Долгое время русская общественность следила за Марксом и его окружением на расстоянии: уже весной 1839 года Николай Станкевич общался с Теодором Эхтермейером, который вместе с Арнольдом Руге издавал младогегельянский журнал Hallische Jahrbücher; интерес к движению левых гегельянцев разделяли и сподвижники Станкевича: Боткин, Катков, Бакунин, Белинский, которые, несмотря на цензуру, начали публиковать материалы о них в «Отечественных записках» (например, там сообщалось о выходе манифеста группы — брошюры Бруно Бауэра «Труба Страшного суда, или Против Гегеля, атеиста и антихриста»). В 1841—1842 годах тексты левогегельянцев и Фейербаха распространяются в кругу русских западников, некоторые из них (Белинский, Герцен) читают Deutsch–Französische Jahrbücher молодого фейербахианца Карла Маркса сразу же после их выхода в 1844 году.
Немало русских культурных деятелей общались с Марксом и в последующие десятилетия. В марте 1846 года П.В. Анненков знакомится с Марксом в Брюсселе и в декабре получает от него письмо, содержащее одно из первых общих изложений исторического материализма (затем оно стало вступлением к «Нищете философии»); в годы Первого интернационала у Маркса сложатся весьма непростые отношения с Герценым (ненадежным и панславистски настроенным, по мнению трирского философа) и особенно с Бакуниным, а его попытка выдвинуть Чернышевского на роль своего русского преемника обернется неудачей как из-за вынужденного выхода Николая Гавриловича из игры, так и в связи с различием их социологических моделей; также и с П.Н. Ткачевым, одним из первых популяризаторов Марксова учения в России, дело не обошлось без трений: полемика 1874—1875 годов между Ткачевым и Энгельсом об экономическом развитии России положила начало расколу народничества и марксизма.
Связи Маркса с русскими интеллектуалами окрепли и стали более регулярными в 1868 году благодаря проекту перевода первого тома «Капитала» умеренным народником Николаем Францевичем Даниельсоном, который помог Марксу достать материалы о формах поземельной собственности в России (в первую очередь книгу В.В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», 1869). Русский перевод первого тома «Капитала» вышел в 1872 году (второй и третий тома — соответственно, в 1885 и в 1896 годах), а Даниельсон продолжал консультировать Маркса по аграрному вопросу. В «Очерках нашего пореформенного сельского хозяйства» (1881) Николай Францевич заложил основы «марксиствующей» версии народничества: если ортодоксальные народники отрицали возможность развития капитализма в России, Даниельсон считал начало этого процесса драматически близким, но пока еще устранимым при условии решительной политики экономической поддержки сельских общин (развитие мелкого поземельного кредита, увеличение надела за счет казенных земель, распространение агрономических знаний, организация переселений и т.д.).
Связи Маркса с русскими интеллектуалами окрепли и стали более регулярными в 1868 году
Отсюда берет начало спор о мнении самого Маркса по поводу будущего российской экономики. В «Капитале» нигде не утверждается общеобязательность развития капитализма западноевропейского образа для всех экономических формаций, но нигде она и не отрицается; итак, высказывание по этому вопросу со стороны двух основоположников марксизма было необходимо, но оба всегда держались довольно уклончиво: пожилой Энгельс не пожелал занять чью-либо позицию в спорах 1894 года, отказал в поддержке Плеханову, но и не разрешил Даниельсону обнародовать фрагменты их личной переписки, затрагивающие данный вопрос. Тактика «равноудаленности» была избрана самим Марксом, который в 1877 году счел необходимым вмешаться в русскую полемику известным письмом к Н.К. Михайловскому, где прямо указывал на «необязательный» характер западноевропейской экономической модели развития: «Если Россия будет продолжать идти по тому пути, которому она следовала с 1861 года, то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя».
