«Исповедь преданной жены» Эллен Т. Фаулер

«Исповедь преданной жены» Эллен Т. Фаулер — вторая из трех викторианских новелл о любви, подготовленных участниками Мастерской по художественному переводу школы писательского мастерства CWS под руководством Александры Борисенко и Светланы Арестовой (первая — здесь). Теперь ее тоже можно прочитать на «Горьком».

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Эллен Т. Фаулер

Исповедь преданной жены

An Old Wife’s Tale by Ellen T. Fowler

Перевод и комментарии — Анастасия Тихвинская, Мария Якушева, Ольга Смирнова

Статья об авторе — Ольга Смирнова, Анастасия Тихвинская

Редактор — Светлана Арестова

Перевод выполнен по изданию «Victorian Love Stories: an Oxford Anthology», Oxford University Press, 1996

***

Пускай не ярок был твой путь земной,
Мне все равно; моя душа — с тобой.
«Непокинутый»*Фрагмент из стихотворения Э. Т. Фаулер из сборника «Стихи мудрые и не только», 1895, пер. А. Тихвинской. — Здесь и далее примеч. перев..

— Рейчел, милая, — сказал старик Уэзерли, — возможно, Этель не откажется выпить с нами чая, если нам удастся склонить нашу пунктуальную горничную подать его прежде положенного часа.

Миссис Уэзерли улыбнулась.

— Сейчас позвоню, дорогой, и постараюсь это устроить, — ответила она своим мягким голосом. — Тебе, однако, известно, что наша любезная Марта не терпит нарушения установленного порядка.

— Ах, в каком рабстве живем мы, несчастные мужи, домами которых правят женщины, — воскликнул добродушный старый джентльмен, довольно потирая руки.

Tут я позволила себе вмешаться.

— Миссис Уэзерли, право, не стоит ради меня просить подавать чай раньше срока, ведь я совсем не тороплюсь. Я всего лишь опасалась, что «пленительная сладость»*Отсылка к стихотворению Дж. Мильтона «Аллегро», 1645. моего визита начнет горчить, если он чересчур затянется.

— Садитесь, любезная Этель, садитесь! — воскликнул мистер Уэзерли. — Пеняем ли мы солнцу на то, что оно заходит чересчур поздно, даже и в самый длинный день?

— Вы так добры, — ответила я. — Теперь я с удовольствием останусь. Но какая жалость, что вы попросили накрывать к чаю раньше обычного!

— Ну что вы, что вы! Это не возымеет ровным счетом никакого действия. Моя жена может приказать подать чай, когда ей заблагорассудится, как король Канут*Канут (также Кнуд, Кнут) — датский король Англии (1017–1035), Дании (1018–1035) и Норвегии (1028–1035), сын Свейна I. Старик Уэзерли ссылается на искаженную версию исторического анекдота о короле Кануте. Согласно этой версии, высокомерный Канут вознамерился доказать свое всемогущество над Создателем, подчинив своей воле морскую стихию. Он повелевает установить свой трон на берегу моря и приказывает волнам отступить, чтобы они не замочили его одежды. В оригинальной версии намерения Канута противоположны — он хочет проучить своих льстивых придворных, превозносящих его величие. Отдав приказание волнам повернуть вспять, он знает, что этого не случится, и, когда этого не происходит, он указывает придворным, что природная стихия повинуется только лишь одному Богу и не подвластна земным правителям. приказал волнам повернуть вспять, но и чай, и волны придут, когда будет угодно природе и Марте соответственно. Неумолимая стихия, милая барышня, не подчиняется прихоти безрассудного просителя.

Я рассмеялась.

— Вы с редким смирением принимаете волю Марты.

— Ни в коем разе; я благоразумно покоряюсь неизбежному и преклоняюсь перед силой могущественней себя. Как и моя жена. Мы ведь никогда не позволяем себе перечить Марте, правда, милая? — сказал он, взяв ее морщинистую руку в свою. Миссис Уэзерли молча улыбнулась. Обыкновенно она не говорила без крайней необходимости, впрочем, благодушный словоохотливый пожилой джентльмен вполне справлялся за обоих.

