Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эрик Саден. Тирания Я: конец общего мира. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. Перевод с французского Анастасии Захаревич. Содержание
«Да что ты там телишься, сколько еще ждать сэндвич? В прошлый раз он успел остыть — был как подошва! Снова резину тянешь, говнюк, терпение испытываешь?» Вышедший из себя от раздражения и гнева мужчина вытащил пистолет и выстрелил в Фареса бен Яхьятена, двадцати восьми лет, уроженца Джербы (Тунис), официанта из «Мистраля», кебаб-пиццерии в Нуази-ле-Гран (департамент Сена-Сен-Дени). В тот вечер 16 августа 2019 года посетители с ужасом наблюдали сцену «как из вестерна» — так некоторые потом говорили, — произошедшую в один миг. Скорая прибыла быстро. Молодого человека попытались реанимировать, но он скончался. На следующий день одна из газет вышла с заголовком «Убит за сэндвич» и поведала о необъяснимом поведении местного авторитета, который — только потому, что ему не понравилось качество обслуживания, — застрелил официанта и с невозмутимым видом вышел из зала. Весть о случившемся облетела мир. Многие телеканалы направили в этот парижский пригород съемочные группы — расспросить жителей и попытаться понять, как это немыслимое событие могло произойти.
Кажется, что мы с каждым днем все больше предоставлены самим себе, что нас не ценят, как мы того заслуживаем, что мы проживаем жизнь жертвы, — хотя, вопреки всему, чувствуем, что наделены могуществом в разных формах, как за счет собственных мышц, так и благодаря технике, — и потому в определенных обстоятельствах, познав на опыте, каково это, когда нас не замечают, мы испытываем желание выплеснуть всю ненависть без остатка. Эрих Фромм в книге «Анатомия человеческой деструктивности» рассмотрел случаи вспышек насилия, обусловленных, по его мнению, внезапным пониманием собственной бесполезности и утратой самоуважения: в соответствующей ситуации словно сказывается эффект перенасыщения, высвобождая «компенсирующий импульс», заданный инстинктивным желанием отплатить за свою участь и на короткий миг вернуть «контроль над собственной жизнью». По мере того как с годами копится груз повседневных невзгод, поводы для фрустрации, а порой случаи унижения, для довольно многих людей это заканчивается не только глубоким унынием, депрессией, алкоголем и наркотиками. В результате человека разрывает, он хочет излить наболевшее, и его заместительной жертвой рискует стать первый, кто попадется под руку. Так что если кто-нибудь вздумает маячить у нас на пути, внезапных и достаточно резких столкновений в повседневной жизни рано или поздно будет не избежать.
Кому не приходилось быть свидетелем или, все чаще, объектом хамства, агрессии в городских пространствах, транспорте, очередях? Кажется, что тревожность, которую мы испытываем изо дня в день, удвоилась и незримо проникает в социум, особенно в общественных местах. Случаются ссоры, пререкания, стычки, которые заканчиваются — в зависимости от ситуации — извинениями, демонстрацией раздражения или агрессией. Как, например, под следующим постом в сети Facebook, который сам по себе мог бы послужить чуть ли не символом обостряющегося межличностного противостоя: «„Куда прешь, придурок, по роже захотел? Вот въеду сейчас в твою тачку!“. Это кричит мне велосипедист, проскакивающий на красный свет, даже не притормаживая. Тормоза в моей машине сработали благодаря датчику обнаружения препятствий, иначе случилось бы худшее — и как знать... Я ведь мог бы как ни в чем не бывало поехать дальше» (7 января 2020 года).
Незаметно распространившаяся атмосфера безразличия к другим и смутного напряжения порождает чувство не столько незащищенности, сколько постоянной нестабильности, в которой могут неожиданно возникать всяческие антагонизмы разной степени непримиримости. Общим становится не столько скрытый страх, сколько возможность убедиться в том, что твоя судьба никого не волнует, в фундаментальном одиночестве, из которого в принципе нас должен выводить социальный инстинкт. Таким образом, маятник качнулся в сторону индивидуализма, когда свободные существа перестают действовать внутри общего целого, сверяясь духом и плотью с накопленным за долгие десятилетия опытом, заставлявшим полагаться преимущественно на свои силы, ослабив взаимозависимости и, сознательно или нет, превратив изолированность в базовое чувство. Сегодня мы проходим оксюморонную стадию коллективной изолированности.
Такой этос — в значительной мере следствие пережитого стресса, поражающего все больше людей в мире и обусловленного прежде всего условиями нашей работы. Компании навязывают все более жесткие и часто унизительные — из-за требований эффективности — методы управления; большинство работников, на непостоянных контрактах или самозанятых, живут в ситуации вечной нестабильности, а значит, в страхе за завтрашний день. Такой стресс, подрывающий физическое и психическое здоровье, порождает другой тип насилия — весьма распространенный, хотя менее зримый и в силу этого, пожалуй, самый разрушительный. Это все равно что сообщающиеся сосуды наполнить серотонином и тестостероном. Первый на определенных отрезках повседневной жизни подавлял бы позывы к агрессии, а затем уступал бы место содержимому другого сосуда, которое выпускало бы их наружу, что сказывалось бы в быту и в семейной жизни.