Письмо было опубликовано посмертно в 1886 году (в России в 1888 году) и вызвало немалое замешательство среди начинающих русских марксистов. На самом же деле — как трезво оценил это высказывание Ленин в 1901 году — слова Маркса о возможности некапиталистического развития России были «сказаны, в сущности, условно и при исключительных обстоятельствах», то есть Россия сможет избежать фазы капиталистического развития лишь в случае, если пролетарская революция на Западе поддержит крестьянскую же революцию в России. Сами вожди марксизма во вступлении к русскому изданию «Манифеста» (нелегально опубликованному народовольцами в 1882 году) писали: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». Как явствует из этого и подобных высказываний, Маркс и Энгельс отнюдь не думали, что часть человечества может отделиться от общей линии развития, пока во всем остальном мире эта линия все еще совпадает с капиталистической экономикой. За год до русского издания «Манифеста» в письме Вере Засулич Маркс отделался общими соображениями по поводу того, что анализ, проведенный в «Капитале», не дает аргументов «ни за, ни против жизнеспособности русской общины», но, обеспечив ей нормальные условия развития, можно сделать общину «опорой социального возрождения России». В то время, когда освободительное движение в России было еще целиком в руках народников, Маркс и Энгельс старательно избегали всякого повода для конфликта с ними: отсюда и нарочитая двусмысленность их высказываний.
Россия сможет избежать фазы капиталистического развития лишь в случае, если пролетарская революция на Западе поддержит крестьянскую же революцию в России
Только после падения народнического культа спонтанности во всех его формах (сперва — «хождение в народ», позже — терроризм) и с возникновением мощной промышленной отрасли марксизм начал прокладывать себе дорогу в среде радикальной молодежи; не следует забывать о страшном неурожае 1891—1892 годов: перед фатализмом, с которым крестьяне погибали от голода целыми деревнями, интеллигенция, свято веровавшая в революционность крестьянства и воспринимавшая Маркса лишь как автора письма к Михайловскому, начала проявлять больше интереса к описанным в «Капитале» приводным ремням прогресса.
Марксиствующие кружки — с эфемерными печатными листками вроде «Рабочего» (1884) — существовали с начала восьмидесятых годов, но рождение русского марксизма неразрывно связано с Георгием Валентиновичем Плехановым (1856—1918), который начал с кратковременного участия в народнической группе «Черный передел», но вскоре целиком отдался новой доктрине, распропагандированной им в многочисленных статьях, где — согласно ортодоксии Второго интернационала — марксизм служил ключом универсального познания по образу точных наук и любая сторона жизни выводилась из производственных и имущественных отношений. Аксиоматическим выражением этой установки является так называемая «пятичленка», то есть генетический ряд: 1) состояние производительных сил; 2) основанные на них производственные отношения (базис); 3) выросшая на этом базисе общественно-политическая система; 4) психическая структура человека, живущего в данном обществе; 5) разные идеологии, отражающие свойства этой психической структуры (последние три ступени образуют надстройку). К этой эпистемологической модели присоединяется гносеология механистического XVIII века и весьма упрощенного кантианства: «материя», не познаваемая в себе, «отражается» в восприятии и создает копии, соответствующие оригиналу, но не тождественные с ним. В 1880 году Плеханов эмигрирует в Швейцарию, основывает вместе с Павлом Борисовичем Аксельродом (1850?-1928) первый марксистский кружок «Освобождение труда» и становится видным представителем Второго интернационала.
Рождение русского марксизма неразрывно связано с Георгием Валентиновичем Плехановым
В начале 1890-х годов за Плехановым следует плеяда теоретиков-марксистов. Это были люди на десять-пятнадцать лет моложе своего учителя, без народнических корней, теоретически более разносторонние и подвижные. В первую очередь речь идет о том, кто на десятилетие станет главным теоретиком русского марксизма: Петр Бернгардович Струве (1870—1944), весьма начитанный молодой юрист и философ, лютый враг «субъективной» социологии Михайловского, заклейменной им как форма славянофильства и «романтического антикапитализма». Событием стал его первый сборник «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» (1894), где капиталистическое развитие страны рассматривалось как форма модернизации и приближения к Европе. Заключительная фраза книжки — «признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму» — была столь же эмблематичной, сколь и двойственной: «Успех брентанизированного марксизма Cтруве, — напишет ретроспективно глава «правых» меньшевиков-реформистов, — впервые показал, что часть демократической интеллигенции разрывает с гегемонией старого уклада, что, наоборот, она является связанной тесною связью со слагающимся новым капиталистическим строем общественной жизни и что этот строй производит свое преобразующее действие и на самую интеллигенцию, как и на ее социальный состав». Еще в 1898 году Струве редактирует основополагающий манифест русской социал-демократии, но цивилизаторский и «западнический» пафос его мысли вскоре уведет его — как мы увидим — весьма далеко от Маркса.