Я вряд ли встречала более любящую пару, чем чета Уэзерли. Фортунатус Уэзерли был все еще хорош собой и, надо полагать, в юности был красив, как полубог, но увы, по воле несчастного случая, произошедшего незадолго до его свадьбы, он полностью лишился зрения. Его жена была милая, поблекшая, элегантная дама, все существо которой, казалось, растворилось в страстной привязанности к мужу. Воистину, она была глазами слепому*«Я был глазами слепому и ногами хромому». Иов, 3:19., ведь она читала ему, слушала его и заботилась о нем с неустанным усердием.

И хотя она была скупа на слова, чувствовалось, что это вовсе не оттого, что ей нечего сказать. Она принадлежала к числу тех женщин, которые напоминают наряды из ателье мадам Элизы*Ателье Мадам Элизы располагалось по адресу Риджент-стрит, 170, в Лондоне и являлось придворным ателье и одним из самых престижных модных салонов своего времени. С ателье Мадам Элизы связана печальная история. Двадцатилетняя модистка ателье Мэри Энн Уолкли умерла от переутомления после того, как без перерыва провела двадцать шесть с половиной часов за шитьем бальных платьев для торжества в честь прибытия новоиспеченной принцессы Уэльской из Дании в 1863 году. Карл Маркс писал о случае Уолкли в «Капитале», где назвал ее смерть «старой, часто повторявшейся историей» и процитировал газетную статью, порицавшую бедственное положение «наших белых рабов», которые «зарабатываются до могилы, и гибнут, и умирают без всякого шума»., — ничего лишнего, зато столько благородства! Супруги Уэзерли не следовали новым веяниям — им была чужда сама мысль об этом; он любил Аддисона*Джозеф Аддисон (1672—1719) — прославленный английский литератор и журналист, один из виднейших представителей просветительской журналистики, сооснователь самого известного английского просветительского журнала восемнадцатого века «Спектейтор». Эссе Аддисона неоднократно переиздавались, были переведены на многие языки и стали литературной классикой. Они были хорошо известны в России и оставили заметный след в русской литературе XVIII века. К ним обращались Сумароков, Дмитревский, Новиков и многие другие. Брак главных героев рассказа удивительно совпадает с представлениями Аддисона об образцовом супружестве (см. «Эссе №15»): «Муж ее, ближайший ей друг, разделяющий с ней одиночество, сохраняет влюбленность, возникшую с первой же встречи. Оба они наделены в преизбытке здравомыслием, добродетелью, взаимным уважением и непрестанно радуют друг друга. Жизнь их столь упорядочена, молитва, трапеза, труд и развлечения чередуются столь разумно, что семья эта кажется маленьким государством». Пер. Н. Трауберг. и старый портвейн, она — кружево ручной работы и свой сад, но больше всего они любили друг друга, и в такой привязанности было что-то столь же старомодное.

Читая вслух мистеру Уэзерли, я расширяла свой кругозор, который в то время, увы, был ограничен исключительно современными материями. Мой слушатель отвергал новомодные романы, которые служили излюбленной пищей для моего ума; он предпочитал стиль сюжету, а хороший слог — психологическому анализу. История происхождения того или иного слова была ему куда любопытнее вивисекции дамских чувств; а христианских философов средневековья он ставил выше авторов передовиц ежедневных газет. Он был чрезвычайно просвещенным пожилым джентльменом.

Как-то я спросила его:

— Вы никогда не задумывались над тем, как мог бы выглядеть человеческий разум, если бы нам позволено было в него заглянуть?

— Нет, моя дорогая, нет, какая, право, странная мысль!

— Что ж, я знаю, как выглядит ваш, — продолжала я.

— Да что вы? Будьте любезны, расскажите, — попросил он.

— Ваш разум подобен старой библиотеке, где полно книг на латыни в переплетах телячьей кожи и царит возвышенная, утонченная атмосфера. Но все же, согласитесь, там несколько — пусть и совсем чуть-чуть — не хватает воздуха. Хочется распахнуть окна и впустить свежий ветер сегодняшнего дня.

Мистер Уэзерли рассмеялся.

— Недурно, право, весьма недурно! А теперь, юная леди, позвольте мне рассказать вам, на что похож ваш разум.

