Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Вероника Райхль. Чтение мыслей. Как книги меняют сознание. М.: Индивидуум, 2024. Перевод с немецкого А. Костюхина. Содержание
Кати сидит за кухонным столом у Изабель и рассказывает ей, как упорно сражается с Гегелем. Пока она говорит, Изабель молча встает из-за стола, идет в гостиную, встает на стул, берет что-то с верхней книжной полки, спускается на пол, возвращается на кухню и протягивает Кати темно-синюю книгу издательства Suhrkamp — это «Гегель» («Hegel») Александра Кожева.
После возвращения домой Кати заваривает травяной чай марки Yogi Tea, садится уже за собственный кухонный стол и приступает к чтению Кожева. Поначалу ей приходится несколько раз возвращаться по тексту к уже прочитанному. Однако спустя десять страниц она может следовать за Кожевым в комфортном для нее темпе. Его слова струятся в ее голове подобно ручью. Содержание плавно перетекает в сознание Кати и постепенно заполняет находящиеся в нем резервуары. Между резервуарами по каналам течет смысл и шумят фонтаны разума.
Кожев выстраивает объяснение постепенно, одно логически вытекает из другого. Он старается выражаться предельно ясно, называть все своими именами и заранее устранять любое потенциальное недопонимание. Он рассуждает терпеливо и наглядно. Как и в трудах Гегеля, в работе Кожева все тоже возвращается само в себя, однако, в отличие от слов Гегеля, текст Кожева не скрипит на зубах, в нем нет непонятных поворотов и смысловых тупиков. Сколько бы комментариев и отступлений для облегчения понимания ни встраивал в текст Кожев, Кати абсолютно уверена, что он доведет мысли до конца и все небольшие комментарии займут точное место в структуре более объемных отступлений. При этом автор проводит четкую грань между тем, что говорит Гегель и что он подразумевает. Между любыми элементами в тексте Кожева существует четко обозначенная взаимосвязь, которую Кати даже отдаленно не замечала, когда читала Гегеля самостоятельно. Текст Гегеля будто стал абсолютно логичен и однозначен.
Время от времени Кожев цитирует Гегеля. Он не выписывает отрезок текста, поясняя ниже, что в нем имеется в виду. Нет, Кожев встраивает небольшие пояснения прямо в текст Гегеля, вставляет посреди рассуждений немецкого философа собственные замечания, которые плавно вливаются в конструкцию гегелевского предложения. Кожев упорядочивает, поясняет и уточняет:
«Научное познавание (Erkennen), напротив, требует отдаться (übergeben) жизни предмета (Gegenstandes), или, что то же самое, иметь перед глазами и выражать (auszusprechen) внутреннюю необходимость его. Углубляясь (sich vertiefend) таким образом в свой предмет, это познавание забывает об упомянутом просмотре (Übersicht) [предполагается, что он возможен извне], который есть [на деле] только рефлексия знания (Wissen) из содержания в себя самое. Но погруженное (versenkt) в материю и следуя (fortgehend) ее движению [диалектическому], оно возвращается в себя само, однако не раньше, чем наполнение (Erfüllung) и содержание [мышления] вернется в себя /sich in sich zurücknimmt / — упростит себя до определенности (Bestimmtheit), низведет (herabsetzt) себя само до одной [только] стороны (Seite) некоторого наличного бытия (Daseins) [при том, что другой стороной будет мышление] и перейдет (übergeht) в свою более высокую (höhere) истину [или раскрытую реальность]. Благодаря этому простое просматривающее себя (sich übersehende) целое (Ganze) само всплывает из того богатства [многообразия], в котором его рефлексия [в себя самое] казалась утраченной».
Совершенно очевидно, что Кожев считает себя вправе вторгаться в гегелевский текст. При этом он использует формулировки, которые Гегель, как кажется Кати, сам никогда бы не использовал, но которые тем не менее оказываются точными. Благодаря им текст Гегеля становится более полным и ровным, так что Кати может спокойно продвигаться по нему, не боясь споткнуться или во что-то врезаться.
Вспоминая цитаты Гегеля, дополненные комментариями Кожева, Кати вдруг осознаёт, почему читать Гегеля так тяжело. Читая Кожева, можно подумать, что гегелевские тексты неполны, даже лакунарны. Очевидно, Гегель не успел указать в тексте все необходимое. Должно быть, при написании работ Гегель, как это часто происходит и с самой Кати, пребывал в состоянии сильного возбуждения. В какой-то момент он видел в голове все взаимосвязи и старался как можно быстрее их зафиксировать, пока озарение его не покинуло. Мозг напрягался до предела, и такого состояния Гегелю долго было не выдержать. У него не было времени упорядочить все мысли и подобрать правильные формулировки. По этой причине он писал быстро, опуская многие моменты, которые ему казались очевидными. Другие мысли он каждый раз формулировал заново, так что они встречаются на одной странице по пять, шесть или даже семь раз. Гегелю определенно казалось, что он впервые продумал их до конца. Иными словами, Гегель торопился, допускал повторы и, оставляя пробелы, продолжал в спешке записывать свои мысли. Это же происходит и с Кати — именно тогда, когда она пишет о том, что для нее действительно важно. Но разве Гегель не проводил авторедактуру? Кати предполагает, что при редактировании он снова оказывался в состоянии сильнейшего возбуждения, переосмысляя сформулированное. Читая тексты Гегеля без помощи Кожева, она не могла синхронизировать себя с его торопливой манерой письма. Пытаясь постичь смысл текстов немецкого философа в одиночку, она даже не сумела почувствовать его волнение. Кати — совершенно безосновательно — считала Гегеля старомодным и черствым. На самом деле он пишет взволнованно и энергично, и в этом отношении его можно назвать молодым.
