Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Агустин Фернандес Мальо. Трилогия войны. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2025. Перевод с испанского Дарьи Синицыной
Автор о романе:
Да не введет читателя в заблуждение заглавие этой книги — в ней нет описаний битв и прочих военных событий, нет-нет. Речь здесь идет скорее об изнанке, обратной стороне мира, переживающего войну, о физических и духовных следах, об осадке, который войны оставляют в маленькой жизни каждого человека, и о том, как эти незаметные следы порой невероятно разрастаются и порождают цепь событий, пронизывающую пространство и время.
Из главы «Нормандия (Хозяева ночи)»
Сойдя с колеса обозрения, я немного побродила по улочкам <Онфлера> и вернулась в порт. Бары, ресторанчики, террасы, занятые иностранцами, похожими друг на друга как две капли воды; я тоже села на террасе. Заказала рыбу в кляре, овощи и белое вино. Судя по взглядам туристов, их шокировала женщина, путешествующая в одиночку, особенно в таком виде, как я: кроме краешка карты, торчащего из моей сумочки, ничто не выдавало во мне туристку; я везде езжу в том же, в чем хожу на работу, в данном случае на мне была прямая кремовая юбка выше колена, блузка без рукавов с принтом, изображавшим полевые цветы, и игривыми воланами у выреза, и летние туфли на невысоком каблуке, потому что от совсем плоских у меня болят ноги. Официантка, поставившая передо мной тарелку, напомнила мне Фриду Кало. Ее физические черты не имели никакого сходства с чертами знаменитой мексиканской художницы, но к петлице ее форменного жакета был прикреплен значок, на котором по-французски было написано: «Долой сюрреализм!». А Фрида Кало, как известно, сюрреализм ненавидела, хотя большинство книг по истории искусства включают ее в это художественное течение. Я истолковала значок как символ пресыщения и неловкости, как реакцию на огромное количество писателей и художников-сюрреалистов, которых исторически произвела нормандская земля. И должна признаться, мне это понравилось, ведь я тоже приехала на это побережье не фантазировать и искать сновидений, а измерять, взвешивать, констатировать, выступать землемером того, что мы с ним пережили здесь четыре года назад. Я доела рыбу, прошел нищий, попросил денег, я сунула руку в сумочку за мелочью и нащупала телефон, поняла, что забыла зарядку, чертыхнулась, дала нищему пару евро, включила телефон, убедилась, что он почти полностью заряжен, выключила. Залпом допила вино, встала, поправила лифчик на глазах у двух кретинов, которые, не стесняясь, обсуждали мою грудь, и пошла к отелю. Из открытых окон пахло рыбой и фенхелем. Мои шаги снова сопровождались симфонией звякавших микроволновок, и меня удивило, какие у них разные звуки, целая шкала нот, вот бы кто-нибудь написал музыкальное сочинение, концерт для микроволновых печей. Вскоре юноша за стойкой уже протягивал мне ключ и оглядывал меня с головы до ног так простодушно, что я могла воспринимать его исключительно как младенца, даже как нерожденного. Я сразу же легла, включила телевизор, в темноте меняла канал за каналом, везде говорили про Великобританию и про неминуемый референдум по поводу брексита, но я все-таки остановилась на фильме «Воины». Почему-то вдруг захотелось пересмотреть эту эпопею о бандах, где все дерутся против всех нью-йоркской ночью в семидесятые. Члены банды «Воины» совершают нечто вроде завоевания планеты, умещающейся внутри одного города; за ночь им нужно пересечь все вражеские территории, тридцать пять километров от Бронкса до их собственного района — Кони-Айленда на южной оконечности Бруклина. Сперва они хотят вернуться на метро, но они так примитивны, что не могут прочесть его карту, и им приходится предпринять переход по поверхности. Улица сменяется улицей, драка сменяется дракой, а гардероб каждой банды, словно целиком похищенный из отдела в универмаге, прямолинейно соответствует определенной теме: есть роллеры, одетые в комбинезоны, как на Винис-Бич, есть те, кто ходит с битами и одевается, как бейсболисты из Сан-Франциско, есть затянутые в кожу подражатели «Ангелов ада», есть бандиты в камуфляжных куртках времен войны во Вьетнаме, и в головных повязках, как у осакской якудза, и в клетчатых рубашках, как у канзасских и миннесотских фермеров, и в серебристых куртках, как у астронавтов «Аполлона-11», и так далее в том же духе, на всех словно карнавальные костюмы — впрочем, не менее карнавальный вид был сегодня у туристов в порту или на площади у уличного продавца в народном костюме, который пытался продать мне банку местного меда, или у меня самой, отправившейся в сельскую в общем-то местность, в городской одежде и обуви; в тусклом свете телевизора мои юбка с блузкой на кресле напоминали хребет мифического зверя. Я закрыла глаза. Когда мы с ним познакомились, я обычно спрашивала: «Что ты видишь?», когда он закрывал глаза, собираясь уснуть, а он неизменно отвечал, что видит четыре точки, плавающие как бы внутри его зрачков, «похоже на четырех астронавтов, парящих все дальше и дальше друг от друга в межзвездном пространстве», говорил он со смехом. С годами точки становились менее четкими, а потом и вовсе исчезли. Иногда я задавалась вопросом, что видят эти четыре астронавта оттуда, изнутри его глаз? Внизу послышались шаги паренька с ресепшна, затихли, начались другие звуки, барабанный бой и металлические удары, шедшие, казалось, с ближайших улиц, этническая музыка. Мне стало не по себе — видимо, из-за того, что я только что