— Конечно, мне ужасно любопытно.

— Он похож на газетную лавку: тут новости, там — сплетни, здесь — обзор очередной новой книги; а еще описание модного наряда; одно, другое, третье, и что ни день, все по-новому.

— Вы чересчур строги ко мне, мистер Уэзерли!

— Нисколько, моя дорогая, вовсе нет. Вспомните, что сегодня на одного человека, читающего книги, приходится пятьдесят, которые предпочитают газеты, так что вы в выигрышном положении.

— Что касается миссис Уэзерли, — продолжила я, задумавшись, — мне видится картинная галерея в величественном старинном особняке; правда, при ближайшем рассмотрении все картины оказываются вашими портретами.

— Точно подмечено, моя дорогая, весьма точно. У вас чрезвычайно развита наблюдательность, Этель, и, кроме того, вы располагаете чудесным даром облекать увиденное в слова; этот дар, милое дитя, вероятно, приносит вам не меньше удовольствия, чем счастливцам, удостоенным чести быть вашими друзьями.

— Я рада, что моя болтовня доставляет вам удовольствие, мистер Уэзерли.

— И немалое. Я всегда питал искренний интерес к молодежи, а поскольку детей у меня нет, я счастлив окружить себя молодыми людьми, которые не доводятся мне родственниками. Однако я пеняю сегодняшней молодежи на то, что она недостаточно молода.

— Вы думаете, что мы не по годам рассудительны?

— Все так, все так. В наши дни юные дамы вечно обременяют свои прелестные головки мыслями о запутанных общественных проблемах или высшей математике; но в моей молодости у них были заботы поважнее — очередные поклонники и новые шляпки.

— Однако шляпки и поклонники занимают нас так же, как общественные проблемы и вопросы высшей математики, — возразила я. — Возможно, мы любим Рим сильнее, чем раньше, но это не означает, что Цезаря мы любим меньше*Отсылка к монологу Брута из пьесы У. Шекспира «Юлий Цезарь», акт 3, сцена 2: «И если он затем спросит меня, как же Брут восстал на Цезаря, то вот мой ответ: не потому я восстал, что меньше любил Цезаря, а потому, что больше любил Рим». Пер. И. Б. Мандельштама..

— Может, и так, может, и так, моя дорогая. Без сомнения, вас по-прежнему занимают шляпки и поклонники, но какие шляпки! Какие поклонники! Не чета тем, что увлекали девушек в мои молодые годы.

— Вы полагаете, что они не выдерживают никакого сравнения?

— Ни малейшего! Конечно, я не могу увидеть их своими глазами; но Рейчел читает мне описания и тех, и других из современных книг или газет, и, право же, мне становится от них воистину дурно.

Я улыбнулась.

— В моей молодости, — продолжал мистер Уэзерли, — шляпка была настоящей шляпкой; и я могу вас заверить, что она создавала почти непреодолимое препятствие между джентльменом и молодой дамой, которая пряталась в ее глубинах.

— Как истина на дне колодца*«Мы ничего не знаем, а истина лежит на дне колодца». Высказывание, приписываемое Демокриту..

— В точности так. Сегодня же, насколько я могу понять, фантастическая бабочка сплетает гнездо из кружева в тени искусственной розы — и вот шляпка готова*Слово «шляпка», которое использует здесь мистер Уэзерли, равнозначно применяется к двум совершенно разным фасонам женского головного убора — капоту и собственно шляпе. Капот отличался от шляпы тем, что скрывал большую часть лица и волос и завязывался под подбородком. Во второй половине XIX века между шляпами и капотами возникает соперничество, и уже к 70-м годам первые практически вытесняют последние..

— Признаюсь, деградация налицо, — сказала я. — А что же до поклонников?

— В этом вопросе падение нравов еще более прискорбно. В мое время молодой человек влюблялся в молодую девушку и без устали трудился, чтобы обустроить для нее достойный дом. Теперь же молодой человек не спеша устраивает достойный дом себе, а уж потом, достигнув средних лет, декорирует его знакомой дамой, которая меньше остальных вызывает у него скуку.

— Какую ужасную картину вы нарисовали!

