Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Михаил Велижев. Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Содержание
I
Публикация первого «Философического письма» спровоцировала серию столкновений между высокопоставленными чиновниками, курировавшими идеологию, — министром народного просвещения Уваровым, начальником III Отделения Бенкендорфом и попечителем Московского учебного округа Строгановым. Уваров обвинял Бенкендорфа в том, что тот упустил крупный московский заговор, симптомом которого стало появление в печати скандальной статьи, и одновременно возлагал ответственность за цензурный промах на Строганова, считая, что именно он недосмотрел за действиями цензора Болдырева. Строганов воевал с Уваровым и Бенкендорфом за судьбу Болдырева, чье снятие с должностей он считал незаконным. Попечитель и его союзник, московский военный генерал-губернатор Голицын, относили начальника III Отделения к числу представителей придворной онемеченной бюрократии, далекой от идеала честного служения русских аристократов своему императору. Бенкендорф в свою очередь стремился осадить Уварова, в частности пустив в ход поступивший в его ведомство донос о причастности министра к помещению в «Телескопе» чаадаевского текста.
История 1836 г. показывает, что вступавшие в соперничество друг с другом николаевские сановники не боялись идти на обострение. Каждый из них надеялся взять верх над конкурентами благодаря убежденности в существовании особых отношений c монархом. Кроме того, готовность представителей высшей бюрократии к конфликтам демонстрирует, что они не считали возможное поражение фатальным. «Царская воля», источник и условие любой легитимной политической инициативы, не была единоличным волевым актом суверена-демиурга, а формировалась в процессе напряженных и сложных транзакций между монархом и окружавшими его представителями придворно-бюрократической элиты. Так, Чаадаева объявили умалишенным именно по итогам переговоров царя с Уваровым и Бенкендорфом, не сходившихся во мнении о характере наказания автора первого «Философического письма». Можно ли утверждать, что столкновение сановников в 1836 г., оказавшее влияние на результат «телескопического» дела, было во многом предопределено самой структурой императорской власти? Прежде всего мы рассмотрим, как была организована система управления в неопатримониальной России второй четверти XIX в., а затем интерпретируем ключевые особенности того типа администрирования, которого придерживался Николай I. Мы постараемся показать, что эффективность его манеры править основывалась на постоянной смене модуса монархического поведения (с одной стороны, военного, с другой — придворно-театрального). Фундаментальная непредсказуемость императорских решений держала высокопоставленных чиновников в постоянном напряжении, что позволяло Николаю удерживать над ними контроль.
II
На протяжении XIX в. Российская империя оставалась придворно-бюрократической неопатримониальной монархией. Это означало, что в стране одновременно действовали две системы властных отношений: первая, основанная на формальном верховенстве закона и строгости рациональных делопроизводственных процедур, и вторая, базировавшаяся на включенности чиновника в неформальные патронажные сети, регулировавшие жизнь социальных и профессиональных сообществ. Так, с одной стороны, Николай I инициировал составление и публикацию Свода законов и Полного собрания законов Российской империи и строго следил за соблюдением служебных предписаний. А с другой — он как абсолютный монарх правил произвольно, в соответствии с традицией, восходившей к добюрократическим моделям социума, подразумевавшим тотальное доминирование главы дома над остальными членами семьи.
Как показывают разыскания современных историков, представление о придворной фигурации как одной из фаз перехода к модерности, утратившей значение в конце Нового времени, не соответствует действительности. Придворная культура оказалась совместима с рациональным администрированием больших централизованных государств абсолютистского типа (например, Франции, Пруссии или империи Габсбургов). Традиционно за контроль соблюдения законов в Российской империи отвечали Сенат и инстанции судебной власти. В центре неформальной иерархии располагались царь и двор. «Архаичное» придворное и «модерное» бюрократическое пространств долгое время (в известном смысле вплоть до 1917 г.) были тесно соотнесены между собой: близость к суверену открывала перед крупными чиновниками возможности профессионального роста и влияния, а образцы придворного поведения сохраняли свою значимость на высшем правительственном уровне. Качество службы зачастую оценивалось не по шкале следования разумно установленным правилам, а по тому, в какой мере то или иное решение сановника соответствовало воле и желаниям царя.
В империях Старого Света был разработан целый репертуар управленческих приемов, с помощью которых монарх мог контролировать элиты и добиваться экономической и политической эффективности. Основой политического порядка в неопатримониальной системе выступали конкуренция, патронаж и институт бюрократического фаворитизма, когда монарх выбирал одного из своих подданных и приближал его к себе, назначая на один из ключевых постов в государственном аппарате. Фавориты постоянно ротировались, что позволяло каждой из придворно-бюрократических групп рассчитывать на успех, оспаривая статус конкурентов. Более того, зачастую суверен сам искусственно создавал конфликты между правительственными чиновниками и разрешал их, утверждаясь в функции верховного арбитра. Такой подход позволял ему удерживать окружение в повиновении, так как любая опала или фавор по определению не являлись вечными. Каждый из участников придворно-бюрократической игры знал, что его положение может измениться, и это знание подпитывало верность монарху, от которого в значительной мере зависели служебные карьеры русских аристократов.