Сходным образом будет эволюционировать мировоззрение двух сподвижников Струве, Сергея Николаевича Булгакова (1871—1944) и Николая Александровича Бердяева (1874—1948), в то время как легальный марксист и первый историк русской фабричной промышленности Михаил Иванович Туган-Барановский (1865—1919) навсегда останется верным марксистскому социологизму. Цитируя книгу «Об историческом материализме» итальянского марксиста Антонио Лабриолы (Del materialismo storico, 1896), Туган-Барановский утверждает, что экономическая основа «есть не только причина, но и продукт общественного развития» и что, в свою очередь, она испытывает влияние «неэкономических сфер социальной жизни», например государства или научного развития; поэтому, как Струве и Булгаков постмарксистского периода, термину «экономика» он предпочитает более «социологическое» и расплывчатое «хозяйство», представляющее собой одновременно материальный и социальный процесс: «Хозяйство есть совокупность действий человека, направленных на внешнюю природу и имеющих своей целью не наслаждение самой деятельностью, но создание материальной обстановки, необходимой для удовлетворения наших потребностей». Неудивительно, что Туган-Барановский, чье понятие хозяйства остается чуждым любой идее классового конфликта, в 1910-е годы будет главным теоретиком кооперативного социализма в России.
В споре между марксистами и народниками об особенном экономическом пути России Туган-Барановский, разумеется, поддерживает первых; тем не менее он не принимает полное отождествление русской модели развития с европейской: историки, как, например, Николай Павлов-Сильванский, которые утверждают это тождество, «не понимают всего огромного значения городского хозяйства в истории Запада и считают характернейшим социальным институтом западноевропейского средневековья феодализм, зачатки которого имеются и в России. Но именно из городской промышленности (а не из феодализма) вырос весь социальный строй и вся культура современного Запада, а городской-то промышленности Россия совершенно не знала»; однако экономическое развитие России по отношению к Европе является просто замедленным: «С падением крепостного права самое существенное отличие нашего хозяйственного строя от строя Запада исчезает, и в России получает свободу развития новая хозяйственная система, господствующая и на Западе, — капитализм».
Признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму
Учитывая контекст, в котором шло образование русского марксистского движения, неудивительно, что в девяностые годы формируется поколение деятелей, которые — в противоположность Туган-Барановскому и иным легальным марксистам — соединяли теоретическую работу с всеохватывающей подпольной практикой: Владимир Ильич Ленин (Ульянов, 1870—1924), Александр Николаевич Потресов (1869—1934), Юлий Осипович Мартов (Цедербаум, 1873—1923) и его зять Федор Ильич Дан (Гуревич, 1871—1947).
Интересны «сравнительные жизнеописания» Ленина, Потресова и Мартова, то есть трех главных марксистских политиков второго поколения (и вождей, соответственно, большевизма и левого, и правого крыла меньшевизма): Ленин — из провинциальной мелкобуржуазной семьи, Потресов — из петербургского состоятельного дворянства, Мартов — из средней еврейской буржуазии; первый — юрист по образованию, остальные двое учились на физико-математическом факультете (но если Потресов доучился до диплома, то Мартов окончил лишь первый семестр). Если основными переживаниями, толкнувшими Ленина на путь революционной борьбы, были чтение романа «Что делать?» Чернышевского и казнь брата, революционера-народника (два элемента, связывающие его марксизм с наследием самых радикальных и «плебейских» народников-семидесятников), для Потресова и Мартова самым важным в юности чтением стала книга Герцена «Былое и думы»: более интеллектуальный и свободолюбивый подход к революционному радикализму; к тому же у Потресова теория и практика марксизма всегда сопровождались глубокой гуманитарной заинтересованностью, а марксизм Мартова изначально соприкасался с настоящим культом демократии и западноевропейских свобод, что объясняется принадлежностью к особенно притеснявшейся в царской России этнокультурной группе. Мартов и Потресов вместе начали заниматься политикой — они состояли в петербургском кружке Струве до ареста Мартова осенью 1894 года (с последующей двухгодичной ссылкой в Вильно).