Он продолжал:

— Однако, желая восполнить недостаток любви, современные люди ведут о ней разговоры — ровно так же они предаются бессмысленным беседам о медицине, дабы восполнить отсутствие у них здоровья и сил. У нас больше любовных историй, чем раньше, но меньше любви; точно так же сейчас расплодилось дантистов, а зубов у людей поубавилось.

— Пожалуйста, расскажите мне историю вашей любви, — принялась уговаривать я.

— Ах, Этель, это старая, очень старая история, но для меня она не теряет новизны.

— Как бы мне хотелось ее услышать! — воскликнула я.

— Ну что ж, дорогая, я с удовольствием поведаю вам ее. Когда-то, в дни своей ранней юности, я отправился в Канаду, где встретил двух очаровательных сестер-сирот, Наоми и Рейчел Лестранж. Старшая, Наоми, была девушкой тихой и неприметной, ни в характере, ни во внешности ее не было ничего выдающегося; Рейчел же была самым красивым и пленительным созданием, какое я когда-либо встречал в своей жизни.

При воспоминаниях о любви своей юности старик с некоторой гордостью улыбнулся.

— Осмелюсь предположить, что сейчас вам трудно представить, как удивительно хороша была моя жена в молодости. С тех пор я не имел возможности ее видеть, поэтому для меня она все та же красавица Рейчел Лестранж; но, полагаю, ее некогда прекрасные волосы поседели, а милое лицо постарело.

— Ее волосы стали седыми, а лицо покрылось морщинами, — признала я. — Но в ней по-прежнему есть редкая изысканность и видна необыкновенная порода.

— Она всегда этим отличалась. — Мистер Уэзерли явно был польщен. — Пожалуй, все Лестранжи обладали аристократизмом. Знаете, она очень гордится своей семьей — это была одна из лучших французских семей в Канаде.

— Каждый ее жест выдает благородное происхождение, — ответила я. — Но, прошу вас, продолжайте свою историю.

— Так вот, разумеется, я с первого взгляда по уши влюбился в Рейчел, и, открою вам секрет, моя дорогая, с тех пор ничто не переменилось. Однако прежде, чем я осмелился просить ее руки, случилось величайшее несчастье в моей жизни.

— Какое же?

— Однажды морозной зимней ночью в доме Лестранжей случился пожар, и все сгорело дотла. Как вы знаете, в таком сухом климате огонь распространяется крайне быстро и его почти невозможно унять. Когда я явился на место, лестница уже обрушились, а сестры стояли у окна спальни и звали на помощь.

— Какой кошмар! — воскликнула я.

Мистер Уэзерли продолжал:

— Недолго думая, я приставил к дому садовую лестницу и стал подниматься, хотя стены уже обжигали мне руки, а дым был такой плотный, что я почти ничего не видел. Добравшись до комнаты сестер, я схватил Рейчел, которая оказалась ближе к окну, спустил ее вниз и передал в спасительные руки собравшихся на улице. Затем я вернулся, чтобы забрать Наоми, но, увы, когда я был на полпути, часть дома обрушилась, и меня засыпало горящими обломками. Бедняжка Наоми, конечно, погибла в огне, я же уцелел лишь чудом.

— Вы сильно пострадали? — спросила я, замерев от любопытства.

— Ужасно. Много недель я находился между жизнью и смертью, а когда наконец очнулся, ко мне пришло печальное осознание того, что я безнадежно слеп до конца моих дней.

— Как печально! — прошептала я.

— Болел я долго, и все это время Рейчел выхаживала меня с неустанным усердием и нежностью, и только благодаря ее заботе я оправился. Конечно, я понимал, что человек в моем положении — слепой — не вправе просить женщину связать с ним свою судьбу, и мне ни в коем случае не следовало этого делать.

— Даже если бы вы знали, что она вас любит?

— Даже и тогда: ее любовь не могла служить оправданием моего эгоизма.

Я возразила:

— Но та, что любит по-настоящему, из-за слепоты полюбила бы вас только сильнее; так уж устроены женщины.

— Я знаю, моя дорогая, а мужчины устроены по-другому. Однако мне не пришлось о чем-либо просить Рейчел, потому что, как мне стало известно позднее, пока я был болен, ее имя не сходило с моих уст, и я снова и снова говорил ей о своей любви.