Система государственного администрирования в царствование Николая I строилась на культивировании институциональной конкуренции, которая принимала острые формы из-за отсутствия в Российской империи фигуры премьер-министра, занимавшегося координацией правительственных действий. В результате одни и те же ведомств отвечали за идентичные участки работы. Скажем, одной из наиболее проблемных зон являлась цензура, поскольку правом одобрения сочинений к печати обладало сразу несколько учреждений — Министерство народного просвещения, III Отделение, Святейший синод, Морское и Военное министерства, Министерство императорского двора и др. Как следствие, распыление контролирующих функций и отсутствие управленческого центра порождали постоянные межведомственные конфликты. Кроме того, напряжение зачастую возникало между кабинетом министров и Государственным советом, поскольку отдельные министры, особенно приближенные к монарху, были избавлены от необходимого по закону обсуждения их инициатив в Государственном совете. Размытыми оказывались и полномочия государственного секретаря: так, М. А. Корф, находясь в этой должности, активно вмешивался в вопросы, формально не относившиеся к его ведению.
В XIX в. русские монархи порой предпочитали действовать через личных агентов в обход традиционных управленческих структур. С одной стороны, это позволяло им лучше контролировать систему администрирования, с другой — отчасти ограничивало радиус их действия, поскольку агенты нередко брали на себя часть функций центральной власти, с чем императорам приходилось мириться. В николаевское время личные агенты монарха прежде всего служили в его канцелярии, составлявшей своеобразный «институт самодержца». Облеченные царским доверием чиновники занимались экспертизой по кадровым вопросам и сбором информации в масштабах всей страны, а также следили за выполнением царских указов. В 1826 г. Николай I учредил III Отделение канцелярии, которое возглавил близкий ему Бенкендорф. Согласно высочайшему замыслу, новому ведомству предстояло стать посредником между русским обществом и монархом, выполняя при этом «функции охраны законности, ранее принадлежавшие Правительствующему Сенату». Новый игрок на бюрократическом поле обладал колоссальными полномочиями, поскольку целью III Отделения было предотвращение попыток государственного переворота, аналогичных восстанию 1825 г. В итоге представители региональных властей оказались дезориентированы, а чиновники III Отделения и корпуса жандармов, находившегося в частичном ведении Бенкендорфа, вступали с ними в затяжные конфликты.
Более того, Николай I имел обыкновение ставить на соседние административные позиции не жаловавших друг друга чиновников. Наиболее яркий случай подобного рода назначений являет пара наших героев — министр народного просвещения Уваров и попечитель Московского учебного округа Строганов. Когда в июне 1835 г. император доверил Строганову ответственную должность, он прекрасно знал, что отношения между графом и его будущим начальником Уваровым были ужасными. Тем не менее Николай решил создать поле бюрократического напряжения. Двое просвещенных вельмож находились в патовой ситуации: Строганов превосходил Уварова в социальной иерархии, но являлся его подчиненным внутри министерств, Уваров формально был начальником Строганова, но не мог полноценно распоряжаться своей властью из-за знатности и влияния своего оппонента. Так каждый из чиновников оказался ограничен в своих действиях. Император в свою очередь стремился создать впечатление, что поддерживает каждую из сторон.
У монарха была возможность создавать напряжение между сановниками благодаря практике, собственно и делавшей его власть самодержавной, — проявить «милость» вопреки правовым предписаниям. В неопатримониальной системе трудно предсказать действия суверена: воспользуется ли он законом или предпочтет обойти его? Как следствие, порядок дел в значительной степени зависел от императорского настроения: стремясь добиться успеха, проситель должен был правильно рассчитать момент, в который следовало подать просьбу. Один из таких примеров привел в своих «Записках» Н. И. Лорер. Он рассказывал, как А. Ф. A. Орлов вымолил у императора прощение для брата, декабриста М. Ф. Орлова, одного из лидеров Южного общества:
По ходу дела в Следственной комиссии Орлова нельзя было выпутать, и Алексей Федорович ожидал спасения брата единственно от монаршей милости, и для этого он выбрал минуту, когда государь шел приобщаться святых тайн. Сначала государь ему отказал, сказав: «Алексей Федорович, ты знаешь, как я тебя люблю, но просишь у меня невозможного... Подумай, ежели я прощу твоего брата, то должен буду простить много других, и этому не будет конца». Но Орлов настаивал, просил, умолял и за прощение брата обещал посвятить всю жизнь свою государю, и государь простил.