Кант и свободно текущие феномены
Все то время, что Харальд изучает философию, он чувствует себя потерянным. Вот уже несколько лет он блуждает среди разных тем и авторов. Снова и снова Харальда охватывает краткосрочное восхищение, снова и снова ему кажется, что он наконец нашел свое направление. Но это чувство никогда не задерживается надолго. Так он кое-как перебивается, пока не приходит время для магистерской работы. Его научный руководитель полагает, что для исследования выбранного вопроса в первую очередь следует изучить труды Канта, и Харальд начинает их читать. Впервые в жизни он читает какого-то автора систематически: абзац за абзацем разбирает три работы Канта до такой степени, что способен их пересказать. Харальд сидит за письменным столом с линейкой и карандашом, подчеркивает что-то в тексте и выписывает цитаты. Кант формулировал мысли и выстраивал тексты очень логично. Тем не менее Харальду всегда приходится возвращаться по тексту, чтобы понять, к чему относятся придаточные предложения:
«Следовательно, возвышенность содержится не в какой-либо вещи природы, а только в нашей душе в той мере, в какой мы можем сознавать свое превосходство над природой в нас, а тем самым и над природой вне нас (поскольку она на нас влияет). Все, что вызывает в нас это чувство, — к этому относится и могущество природы, возбуждающее наши силы, — называется (хотя и в переносном смысле) возвышенным; и лишь предполагая в нас эту идею и в связи с ней мы способны достигнуть идеи возвышенности того существа, которое вызывает в нас глубокое благоговение не только своей мощью, проявляемой им в природе, но в еще большей степени заложенной в нас способностью судить о природе без страха и мыслить наше назначение в том, чтобы возвышаться над ней».
Поначалу текст вызывает у Харальда некоторое сопротивление, так как Кант разговаривает с читателем, будто школьный учитель — с несмышленым учеником. Кант как бы вопрошает: «Разве не очевидно, что та рациональная взаимосвязь, которую я демонстрирую, логична? Ты же видишь, что этот подход, стоит только как следует разобраться, верен?» И хотя этот учительский тон Харальду не очень-то по душе, он вынужден постепенно признать, что Кант прав. Одно сочетается с другим и дополняет его. Если Харальд согласен с одной частью текста, то ему по логике следует согласиться и со второй, а это делает логичной уже третью. Он внимательно следит за аргументацией Канта и приходит вместе с Кантом к кантовским умозаключениям. Все разворачивается по уже размеченной немецким философом траектории. Харальд уже не в состоянии отвергнуть идеи Канта, потому что они слишком разумны. Сопротивление Харальда постепенно сменяется восторгом. Ни один из других философов никогда не предлагал ему ничего подобного — четкую систему, в которой все сухо и рационально расставлено по местам. Кант может быть учителем, но он слишком ответственен. Проговаривает все настолько четко, насколько возможно. Ничего не скрывает. И совсем не похож на других философов, таких как Деррида, Делёз или Лакан. Кант хочет не манипулировать Харальдом, а убедить его в своей правоте и увлечь за собой. Все сказанное им лежит на ладони. Кант — первый философ, который не пытается от Харальда ничего утаить.
После знакомства с его текстами Харальд наконец может расслабиться. Отныне у него есть Кант, а значит, и набор инструментов, с помощью которых можно изучать окружающий мир и философию. Когда Харальд сталкивается с многообразием феноменов, связанных с миром живого, Кант предоставляет ему стройную и упорядоченную систему, которая расставляет все по своим местам. Благодаря ему у Харальда есть надежная почва под ногами. С помощью Канта он может настолько упорядочить мир, что даже тот остановится. Это придает Харальду уверенности. При этом он отдает себе отчет, что существуют феномены, которые Кант не описывает. Их Харальд не в состоянии воспринимать, пока думает как Кант. Существует целый мир свободно текущих, бурлящих, неконтролируемо переплетающихся взаимосвязей и целый класс людей, которые совершенно легко перемещаются в таких текущих мирах, даже не задумываясь о том, что могут пойти на дно. Это причиняет Харальду ноющую боль. Но он не станет рисковать прочным основанием, полученным от Канта, ради чего-то текущего. Он больше не хочет пускаться в плавание. Он совсем не скучает по менее упорядоченному миру.