— А когда вы окрепли достаточно, чтобы слушать ее, полагаю, она в свою очередь рассказала о своей любви к вам.

— О да, храни ее господь! Так и было, и я находил все больше удовольствия в этих разговорах и благодаря им пошел на поправку.

— И вскоре вы поженились?

— Рейчел при первой же возможности увезла меня в Галифакс — подальше от места, где с нами случилась эта большая беда. Там мы поженились и отплыли в Англию, как только у меня появились силы для путешествия.

— Бедная миссис Уэзерли! Сильно ли она переживала смерть сестры? — спросила я.

— Увы, моя дорогая, увы! С той поры она навсегда изменилась. Мне не доводилось встречать более преданных друг другу сестер, но, между нами, я всегда считал, что Наоми была несколько сурова и строга к моей милой любящей Рейчел и слишком подавляла ее. Вы имеете некоторое представление о чрезвычайно чувствительной и любящей натуре моей дорогой жены и поэтому можете понять, что такая холодная, строгая и черствая женщина, какой была Наоми, могла легко ненароком ранить ее чувства.

— Скорее всего, — сказала я. — Думаю, холодной невозмутимой натуре совершенно не дано понять чувства такой страстно любящей женщины, как миссис Уэзерли.

— Но вот что печалило мою бедную Рейчел сильнее всего, — добавил он. — Она считала, будто была спасена в обмен на жизнь сестры; она думает, что должна была заставить меня сначала спасти Наоми и только потом вернуться за ней.

— Но ведь тогда в огне погибла бы Рейчел.

— Конечно. Одна из них погибла бы в любом случае, и я вечно буду благодарен за то, что спаслась именно моя дорогая жена. Однако Рейчел всегда была напрочь лишена эгоизма, как вы можете видеть в ее отношении ко мне, поэтому она скорее сама примет любые страдания, чем позволит страдать тем, кого любит. Думаю, бедная Наоми, которая, как я уже упоминал, была старше и холоднее сестры, иногда пользовалась этим, но я ни за что на свете не высказал бы такого предположения самой Рейчел. Даже когда Наоми была жива, Рейчел и слышать бы не захотела об изъянах своей обожаемой старшей сестры, что же проку говорить об этом сейчас, когда несчастная уже больше сорока лет лежит в могиле?

— Мне кажется, миссис Уэзерли обладает необычайным даром любить, — мягко сказала я.

— Так и есть, моя дорогая, так и есть, но иногда я опасаюсь, что это отнимает у нее слишком много сил. У этой хрупкой женщины большое сердце.

* * *

В тихом доме Фортунатуса Уэзерли жизнь текла как прекрасный староанглийский сон. Совершенно идиллическая картина — двое постаревших влюбленных и любовь, не нуждающаяся ни в каких словах. Но мне было грустно наблюдать, как они оба слабеют с течением времени и как годы берут свое.

Однажды миссис Уэзерли сказала мне, когда муж не мог ее слышать:

— Этель, тебе не кажется, что Фортунатус уже не так бодр, как прежде?

— О, дорогая миссис Уэзерли, просто погода сейчас довольно промозглая, — уклончиво ответила я.

Она грустно усмехнулась.

— Чтобы какая-то погода повлияла на моего Фортунатуса! Что ты, Этель, он всегда был так удивительно крепок, что даже не обращал внимания, жарко на улице или холодно, а термометров в доме он не терпел, называя их новомодной медицинской ерундой.

— Думаете, он нездоров?

— Да. Я старалась не замечать этого, но больше я так не могу. Он угасает, хоть признавать это и очень больно.

— Дорогая миссис Уэзерли, — сказала я, целуя ее, потому что не знала, что еще сказать; я нахожу, что в женском обществе поцелуи так же полезны для заполнения неловких пауз, как и звездочки в тексте книги.

— Дитя мое, — нежно сказала она, и ее большие голубые глаза наполнились слезами. — Я надеюсь, когда-нибудь ты влюбишься, потому что ни одна женщина не может быть счастлива, пока не полюбит. Но молись, чтобы ты никогда не любила так сильно, как я! Это тяжкий труд.