1894 год — «золотой год» русского марксизма, пока еще не сплотившегося в единый фронт. Выходит легально «Происхождение семьи» Энгельса, идеальное введение для широкого круга читателей к куда менее доступному «Капиталу»; выходят «Критические заметки» Струве, тотчас же подкрепленные яростным дебютом Ульянова, направленным против народников, — «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»; Потресов помогает Плеханову опубликовать на родине книгу «К вопросу о развитии монистического взгляда на природу» (конечно, «монизм» в данном случае означает «материализм»), повлиявшую затем на целые поколения марксистов.
Основными переживаниями, толкнувшими Ленина на путь революционной борьбы, были чтение романа «Что делать?» Чернышевского и казнь брата, революционера-народника
Кажется, пришло время сплотить ряды, и Потресов собирает средства для публикации коллективного марксистского труда «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» с очерками Плеханова, Ульянова, Струве, Потресова, а также с переводом написанного Бернштейном большого разбора 3 тома «Капитала». Даже Струве пытается стряхнуть с себя ярлык «умеренного» и апологета капитализма и в своей статье намекает: «„Пойдем на выучку к капитализму” — это вовсе не означает, для меня по крайней мере, — „будем служить буржуазии”, ибо капиталистические отношения подразумевают не одну буржуазию, но и ее антипода...». Однако в этот раз цензура была насторожена после провала, связанного с разрешением к печати «Монистического взгляда» Плеханова, и не дала себя одурачить: бóльшую часть тиража конфисковали.
Союз Потресова и Ленина укрепился летом 1895 года, когда они вместе отправились в Швейцарию к Плеханову-наставнику. Осенью, по возвращении в Петербург, они вместе с Мартовым основывают «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» и планируют издать новый марксистский сборник в начале 1897 года (прикрывшись именем одного автора), но дело сорвалось из-за ареста Потресова в декабре 1896 года. Ленин к тому времени уже год сидел в тюрьме, а затем был отправлен в сибирскую ссылку; там он останется до февраля 1900 года, но это время станет для него периодом стремительного интеллектуального роста: он пишет и печатает «Развитие капитализма в России» (обильно документированную эпопею о торжестве капиталистических отношений в противовес народническим утопиям, около 500 страниц), переводит книгу супругов Вебб о британском тред-юнионизме (770 страниц), публикует десятки статьей и рецензий в крупных столичных журналах плюс две брошюры в Женеве. Когда Потресов, Ленин и Мартов сойдутся снова, они объединятся вокруг эмигранта Плеханова против легальных «экономистов» и бернштейновского ревизионизма Струве.
Немного позже к марксистскому движению присоединятся Александр Александрович Богданов (Малиновский, 1873—1928), Анатолий Васильевич Луначарский (1875—1933), Лев Давидович Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн, 1879—1940). Благодаря их общим усилиям в конце девяностых годов марксистские установки и прогнозы социально-экономического развития России приобрели несомненную значимость: если народники считали невозможным развитие капитализма в России потому, что оно разорит деревню и лишит промышленность единственного потенциального внутреннего рынка, то марксисты показывали, что развитие промышленности уже шло полным ходом, а его темпы никак не кореллировали с аграрными кризисами. Справедливости ради заметим, что будущие меньшевики (Аксельрод, П. Маслов, А. Мартынов) допускали определенное запоздание капиталистического развития в России из-за полуфеодального характера имущественных отношений в деревне: отсюда вытекает типичное впоследствии меньшевистское утверждение о необходимости согласовывать революционную деятельность пролетариата не с крестьянством (как считали большевики), но с наиболее продвинутыми элементами буржуазии, поскольку именно они заинтересованы в уничтожении замедляющих капиталистическое развитие феодальных реликтов в деревне.
