Николай Хандзинский. Покойнишный вой по Ленине. Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель», 2021
По рассказу Кати Перетолчиной, «причитание по Владимире Ильиче сложено, как только известие о смерти дошло до с. Кимильтей; это — зимой, на святках (по ст. ст. в начале января 1924 г.). „На пасиденках сочинили”, говорит Катя: у нас пасиденки — как страда кончитца, так с пакрава да новава года... Камсомольцы на пасиденки ходют. Ане и сказали нам: вот — гаварят, — девчонки, Ленин умер... Ну тут и потхватили: — Ленин, Ленин!.. давайти — гаварят, — вытье сачинять». На пасиденках же «комсомолы» информировали молодежь о том, кто и каков был Владимир Ильич Ленин.
Инициатива сочинения «вытья» исходила от комсомольцев.
«Вот, девчонки, тут бытто Ленин в гробу, а вы давайти войти...»
«Мы хадили кругом и па ём выли; он записывал слава. Патом сабрали камсамолаф и на подводах наехали в Зиму. Там сабрали бытто похараны, сделали гробик и выли па ём; адевали на сибя все чорная». (Зима — в 235 верстах от Иркутска и в 25 от Кимильтея.)
Таким образом инициативой и своеобразным подходом комсомольцев к массе и был вызван к жизни этот оригинальный памятник, в котором традиционные формы были призваны для выражения самой жгучей современности.
Формация причети не явилась в цикле других (данного района) оригинальной редкостью: она создана из обычных элементов «покойнишнова воя»; здесь традиционные приемы творчества использованы для претворения в художественный факт нового жизненного явления.
Но как целостное произведение на новую тему, тему общенародного значения, оно безусловно заслуживает внимания.
Таким образом в составлении «причитания», которое потом должно было демонстрироваться, принимала участие молодежь, и слушателями были при его создании постоянные посетители посиденок. На вопрос, были ли старшие, Катя ответила: «Ну тогда-ба нас не стали и пускать... и то узнали так гаварят: „выдумывати там какова-та чорта!..”»
Мнение Кати о комсомольцах самое хорошее.
«Живут ане дружно, висело; па деревни ходют-умна, самагонку ни пьют; а другия — идёшь — патшибут так, што литишь, литишь... Напьютца, как стельки, — а камсамолы их стыдят». Катя рассказывала, как она со слезами просила мать позволить ей записаться в комсомол, но ничего у ней не вышло.
Кате 16 лет. Грамотная. Живет в прислугах в городе.
Замечательно, что в ее характере совсем нет ломанья, застенчивости и той слепой подозрительности, вследствие которой от большинства из деревенских носителей поэзии не добьешься слова об интимных лирических формах.
Катя всегда с охотой исполняла для меня песни и «вытье» и толково обо всем рассказывала. Чувствовалось, что она сама ценит то, что рассказывает и поет; что это «покойнишное вытье», эти песни и даже «частушки» для нее самой не бесценны и не безразличны.
Катя передала мне только первые 18 строк «вытья» по Ильиче; остальные не могла припомнить, но сказала, что узнает от своих подруг, которые живут здесь же, и тогда «довоет» остальное.
Но первая из ее подруг, к которой она обратилась, отказала наотрез и, обозвав ее дурой, прибавила: «Ты-бы забожилась, заклелась, что ничево ни знаш».
«Ана такая, — говорит Катя про подругу, — кричит сама ни знат чо». Тогда Катя разыскала другую свою подругу, записала от нее мотивы продолжения и восстановила мне остальные 27 стихов.
Меня восхищала ее чуткость в восстановлении метродинамической сети, как она обрабатывала стих за стихом в процессе напева («вытья»), имея под руками лишь скелет совершенно бессвязных фраз.
С большим интересом слушала она песни моих российских записей и «запоем» читала тексты «Ленских причитаний» и частушки из статьи «Что поет и рассказывает современная деревня» (Ю. М. Соколова, «Жизнь» № 11, 1924 г.).
В дополнение к облику Кати П-ой необходимо сообщить, что все, что она поет, является обычно откликом на ее настроения; обычно она поет разные песни — игровые, сборные, плясовые и всегда «частушки», разнообразные по напеву; среди них особенно игривы, которых я раньше не слыхал, особой конструкции, где второй половиной строфы или через стих вводится словесная инструментовка ладового перебора деревенской гармошки — этого непременного аккомпанирующего инструмента частушечных выступлений.
Ухажор ты, ухажор. —
штоп ты правалилса, —
Тă-ȧ тă-ȧ тă-ȧр-дăр-дȧ
Тă-ȧр-дар-дȧр-дăр-дȧр-дă, —
Раз да дому правадил, —
семь рас пахвалилса, —
Тă-ȧ-тă-ȧ тă-ȧ тă-ȧ
Тă-ȧр-дăр-дȧр-дăр-дȧр-дă.
«Как начнутца ета у нас пасиденки да святки, — эх, дилоф цела кантора!.. В горат ехала, думала тут на божничку сажают...» И потом опять частушкой:
Я милёночка любила,
Мне падрушка хаила —
Тă-рȧ нă-тȧ дă тȧ-нă рȧ-дă
Тȧ-рă нȧ-тă дȧрă дȧ-рă.
Хаила, виртеласа.
Самой любить хателаса, —
Тă-ȧ нă-ты-нă, ты-нă-тȧ, —
Тă-ȧ-нă ты-нă ты-нă.
На спиктак и так и сяк,
аттуда пат палою, —
Тă-рȧ рă-рȧ тă-рȧр-рă-да
Tăp-pȧ pă-pȧ рă тȧр-pă, —
Да мы нигде ни прападём,
милёначик, с табою. —
Ля-ляль-ля-ля ля-ляль-ля-ля
Ля-лиль-ля лиль-ля-ля-ля.
И, закончив частушки, прибавила: «У нас часта гуляют, музыки сколька! Как запают — аш ланпы тухнут!»
Сообщив мне некоторые причитания, Катя рассказала, что у них в деревне все воют «по сваих родных», и что она выла по своем дедушке.
«Чай не расскажу, расплачусь, всё-ш радной дедушка-та...»
Последние дни она перенесла много мелких придирок от своей хозяйки, пела на кухне «гаригорькую» и в голос плакала:
Ой ни яддала бы миня да ва чужи люди,
Ой ва чужи люди, да ва низнамыя,
Ой ва низнамыя, да в низнакомыя.
Ой ва чужих людях, да жить труднёшинька,
Ой жить труднёшинька, да чижалёшинька.
Ой буйну голаву диржать паскромни всех,
Ой резвы ножиньки диржать паходни всех,
Ой ручки белыя диржать пабыстри всех...