну. Там она жила вместе с дочерью в симпатичной, построенной собственными руками избушке с дровяной печью; там ей хватало воздуха, чтобы дышать. Каждый день она собирала чахлый бузинный хворост и плавник, прибитый к берегу, ходила по ягоды, грибы, коренья и травы, проверяла рыболовные сети. И каждый день она смотрела, не покрылся ли туманом холм, обладавший, как ей было известно, сакральной силой. Вершина, скрытая облаками, сулила штормы и дожди. Пока вершину холма не заволакивало туманом, можно было жить на берегу лагуны.
Именно там, у лагуны, на берегу этого водоема, окруженного сушей, в краю богатых ягодами болот, Нина Ивановна рассказала мне большую часть своей истории. Мы часто сидели в избушке за шатким столом, и она рассказывала мне о своей жизни. Она говорила по-корякски. Переводчицей выступала ее дочь, сама впервые узнававшая о чувствах и событиях в жизни матери, о которых раньше не подозревала. Конечно, у нее возникали собственные вопросы. Между матерью и дочерью завязался диалог, сблизивший их и заживший своей жизнью, когда дочь записала историю матери. Вот рассказ Нины Ивановны.
«Я родилась 20 августа 1914 года. В тундре, недалеко от реки Анапка. Что я родилась в тот день, в документах написано. У коряков-то не было календаря. Отец говорил, что я родилась в год, когда было много снега».
Календарь был введен декретом советской власти.
«Я у родителей старшая из тех дочерей, которые выжили. Отец был оленеводом; у нас было много оленей, мы никогда не голодали. Отец сызмала учил меня пасти оленей».
Женщины были такими же опытными и умелыми оленеводами, как и мужчины.
«Мать умерла рано. Она была очень хорошей швеей. Я так хорошо шить не умею. Хорошо шить — это уметь кроить по выкройкам, выделывать шкуры, чтобы были мягкими, стежки делать мелкие, незаметные. В старину часто бывали ярмарки. Мать шила шубы и прочую одежду, чтобы продавать на северных ярмарках. Отец все это отвозил и обменивал их на кастрюли, ружья, ножи, другие нужные вещи. Он торговал с русскими. Американцы тоже приезжали. Однажды мать сшила длинную шубу из нерпичьих шкур. Отец обменял ее на два ружья и еще денег получил. Мы с матерью с ним никогда не ездили».
Благодаря местным ярмаркам развивались более широкие межрегиональные торговые связи. Ярмарки были главным местом обмена сплетнями, товарами и новостями. Мастеря ценные и дорогостоящие вещи, женщины по-своему участвовали в торговле и ярмарках.
«Мать рано умерла. Отец женился на Анне, ее младшей сестре. У нее родилась дочка, Мария. Мать не учила меня выделывать кожу и шить. Я слишком маленькой была. А Анна только свою дочку научила дубить и шить. Мать все больше отцу помогала с оленями. Все время работала вместе с мужчинами. Вообще-то она хотела научить меня дубить и шить, но позже. А потом умерла, и пришлось мне самой учиться».
Сорорат существовал наряду с левиратом. После смерти жены мужчина зачастую брал в жены ее сестру. Отец Нины Ивановны женился на младшей сестре ее матери, но та отказалась должным образом заботиться о дочери сестры. Конкуренция и соперничество часто становились неотъемлемой частью супружеских отношений. Обработка кожи и шитье были важными навыками, которые свидетельствовали о художественном мастерстве женщины. Неумелая швея не могла соответствовать требованиям важных праздников и торговли. Матери и тетки обычно начинали обучать девочек шитью с раннего детства. Матери Нины Ивановны подолгу не бывало в яранге. Ей некогда было учить дочку. Но Нина Ивановна справилась сама.
«Мать моя поздно вышла замуж. Ее отец тогда выделил ей много оленей. Мне отец тоже дал много оленей, когда я вышла замуж».
Женщины владели собственным имуществом. Когда дочь покидала родительское стойбище, ей отдавали ее долю оленей. Часто корякские девушки выходили замуж в 13-14 лет. То, что мать Нины Ивановны вышла замуж поздно, вероятно, означало, что ей было около 20 лет.