посмотрела «Воинов», — но звуки, словно пружина, то растягивались и становились слышнее, то сжимались и затихали, и это даже убаюкивало. И тогда мне вспомнился рассказ японского писателя Рюноскэ Акутагавы «Волшебник», который я прочла несколько месяцев назад: деревенский юноша приходит в агентство по найму в Осаке и просит устроить его волшебником, служащий отвечает, что такой работы не бывает, но юноша настаивает — на двери же висит табличка «Агентство по найму», вот он и желает наняться волшебником, тогда служащий просит его вернуться на следующий день, а он пока что-нибудь придумает, и тут же идет просить совета у своего врача, большого мудреца, врач лишь пожимает плечами, поскольку понятия не имеет, как исполнить просьбу юноши, а вот его жена, случайно проходившая мимо, говорит, улыбаясь, чтобы служащий предоставил это дело ей, она знает, как превратить юношу в волшебника, врач ворчит на жену за легкомыслие, но она уверяет, что все сложится как нельзя лучше, и только просит мужчин не вмешиваться, и вот на следующий день юноша является в агентство, и жена врача интересуется, на все ли он готов, чтобы стать волшебником, и он отвечает: да, и она говорит, что тогда он должен прослужить в ее доме двадцать лет, а уж по прошествии этого срока она обучит его всем волшебным умениям, которым он только пожелает, и в течение двадцати лет этот юноша ухаживает за садом, носит уголь, поддерживает в порядке все постройки и кровли — словом, выполняет самую разную тяжелую работу, но не теряет надежды и веры, а потом он, уже мужчина, которого, правда, все продолжают звать «мальчиком», требует обещанного обучения магическому знанию; врач, думавший, что тот давно забросил эту мысль, начинает нервничать, но его жена отвечает, мол, конечно, пора и честь знать, выполнять обещанное, но «мальчик» должен в точности выполнять все ее указания, и он взволнованно соглашается, и она дает ему множество нелепых и невероятно трудных заданий, и он, к ее изумлению, преодолевает все физические испытания, и, наконец, она велит ему залезть на очень высокое дерево в саду, он залезает, она говорит: выше, он залезает, нет, говорит она, нужно добраться до последней ветки, и, когда он добирается, она приказывает ему повиснуть на ней, юноша повисает в пустоте, и тогда она говорит, чтобы отпустил одну руку, он отпускает, а она тут же, мол, не бойся и отпусти вторую, а врач, весь на иголках, спрашивает, уже не сошла ли она с ума, ведь так юноша убьется, и пока они с женой спорят, он отпускает вторую руку, падает на несколько метров, но потом тормозит в воздухе и парит, с высоты благодарит их за то, что научили его настоящему волшебству, взмывает ввысь и исчезает в облаках. Такую историю рассказывают в Осаке. Никто не знает, что сталось с врачом и его женой, а также с юношей, который хотел быть волшебником, но дерево это по-прежнему на месте, под летним солнцем и зимним снегом в Осаке, и я хотела уснуть с мыслью о стволе этого дерева, потому что поняла: мне интереснее всего, не что увидела женщина, не что увидел врач и даже не что увидел с неба юноша — а что увидело дерево, что мог бы поведать нам обо всем этом ствол, который в полном молчании днем и ночью стоит в чьем-то саду в Осаке. Это как со сказкой про трех поросят: интереснее всего не то, что рассказывают нам сами поросята, а то, что могли бы рассказать их домики, ныне разрушенные, в том числе домик самого ответственного поросенка, безусловно также не дошедший до наших дней, несмотря на крепкую каменную кладку и безупречную структуру. Именно их рассказ помог бы нам правильно понять мораль сей басни. Я окончательно погрузилась в сон, думая, что мне безразлично, что увидели живые участники высадки в Нормандии, зато очень даже не все равно, что увидели мертвые, ведь это, вероятно, и есть истинная история Нормандской операции, информация, к которой у нас нет доступа, и все же где-то она содержится, эта скрытая информация, неведомая изнанка ведомой нам реальности, настолько неведомая, что мы выдумываем ей замену: история мертвых замещается историей, которую про них сочиняем мы, живые; становление цивилизаций — это бесконечная цепочка замен. Ведь действительно, пейзаж на картине пытается не проникнуть в тайны реального пейзажа, но заместить его; пожар пытается не вызнать, что скрыто в пылающем лесу, но заместить его; лифт желает не понять, что это за странные штуки мы называем лестницами, но заместить их; сахарин стремится не познать тайны сахара, но заместить его, а сахар, в свою очередь, пытается не познать тайны других продуктов, а одной ложкой заместить всю их калорийность; сахар и придумали во времена Промышленной революции, чтобы повысить производительность труда, особенно у детей, работавших в шахтах, столовая ложка заменяла две полные тарелки фасоли с салом, так что белый сахар, который мы добавляем в кофе, запятнан кровью миллионов детей. Да, уголь — не случайно черный, как кофе, — да и всю Промышленную революцию нельзя понять без их антагониста, белоснежного сахара. Что же касается детей, работавших в рудниках, то хозяева пытались не понять тайны их детства, а заместить это детство исчезновением, полным исчезновением. И я уже не помню, пришла ли мне эта мысль первой ночью в Онфлере или на следующий день, когда я, позавтракав тостом без масла, но с толстым слоем сливового джема, про который на этикетке утверждалось, будто он домашний, хотя все говорило об обратном, пешком двинулась к окраине города.
Перевод с испанского Дарьи Синицыной