Николай был убежден, что снисхождение к одному подсудимому приведет к необходимости помиловать остальных. Как мы знаем, этого не случилось, и А. Ф. Орлов формально был прав. При всем том благополучным исходом дела М. Ф. Орлов оказался в большей степени обязан сакральному моменту приобщения монарха святым тайнам, торжественность которого напоминала христианину о необходимости прощать своих врагов, нежели обязательству брата «посвятить всю жизнь» службе императору, на что Николай мог рассчитывать в любом случае. Оказанная братьям Орловым милость прекрасно сочеталась с придворно-бюрократическим характером николаевского царствования, который Лореру откровенно не нравился. Впрочем, именно благодаря владению навыком придворной коммуникации племяннице декабриста А. О. Смирновой-Россет, одной из любимых царем фрейлин императрицы Александры Федоровны, удалось добиться переселения самого Лорера из Мертвого Култука в Тобольскую губернию. Подданные Николая как бы жили в двух связанных друг с другом мирах: в первом из них действовали рациональные предписания, во втором — иррациональная воля «милостивого» монарха. Одно удачно сказанное слово могло спасти провинившегося от тяжелого (и следовавшего формально) наказания. Впрочем, такова специфика любой неопатримониальной власти. Особенность николаевского управленческого стиля заключалась в его приверженности моделям монархического поведения, резко контрастировавшим между собой.
III
Регулярность служебных отношений Николай I прежде всего понимал согласно военному образцу. Павел I и его сыновья были фанатичными поклонниками фрунта, любили командовать парадами и считали армию и гвардию ключевыми элементами имперского могущества. Николай по воспитанию и привычкам был профессиональным военным, прекрасно знакомым не только с особенностями русской службы, но и отчетливо представлявшим себе устройство западных армий. В культивировании военных ценностей Романовы еще с середины XVIII в. следовали по пути прусских королей. Николай был женат на дочери Фридриха-Вильгельма III, до вступления на престол месяцами жил в Берлине и участвовал в смотрах прусской армии. По точному замечанию одного из современных исследователей, Николай «оставался совершенным немцем по своему поведению, темпераменту и манере одеваться, и не скрывал своего восхищения Фридрихом Великим и прусской монархией», где «начала божественного происхождения верховной власти, монархического порядка и законности» сочетались с милитаризмом.
В XVIII — первой половине XIX в. управленческая элита в России прежде всего рекрутировалась из представителей высшей прослойки гвардейских и армейских чинов. Их отличал опыт административной активности в экстремальных условиях, — империя практически все время воевала. Кроме того, служебное поведение бюрократов с военным прошлым обладало несколькими чертами, особенно ценившимися Николаем Павловичем, — умением подчиняться приказам и отдавать их, способностью строго наказывать, пониманием субординации и стремлением распространить принятые в армии практики в гражданской сфере. Функции личных агентов-ревизоров, с помощью которых предпочитал управлять Николай, совпадали с задачами адъютантов при военачальнике. Милитаризированная система управления, кроме прочих преимуществ, давала возможность монарху опираться на собственную харизму, которая строилась по военным образцам, обладавшим (в особенности после кампаний 1812–1814 гг.) колоссальным престижем в обществе. Образ высокого, статного и физически сильного царя, своим видом внушавшего трепет, стал одним из ключевых элементов императорского сценария власти, и оценить его мог, конечно, прежде всего тот, кто разделял представления о высшей ценности офицерской службы.
Одновременно пространством проявления государевой милости, превосходившей по значению закон и воинский порядок, служил двор. Петербургская придворная жизнь второй четверти XIX в. отличалась особенным блеском и служила «олицетворением нации». Она не только сводилась к череде торжеств и увеселений, публичных и частных, но имела куда более широкий радиус действия: события в придворной сфере определяли базовые механизмы системы государственного управления. Элита империи состояла из представителей гвардейской аристократии, хорошо знакомых с нормами светского поведения. Придворная культура ориентировалась на игровое начало, которого милитаристская сфера была полностью лишена. По свидетельству мемуаристов, Николай I, наряду со смотрами, страстно любил театр и маскарады, порой лично занимаясь их организацией. Хозяйка одного из великосветских петербургских салонов Д. Ф. Фикельмон, описывая один из маскарадов 1830 г., отметила в дневнике характерную двойственность столичной придворной культуры: «Во всем контрасты, столь фраппирующие, что, право, трудно понять, сон это или явь. Наряду с этикетом и чопорностью иной раз наблюдается фривольность, столь чрезмерная и целиком и полностью спровоцированная мгновением, что невозможно ничего предвидеть».