Ленин к тому времени уже год сидел в тюрьме, а затем был отправлен в сибирскую ссылку
В 1897 году марксисты с большим скандалом присвоили народнический журнал «Наше слово» и пролезли в Вольное экономическое общество (ВЭО), чтобы использовать как трибуну это официальное учреждение, основанное еще Екатериной Великой. Тотчас же в ВЭО разразилась ожесточенная полемика между марксистами и народниками о «регрессивном» или «прогрессивном» характере высоких цен на хлеб: цитируя выступление Маркса в поддержку свободы торговли, Струве приветствовал повышение цен на хлеб как двигатель экономического расслоения и образования буржуазных отношений в деревне, а Туган-Барановский писал: «Высокие цены хлеба являются одним из основных условий быстроты нашего экономического развития». Это была настоящая провокация с точки зрения народнически настроенных членов ВЭО, которые в свою очередь обвинили марксистов в реакционном равнодушии к крестьянам и в подхалимстве по отношению к буржуазии.
Из ссылки Ленин бросается в рукопашную на стороне Струве и Туган-Барановского, но, конечно, ни на секунду не становится апологетом капитализма: «высокие цены, убивая кабальные отношения в деревне, подготавливают условия для революции», —писал он сотоварищам; Ленин расставил точки над i в длинной (легальной) статье «К характеристике экономического романтизма», где народническая установка была названа «сентиментально-романтической», в духе Ж.Ш.Л. Симонда де Сисмонди: «Положительная сторона требований этого направления заключается или в восстановлении старых способов производства и обмена, а вместе с ними старых имущественных отношений и старого общественного строя; или же оно стремится насильственно удержать современные способы производства и обмена в рамках старых имущественных отношений, которые они уже разбили и необходимо должны были разбить. В обоих случаях оно является реакционным и утопическим одновременно». Немного позже в статье «От какого наследства мы отказываемся» Ульянов обвиняет своих оппонентов в «отсутствии социологического реализма» и в патернализме по отношению к народным массам:
«Народник рассуждает всегда о том, какой путь для отечества должны «мы» избрать, какие бедствия встретятся, если «мы» направим отечество на такой-то путь, какие выходы могли бы „мы“ себе обеспечить, если бы миновали опасностей пути, которым пошла старуха-Европа, если бы „взяли хорошее“ и из Европы, и из нашей исконной общинности и т.д. и т.п. Отсюда полное недоверие и пренебрежение народника к самостоятельным тенденциям отдельных общественных классов, творящих историю сообразно с их интересами. Отсюда то поразительное легкомыслие, с которым пускается народник (забыв об окружающей его обстановке) во всевозможное социальное прожектерство, начиная от какой-нибудь „организации земледельческого труда“ и кончая „обмирщением производства“ стараниями нашего „общества“».
По образу Марксова «Святого семейства» («Вместе с основательностью исторического действия будет расти и объем массы, делом которой оно является») Ленин определяет основное расхождение между народничеством и марксизмом:
«По мере расширения и углубления исторического творчества людей должен возрастать и размер той массы населения, которая является сознательным историческим деятелем. Народник же всегда рассуждал о населении вообще и о трудящемся населении в частности как об объекте тех или других более или менее разумных мероприятий, как о материале, подлежащем направлению на тот или иной путь, и никогда не смотрел на различные классы населения как на самостоятельных исторических деятелей при данном пути, никогда не ставил вопроса о тех условиях данного пути, которые могут развивать (или, наоборот, парализовать) самостоятельную и сознательную деятельность этих творцов истории».
Марксисты отнюдь не «фаталисты» и не «апологеты капитализма», но, наоборот, в развертывании экономических противоречий видят рычаг, толкающий все более широкие массы к сознательной и активной политической борьбе; народническая же попытка предохранить массы от пагубных последствий «прогресса» лишь маскирует тревогу мелкобуржуазного интеллигента перед возрастающей активностью самих масс. Тот же Ленин в работе «Развитие капитализма в России» (1899) документально подтвердит разрушение традиционного общественного уклада и возникновение нового промышленного устройства. К концу десятилетия борьба с народничеством казалась окончательно выигранной: в 1897 году день рождения Михайловского — традиционный повод для более или менее явных торжеств всей прогрессивной интеллигенции — прошел безучастно, «молодежь явно ушла к социал-демократам».