— И большая радость.

— Но и большая печаль. Несомненно, горше плачет та, у которой «слезы двух людей в глазах»*Из Сонета № 6 английской поэтессы Элизабет Браунинг (1806—1861), цикл «Сонеты с португальского». Пер. А. В. Парина..

— Зато и радости ей достается вдвое больше.

— Может быть. А еще, Этель, молись о том, чтобы тебе и твоей сестре никогда не выпало полюбить одного и того же человека. Именно так произошло со мной и с моей сестрой, и это было первое облачко, которое бросило тень на нашу дружбу. Отрок, не распознавший грозы в облаке величиной с ладонь*«В седьмой раз тот сказал: вот, небольшое облако поднимается от моря, величиною в ладонь человеческую. Он сказал: пойди, скажи Ахаву: „запрягай (колесницу твою) и поезжай, чтобы не застал тебя дождь“». Книга царств, 3:18:44., был очень неопытен, ибо и такое облачко способно омрачить бесчисленное множество жизней.

— А ваша сестра его очень любила? — спросила я с детским любопытством.

— Я думаю, она любила его, насколько вообще была способна любить. Она не умела так любить, так чувствовать, так сострадать, как я. Этель, я любила Фортунатуса слишком горячо; для него и для меня было бы лучше, если бы я впустила в круг нашей жизни больше друзей и больше занятий, сделала его шире. Я поняла это только теперь, но уже поздно.

— Дорогая миссис Уэзерли, вы ошибаетесь.

— Вовсе нет, дитя мое. Как и для любой другой женщины, мой избранник был для меня всем. Но мужчины устроены иначе. Ни одна женщина, пусть даже самая любимая, не способна заполнить всю их жизнь и заменить собой целый мир. Мне следовало помнить об этом, ведь мой Фортунатус слеп и не в состоянии найти себе новые увлечения.

— И все же он был очень счастлив, — настаивала я.

— Это так; но он был бы счастливее и крепче привязан к жизни, если бы его мир был менее ограниченным. Те, кто новых увлечений лишен, умирают быстрее тех, у кого их много.

— Вы сделали это, потому что сильно любили, — сказала я, стараясь ее утешить.

— Конечно, как бы меня ни обвиняли в нерадении, невежестве и других грехах, пусть оправданием послужит сила моей любви, — отвечала она со своей всегдашней грустной улыбкой.

Миссис Уэзерли была права. Фортунатус угасал. День ото дня он все более и более слабел, и даже великая любовь жены не могла удержать его от приближения к неведомому пределу, куда он так быстро двигался. Через несколько месяцев после моего разговора с миссис Уэзерли Фортунатус умер; он скончался, держа за руку свою жену, и его последним словом было «Рэйчел».

Однако, к удивлению всех, — и миссис Уэзерли в том числе, — горе не убило ее. Тонкие, нежные создания часто оказываются более стойкими, чем их здоровые крепкие сестры; так случилось и с ней. Сильные женщины в деревне болели и умирали, а хрупкая старая леди все жила и жила в своей усадьбе, безразличная ко всему. Я никогда не видела, чтобы после смерти мужа миссис Уэзерли улыбалась. Полагаю, что никто не видел. Бедная старая Марта закончила свои труды и уехала домой, а ее хозяйка продолжала жить, не проявляя интереса ни к людям, ни к событиям.

Однажды, уже совсем в преклонном возрасте, миссис Уэзерли сказала мне:

— Этель, теперь, когда моя жизнь подошла к концу, я вижу, что она вся была ошибкой.

— Почему? — спросила я.

— Я не могу простить себе, что позволила Фортунатусу спасти меня, а моя бедная сестра сгинула в огне.

— Но, дорогая миссис Уэзерли, — возразила я, — вы не знали, что он не сможет вернуться за ней.

— Конечно, дитя, я этого не знала. Знай я наперед, что так случится, я осталась бы там сама. Моя жизнь была спасена ценой смерти моей сестры, хотя никто такого не желал.

— А в противном случае ее жизнь была бы спасена ценой вашей смерти. Если бы она выжила, а вы погибли — подумайте, что бы это значило для вашего мужа!