Из раза в раз приходится констатировать, что рассчитывать можно только на себя, — и еще иногда на близких и клановые связи, — а это так или иначе усугубляет разобщенность индивидов. Заставляет видеть не столько ближнего, — у которого в конечном счете одинаковое с тобой положение, — сколько возможный вектор, направленный вразрез с твоей собственной волей. Словно идея разделения — почти раскола — поселилась в умах, задав ситуацию, в которой каждый существует внутри виртуальной сферы, и стоит только кому-то вольно или невольно попытаться в нее проникнуть, он тут же будет отброшен, а от смертельного удара никто не застрахован даже в споре за место в очереди. Когда нарциссические раны, обыкновенно врачуемые молча, наносит нам даже частная жизнь, — притом что в ней, казалось бы, практически все можно делать по-своему, — как будто сказывается эффект критического перенасыщения: мы убеждаемся, что, где бы ни находились, давление не прекратится, и ярость выплескивается наружу как знак того, что должны быть моменты, когда ничто наконец не мешает нашей личной свободе. Здесь мы имеем дело не столько с зачатками гражданской войны, о которой часто говорят в последние годы, — у нее обычно религиозные или идеологические мотивы, — сколько с крайним напряжением коллективной психики, из-за чего всюду создается климат, в котором в любой момент может разразиться гроза.
Такое положение подрывает общественную жизнь через эффект повторения и может прогрессировать, что ведет к аномии: это понятие Эмиль Дюркгейм определяет как все более частое пренебрежение общими правилами и различные проявления хаоса. Парадокс в том, что эта ситуация присуща обществу-иллюзии, которое, несмотря ни на что, кажется, продолжает существовать, оно прошито законами, нормами, обычаями, и этот скрытый двойной принцип дезориентирует нас больше и больше. Государство утрачивает «монополию на законное насилие», по знаменитой формуле Макса Вебера, а массы полагают, что они вправе — или просто волюнтаристски решают — присвоить эту монополию себе, поскольку государственная власть перестает признаваться вследствие всевозможных ошибок прошлого и упущений в настоящем.
Токвиль вполне допускал тиранию большинства. Возможно, сегодня мы убеждаемся, что она возможна. Но это большинство в наши дни атомизировано и существует не как организованное целое, а как скопление душ, сохраняющих дистанцию недоверия или воинственность по отношению как к политическим высказываниям, так и к другим людям. COVID-19 — из-за риска передачи вируса от человека к человеку и вытекающих экономических последствий — лишь усугубит разрыв. Очевидно, в этом и есть тоталитаризм множества: единственный приоритет — личные взгляды, поскольку в собственных глазах мы прежде всего жертвы, лишившиеся возможности рассчитывать на общество, и на этом основании полагаем само собой разумеющимся и законным присваивать некоторые права. В этой среде может случиться что угодно: злоупотребления, угрозы, грабежи, акты насилия, работающие на постепенное воцарение атмосферы страха.
Это не революционный террор 1793 года во Франции, когда отдельные группы были объявлены враждебными, потому что принялись уничтожать фракции, представляющие для них политическую угрозу. Этот террор устанавливают индивиды, навязывающие свой порядок, — импульсивно или сочтя это целесообразным. В такой среде велик «фашистский потенциал», по выражению Адорно, то есть «высока степень расположенности» к фашизму. Но это фашизм совершенно нового вида, управляемый не авторитарной партией, а расплывчатым умонастроением, с которым распространяется мысль о том, что первичным должен быть не действующий закон, а закон тех, кто больше всех чувствует себя осмеянным, невзирая на политико-юридические и экономические нормы — они расцениваются как несправедливые. Вторя этому, Ханна Арендт формулирует такую тревожную идею: «Господство обезличенного никто настолько не означает отсутствия господства, что при известных обстоятельствах способно оказаться одной из самых мрачных и тиранических форм правления».
Не исключено, что в «посткоронавирусные» годы обозначится новая разновидность фашизма. Он будет иначе скроен, и начало ему положит не власть в попытке подчинить своей идеологии тела и души, а толпы индивидов, полагающихся каждый на собственное кредо, выкованное прежде всего ресентиментом и решимостью любой ценой урвать свой кусок пирога. Потому его можно определить как индивидуальный атомизированный фашизм, когда поведением управляет только субъективность — прозревшая, реваншистски настроенная и упорная. Такой фашизм будет скрытым и будет предполагать дальнейшее распространение в зависимости от глубины грядущего кризиса и ответных мер, которые попытаются принять. И ознаменует конец общества, каким мы его знаем с XVIII века, то есть объединения, включающего множество индивидов, структурированного на основе разделяемых всеми исходных положений, принципов, правил — и даже истин, — и определяющего при общем согласии условия приемлемой коллективной жизни.
В 1950-х годах Альбер Камю, осознавая неразрешимые проблемы либерального индивидуализма, безусловно подразумевавшего возвеличивание сингулярности каждого, правда в ущерб императиву взаимной поддержки, — сообразно логике, которая с тех пор не переставала становиться жестче, — сформулировал возможную линию морального и политического поведения как «солидарность одиночек» («solitaires solidaires»). Теперь, когда этот сюжет близится к завершению, перед нами совсем другая формула: изолированность антагонистов. Что же нам остается перед лицом этой угрозы, как не пытаться всеми силами вернуть полноту смысла единственному значимому императиву: устанавливать наиболее соразмерное и гармоничное напряжение между каждым отдельно взятым индивидом и коллективным порядком.
Если наше фундаментальное одиночество останется таковым, то, чтобы жить с ним, нам в конечном счете дано одно из двух. Либо трагизм и отчаяние, которые неизбежно ввергнут нас в уныние, и мы будем время от времени потрясать кулаком или бряцать оружием, представляя, что жизнь продолжается. Либо динамика, стимул надежды, когда мы протягиваем друг другу руки и стараемся охватить всех плодотворными связями через соответствующие институты и множество конкретных дел на ниве повседневной жизни. История движется через драмы и страдания. И она же внушает вечную мысль, что мир — всегда, но особенно когда намечаются столь тревожные перспективы и активное участие становится моральным долгом, — может, порой неожиданно, вопреки фактам и прогнозам, менять направление.