«Отец часто брал меня с собой на охоту или в стадо. Он меня привязывал себе на спину и носил. Он так делал, чтобы оставаться сильным. В старину все мужчины так поступали. Они были сильными, не слабыми, как сегодня. Иногда они клали детей на живот в сани, привязывали и тащили за собой. Я скоро сама научилась править оленьими упряжками, ловить оленей арканом и участвовать в гонках на санях. Я любила быстрые, головокружительные гонки. Мне нравилось мериться силой с мужчинами».
В старину мужчины наращивали силу, таская тяжести. Сегодня пожилые женщины часто выражают недовольство молодыми людьми, не склонными к таким упражнениям. У женщин и мужчин были разные способы пленять и очаровывать и разные представления о красоте и привлекательности. Искусная швея нравилась мужчинам. Мужчины поражали девушек сноровкой и силой. Однако женщины не уступали мужчинам в умелости и безрассудстве. Как и мужчины, они жаждали испытаний, чтобы доказать свою силу.
«Мой будущий муж пришел к нам в стойбище, когда ему было 10 лет. Он отработал за меня три года, чтобы ему старшие разрешили на мне жениться».
Часто мужчины должны были отработать в стойбище у отца невесты, прежде чем им разрешалось жениться. Судя по тону и выражениям, для женщин работа молодого человека на невесту была предметом гордости. Чтобы жениться, юноша подвергался испытанию на выдержку, терпение и силу. Хотя о браках договаривались родители, девушку обычно спрашивали, хочет ли она в мужья именно этого мужчину. У Нины Ивановны спросили согласия.
Согласно некоторым источникам, жениха порой подвергали более суровым испытаниям. Например, жених должен был победить невесту в борьбе. Девушку заворачивали в шкуры, скрепленные тугими узлами. Она пускалась бегать по стойбищу, а жених должен был поймать ее, развязать шкуры и прикоснуться к ее гениталиям. Тем временем все женщины стойбища изо всех сил старались ему помешать. Позволялось все: кусаться, пинаться, валить с ног. Если жениху не удавалось поймать и потрогать невесту, свадьба отменялась.
Насколько правдивы эти сообщения, неясно. Старейшины северо-восточного побережья не подтверждали и не упоминали такого обычая, но рассказывали о других весьма примечательных испытаниях. Например, юноше иногда давали кусок мяса, на который помочились родители невесты. «Законы у нас были строгими», — говорили женщины. Если парень не мог проглотить мясо, помолвка расторгалась.
«Под конец этого срока отец разделил стадо и отдал мне мою долю».
Нина Ивановна вышла замуж в 13 лет. Уходя из родительского стойбища, она получила свою долю стада.
«Мы с мужем пошли на запад, ближе к Рекинникам. Там нашли хорошее пастбище. Оленям хорошо было, когда мы жили в тундре. Потом, когда советская власть выдала нам паспорта, мы узнали, что муж на три года старше меня».
Большинство молодых супружеских пар покидали родительские стойбища и искали для себя новые пастбища.
«Мы уже сколько-то прожили вместе, когда у меня в первый раз начались месячные. Я не понимала, что происходит. Боялась, что умру. Одна женщина научила меня пользоваться мхом и мехом вместо тампона. Мужчинам не разрешалось видеть менструальную кровь. Мы тайком промывали мех водой. Мужчины не должны были нас видеть. Но, конечно, мужчины знали, что у женщин бывают менструации».
Нине Ивановне никто не рассказал о месячных, хотя другие старые женщины говорили, что просветили своих дочерей по поводу менструаций. Они также объяснили, что у корякских женщин на время месячных было несколько запретительных правил. Например, во время менструации нельзя было ходить на рыбалку.
«Шесть лет мы прожили в Рекинниках, в тундре. Мне не нравился диалект, на котором говорили в Рекинниках. Я привыкла к диалекту Анапки и не могла понять, о чем люди спрашивают или говорят. Мне было одиноко. В Рекинниках я впервые в жизни увидела деревянные дома с крышей. Меня напугало, что в доме так тепло, и я выбежала на улицу. Я начала участвовать в гонках на оленьих упряжках. В Рекинниках я научилась управлять и собачьей упряжкой. Вначале было трудно».
Как и все переселенцы, Нина Ивановна столкнулась с новыми и неожиданными трудностями, когда переехала из анапкинской тундры в район Рекинников.