— Я знаю; я часто думала об этом, и это мое единственное утешение. Даже если бы она вышла за него замуж (что сомнительно, так как моя сестра очень боялась людей c телесными изъянами), она никогда не смогла бы так любить Фортунатуса и так заботиться о нем, как я; это было не в ее натуре. И предположим, — что гораздо более вероятно, — они не поженились, какая другая женщина могла бы стать для Фортунатуса тем, чем стала я?

— Такой бы не нашлось, я уверена.

— Моя сестра любила его, поскольку всегда преклонялась перед силой и красотой; но у нее не хватило бы терпения всю жизнь ухаживать за слепым, тогда как для меня это стало совершенным блаженством, — продолжала старая леди.

— Не расстраивайтесь, дорогая, — сказала я, тщетно пытаясь утешить ее.

Она не обратила на меня внимания и продолжила:

— Видишь ли, Этель, все случилось так быстро, что у меня не было времени на раздумья. Не успела я опомниться, как Фортунатус возник в окне, взял меня на руки и понес сквозь огонь и дым. Знай я, что моя сестра погибнет, я бы никогда не оставила ее, никогда. Лучше бы погибли мы обе; хотя это и омрачило бы жизнь Фортунатуса.

— Именно так. Он не смог бы жить без вас, миссис Уэзерли. Поверьте, это все к лучшему. Я уверена, что сама Наоми простила бы вас. И поняла.

Она посмотрела на меня глазами, полными печали.

— Я и есть Наоми, — сказала она. — Но он об этом так и не узнал.

Об авторе

Эллен Торникрофт Фаулер (в замужестве Фелк) родилась в 1860 году в семье Эллен Торникрофт и Генри Фаулера, в будущем — видного члена Либеральной партии и первого виконта Вулверхэмптона (титул был пожалован ему за заслуги перед государством в 1908 году).

Эллен получила прекрасное образование и, по ее собственному признанию, увлекалась сочинительством с детства. Самые ранние творческие пробы она относит к семилетнему возрасту. Писательница вспоминала, как маленькой девочкой, столкнувшись во время воскресной службы в молитвеннике с непонятным словом «Сподоби», она принимает его за мужское имя и прямо во время богослужения начинает придумывать романтические баллады о приключениях Сподобия. Она пишет стихи о том, что видит вокруг, о друзьях, семье и церкви. Ее стихотворение о благотворительном базаре, написанное уже в подростковом возрасте, печатает городская газета, но своей настоящей первой публикацией она считает стихотворение «Лилии» (Lilies), вышедшее в воскресном приложении местного еженедельника, — именно за него Эллен получает свой первый литературный гонорар.

Писательница продолжает публиковать короткие стихи и рассказы в периодических изданиях. Ее первая книга, сборник стихов «Песни и сонеты» (Songs and Sonnets), выходит в 1888 году. За ней следуют «Стихи серьезные и радостные» (Verses, Grave and Gay, 1891) и «Стихи мудрые и не только» (Verses, Wise or Otherwise, 1895). В 1897 году из-под пера писательницы выходит сборник рассказов «Сад Купидона» (Cupid’s Garden), в который входит рассказ «Исповедь преданной жены».

Свой первый полноценный роман, «Что касается Изабель Карнаби» (Concerning Isabel Carnaby), Фаулер пишет благодаря поддержке друга семьи и влиятельного в литературных кругах человека Уильяма Робертсона Николла. Николл был шотландским пастором-нонконформистом (так называли ряд христианских конфессий, не входивших в состав официальной англиканской церкви, в том числе и методистов) и являлся главным литературным консультантом издательства «Ходдер и Стоутон» — именно туда Эллен относит свою рукопись. Роман имеет ошеломительный успех, он выдерживает семнадцать переизданий общим тиражом в двести пятьдесят тысяч экземпляров, переводится на французский и немецкий и выходит специальным изданием на языке Брайля.