«Потом мы перебрались на пастбища поближе к Анапке и Кичиге».
Должно быть, это было в середине 1930-х.
«В Рекинниках у меня родился ребенок, сын. Он не пережил зиму, но вскоре я снова забеременела. Этот ребенок тоже умер. Мы решили вернуться в Анапку, где у меня было больше знакомых. В Анапке я родила троих детей. Никто из них не пережил зиму и болезнь. В то время в Анапке ходила великая болезнь. Ни один ребенок не выжил, многие взрослые тоже умерли».
Ни в одном этнографическом описании не отражена опустошительная эпидемия, широко распространившаяся на северо-восточном побережье в конце 1930-х годов. Сами коряки называют распространение этого инфекционного заболевания «великой болезнью», что указывает на ее серьезность и нанесенный ею ущерб.
«В 1937 году муж получил письмо. Читать мы не умели. Не знали, что в нем написано. Ему сказали отправиться с этим письмом в Тиличики. Муж туда поехал на собачьей упряжке. Я очень волновалась и боялась, потому что муж не вернулся. Мы не знали, где он. Он вернулся через два года. Два года он сидел в тюрьме. Он рассказал нам, что женщин тоже сажают в тюрьму. Он видел, как они работают в своей традиционной одежде».
Во время сталинских чисток муж Нины Ивановны был объявлен врагом народа. Государственное насилие дошло до того, что врагов теперь находили даже там, где раньше видели только примитивность и невежество. Женщины подвергались таким же оговорам, как и мужчины.
«Позже, в 1942 году, родился мой сын Максим. Первый из моих детей, кто выжил. Я была очень счастлива. Но в 1972 году он утонул. У него было трое детей от первой жены, Лены, и трое от второй жены, Екатерины. Я нечасто вижусь со своими внуками. Они ко мне не приезжают. Я скучаю. После Максима я родила дочь, но она умерла. В 1948 году родилась Луиза. Потом я родила еще троих детей, но все они умерли. В 1958 году родилась Зина, в 1960-м Иван, а Анюта — в 1963-м. Все они выжили. Потом у меня еще был один выкидыш».
Похожие истории я слышала и от других старых женщин. Детская смертность на севере Камчатки была высокой. Смерть от утопления всегда была и остается очень распространенной. Ветры на восточных морях сильны и непредсказуемы, лодки легко перевертываются.
«Иван убил свою первую нерпу в десять лет. Мы все были очень горды. В ноябре муж устроил большой хололо. Вот как он гордился».
На северо-восточном побережье первая убитая нерпа означала, что мальчик стал охотником. Это событие широко отмечалось — чествовали и мальчика, и животное.
«В Анапке я работала на птицефабрике. То есть сначала в колхозном ателье по выделке мехов, а потом на птицеферме. Мы собирали ракушки и давили в порошок на корм курам».
В 1950-е годы одна из самых масштабных государственных программ предусматривала создание на субарктическом севере Камчатки птицефабрик и молочных ферм. Нельзя сказать, что проект полностью провалился, но он и не увенчался особым успехом. Зимой внутренние помещения ферм интенсивно отапливались, но несколько раз от электрических искр возникали пожары, в которых дотла сгорали коровники и птичники. Некоторые знакомые мне корякские женщины зимой держали кур в комнатах, где те клевали рыбные крошки и картофельные очистки рядом со стульями, столами и кроватями.
«В поселке мы в общем-то ладили с русскими, но они считали, что детям жить в тундре вредно. Они думали, что в тундре мы враждуем, и не понимали, как можно спать на шкурах».
Корякский обычай спать на шкурах страшно возмущал «белых». Я часто слышала, как его приводили в пример их бесконечной отсталости. Но в тундре, где человек постоянно находится в движении, шкуры весьма практичная вещь. Они универсальны: их можно использовать и как постель, и как одежду. Это делает их столь важными и незаменимыми в мире движения и переменчивости.
«Нашу еду они тоже считали плохой. Даже вредной. У нас забирали детей и запирали их в интернатах. Это было очень тяжело. Дети очень капризны и требуют много внимания. Они забирали детей, и мы не могли за ними присматривать».
Государственная система образования отбирает детей у родителей и родственников. Так возникает разрыв между поколениями.