Хотя Фаулер принадлежала к англиканской церкви, она воспитывалась в семье методистов и очень хорошо знала особенности их бытового и религиозного уклада. Методисты, как и другие нонконформисты, долгое время дискриминировались в Великобритании (в частности, до 1854 года им не разрешалось учиться в Оксфорде и Кембридже; отец писательницы был первым методистом, удостоившимся этой чести). Нонконформисты традиционно высмеивались как в художественной, так и в публицистической литературе викторианской эпохи. Их выставляли занудными святошами, зачастую лицемерными в своей показной вере, считалось, что им чужда светская культура и радости жизни. Политическая и особенно аристократическая британская элита принадлежала (по крайней мере, формально) исключительно к англиканской церкви, и только с середины девятнадцатого века нонконформисты, представители новой буржуазии, начинают становиться частью политического и общественного истеблишмента.

Николл, сам будучи методистом, предлагает Фаулер использовать ее писательский талант для того, чтобы рассказать о нонконформистах как о полноправных членах британского общества и тем самым разрушить бытующие стереотипы. Следуя его совету, Фаулер делает главным героем своего первого романа скромного учителя-нонконформиста, который завоевывает сердце девушки из высшего света и, подобно отцу Фаулер, делает блестящую политическую карьеру как член Либеральной партии в Палате общин. В последующих книгах она неоднократно будет выводить методистов в качестве главных — и вызывающих больше всего симпатии — персонажей. В очерке о творчестве Фаулер Честертон в своей язвительной манере отдает должное ее способности использовать пуританское морализаторство как литературный прием. Противопоставив богобоязненных нонконформистов аристократам, Фаулер, по его мнению, доводит карикатурность описываемых явлений до абсурда.

После выхода «Касательно Изабель Карнаби» Фаулер пишет еще несколько романов: «Двойная нить» (A Double Thread, 1899), «Фаррингдоны» (The Farringdons, 1900), «Жизнь огня» (Fuel of Fire, 1902), «Место и власть» (Place and Power, 1903), и «Кейт из Кейт-Холл» (Kate of Kate Hall, 1904). Последний из них был написан в соавторстве с мужем, школьным инспектором А. Фелком, и апеллирует к шекспировскому «Укрощению строптивой» как к идеальной модели семейных отношений. В 1906 году в свет выходит роман «Подчинение» (Subjection) — продолжение «Касательно Изабель Карнаби». Свой последний роман, «Чудеса и знаки» (Signs and Wonders), Фаулер написала в 1926 году. В связи с ухудшением здоровья она почти не писала в последние годы жизни. Скончалась она в 1929 году.

Эллен Фаулер считалась блестящей и остроумной собеседницей — вероятно, именно поэтому ее романы наиболее запомнились своими яркими диалогами. Современному читателю ее книги могут послужить источником интересных сведений о методистах как о представителях новой элиты и среднего класса английского общества в викторианскую и эдвардианскую эпохи. Фаулер была членом Женского писательского клуба, женского клуба «Атенеум» (не путать с оригинальным клубом «Атенеум», который открыл свои двери женщинам лишь в 2002 году) и членом Королевского литературного общества.

Рассказ «Исповедь преданной жены» был впервые опубликован в составе сборника «Сад Купидона» в 1897 году. В качестве эпиграфа к рассказу Фаулер выбрала строки из стихотворения «Непокинутый» (Not Forsaken) из своего сборника «Стихи мудрые и не только». Строфы из стихотворений, вошедших в состав этого сборника, Фаулер также использовала в качестве эпиграфов для других рассказов этого сборника и в своем романе «Двойная нить».

В этом коротком рассказе Фаулер демонстрирует нам свою широкую эрудицию — она цитирует Шекспира, Мильтона и античных мыслителей, обнаруживает близкое знакомство с трудами Джозефа Аддисона и знание школ христианских философов и, конечно, что характерно для литературы этой эпохи и для набожной Фаулер, неоднократно в прямой или косвенной форме ссылается на Библию. Вопросы семьи, любви и брака, которые ставят перед собой герои рассказа, станут центральной темой творчества Фаулер в ее последующих произведениях.

В этом рассказе Фаулер впервые упоминает служанку Марту, которая превратится в полноценного персонажа в романе «Касательно Изабель Карнаби», Марта имеет реальный прототип в лице старой кормилицы из семьи Фаулеров.

Отправьте сообщение об ошибке, мы исправим