«Когда мы переехали в поселок, муж начал пить. Не сильно, но все же пил. Он часто предлагал мне выпить с ним, но я отказывалась. Я говорила: „Если я буду пить, то много, и ты не увидишь меня дома. Я буду ходить в гости к семьям, где много пьют“. Я отвечала за детей. Они же были маленькими, и кто-то должен был о них заботиться».
Многие старейшины уверены, что проблемы с алкоголем начались у них и их детей в поселках, а не в тундре. Соблазны алкоголя никому не чужды, но чувство ответственности и взаимопомощь могут удержать от пьянства.
«В Анапке был магазин. Корякские женщины собирали чернику и другие ягоды и сдавали в магазин. Нам платили деньги, и мы покупали иголки и нитки для шитья. Иногда зимой приходилось покупать то, что мы сами и собрали летом. Остров, где мы летом собирали ягоды, был священным, и мы приносили в дар бусы, иголки и красивую посуду. Мужчины дарили патроны и ножи. Во время войны здесь появилась группа русских, и они забрали все с острова. Забрали все, что лежало на земле или висело на ветвях бузины. Пошли в Тымлат и обменяли это на табак, чай и муку. Все они потом утонули. Они были наказаны. Наши подарки были подношениями в благодарность животным и земле. Никто не смеет их брать».
Принцип взаимности связывает людей не только с животными, но и с землей. С точки зрения русских пришельцев принесение коряками жертв и даров говорит об отсталости и примитивной вере. Подобные обычаи подтверждают представление о том, что тундра — это внеисторическое, недифференцированное пространство, в котором нет исторических ориентиров. Но для коряков их земли пропитаны историей духовных событий и человеческого труда. Духи, добрые и злые, обитают в камнях, реках и заливах; жертвоприношения и постоянное использование одних и тех же участков земли создают привязанность к месту. Например, летом места для рыбной ловли выбираются не произвольно: каждая семья отправляется на «свой» участок реки или бухты и, таким образом, продолжает длинный генеалогический ряд ушедших из жизни родственников. Личная идентичность выражается и утверждается через историю таких мест. Трагедия переселения состоит в том, что люди вынуждены жить в нейтральных местах. Но в тундре ни одно место не похоже на другое.
Поселки — это места, где царит абсурд и загадочные повороты событий. Например, продукты питания собирают и продают; как ни странно, после этого их нужно заново покупать. В этом абсурдность поселковой экономики. Правительство может предложить только то, что оно ранее изъяло. Обмен — это отчасти реальность, отчасти иллюзия; обмен означает движение и застой одновременно.
«Когда нам сказали, что село уничтожат, мы не поверили. Мы сказали, что никуда не поедем, но нас все равно выселили. Нам сказали: „Собирайтесь. Теперь будете жить в Тымлате“. Через два дня пришли снова и сказали: „Собирайтесь. Теперь будете жить в Оссоре“. У тех, кто не хотел ехать, просто забирали одежду и забрасывали в вертолет. Я до сих пор помню, что сделал брат Ивана. Его вещи отнесли в вертолет, а он их забрал и понес обратно. Они снова взяли, а он унес обратно. Так было несколько раз, но в конце концов он сдался».
Перед лицом бессмысленного разрушения дрогнули даже самые упорные.
«Сегодня мне грустно оттого, что я не могу поговорить с некоторыми из детей и внуков. Они больше не понимают нашего языка и говорят мне то, чего не понимаю я. Они никогда ни о чем меня не спрашивают. И не слушают. Говорят, во всем виновато правительство, но я в этом не уверена. Я считаю, что родители, мои дочери, должны рассказать своим детям о том, как мы жили».
Поначалу я восприняла эти слова Нины Ивановны как проявление покорности судьбе. Я и раньше слышала в северной тундре похожие заявления. Государство отняло все, не добавив ничего существенного. Я тоже время от времени прибегала к этому аргументу. Но Нина Ивановна отказывалась винить правительство и чиновничьи представления о прогрессе и порядке. Культура, по ее словам, состоит в том, чтобы брать на себя ответственность за собственное существование и поступки.
На этом наши беседы обычно заканчивались. Нина Ивановна жила своей жизнью, в которой у нее было много обязанностей. Теперь ее дети и младшие соседи должны были продолжать корякский образ жизни, пусть по-другому и по-новому.