Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Широко известен девиз нового правосудия, начертанный на зданиях обновленного суда — «Правда и милость да здравствуют в судах». Он посылал сигнал подданным о примате этики в теории и практике реформированного правосудия. Менее известно, что реформаторы планировали привести в действие новый этический режим «правды и милости» с помощью моральной категории «совесть». В статье, посвященной юбилею одного из самых известных деятелей реформированного суда А.Ф. Кони, суть преобразования определялась как сосуществование «государства права и государства совести». Это высказывание обращает внимание на интересный парадокс в понимании совести, который не лежит на поверхности. В чем он заключался?
Судебные уставы 1864 года и специальная юридическая литература определяли совесть как «внутреннее убеждение», которое, по мысли законодателя, в новом суде должно было скорректировать и дополнить применение закона. Это внутреннее убеждение касалось нравственной стороны дела. Понимание совести как «внутреннего уверения, твердого признания нравственной доброты или худобы дел наших» — с конца XVIII века фиксировалось в академических словарях русского языка, как производное от «врожденной способности судить нравственную доброту или худобу наших деяний» (курсив мой — ТБ).
Однако если подставить «внутреннее убеждение» вместо «совести» в приведенную формулу (государство права и государство совести), то получалось, что усилия героев Судебной реформы были направлены на сосуществование «государства права и государства внутреннего убеждения». Абсурдность этой формулировки показывает, что вопреки декларациям об индивидуальном внутреннем убеждении на деле под совестью понималось скорее коллективное, групповое представление о нравственном и безнравственном.
Действительно, судебный процесс, в котором основными критериями вынесения вердикта объявлялись закон и совесть, подразумевал некоторое общее понимание нравственных норм профессиональными судьями и присяжными заседателями — представителями народа. В список присяжных вносились мужчины от 25 до 70 лет, удовлетворяющие имущественному цензу, за исключением монахов, священнослужителей, военных и чиновников высших классов табели о рангах, учителей народных школ и слуг. Образовательного ценза для присяжных предусмотрено не было. Если присяжные были случайными представителями местного общества, то адвокаты должны были иметь не только юридическое образование и опыт государственной службы, но обладать безупречной нравственной репутацией. За нею следил корпоративный орган управления адвокатурой, действующий при Судебной палате — Совет присяжных поверенных.
В литературе редко обращают внимание на то, что совесть обвинителей также была «задействована» в новых Судебных уставах. Так, если в результате судебного следствия обвинитель убеждался в невиновности обвиняемого, то закон требовал отказаться от обвинения и сообщить об этом суду «по совести». Как видим, совести была придана большая сила для того, чтобы судебное следствие, взвесив все доказательства обвинения и доводы защиты, справедливо решало вопрос о вине, ответственности и необходимом наказании или снисхождении. Такое соизмерение требований закона и совести в новом суде должно было привести к торжеству «правды и милости».
Высокое значение, приписываемое совести, как новой опоре порядка можно увидеть и в сохранившейся в архиве переписке сановников о совести раскольников в 1869 г. Переписка началась, когда Министерство юстиции получило запрос от губернатора одной из губерний, где должен был открыться новый окружной суд. Губернатор заметил в списках присяжных заседателей местных раскольников и засомневался, допустима ли их публичная деятельность в суде. Он аргументировал это тем, что раскольники, получив статус присяжных, увеличат свое влияние на православных.
Министерство юстиции не рискнуло отвечать на этот запрос и направило его в Третье отделение Собственной Его императорского величества канцелярии, уполномоченное принимать решения по самым важным вопросам государственной безопасности. Сотрудниками Третьего отделения был подготовлен ответ, в котором предлагалось признать «неудобным» участие раскольников в суде в качестве присяжных. Такое решение составители ответа обосновывали в трех пунктах, каждый из которых объяснял, почему «внутреннему убеждению» старообрядцев не должно быть места в суде присяжных.
Во-первых, в Третьем отделении ссылались на уголовный закон, не позволявший староверам выступать в качестве свидетелей «в делах правоверных». Поэтому
«едва ли справедливо будет допустить их к участию в суде в качестве присяжных заседателей, где они должны иметь значительно большее значение, где от их вердикта зависит вся судьба подсудимого».
Во-вторых, к статье из Уголовного уложения они добавляли требование Судебных уставов, по которому присяжные заседатели должны были присягать, а если их религия запрещала присягу, то они обязались давать торжественное обещание. Специалисты Третьего отделения считали, что торжественному обещанию раскольников верить тоже категорически нельзя. Они объясняли это тем, что враждебность раскольников «к судебным правительственным учреждениям, и в особенности к тем внешним формальностям суда, которые носят на себе более или менее характер религиозный» известна.
«Поэтому нельзя поручиться, что подобное обещание (вместо присяги — ТБ), если бы оно даже и было выполнено раскольником наружным образом, составляло бы достаточное ручательство искренности его суждения, требуемого от него в качестве присяжного заседателя».
Как видим, Третье отделение в соответствии со своей охранительной задачей было готово на основе имеющихся законов выступить с вердиктом о потенциальной неискренности раскольников.
На сомнительную пользу для правосудия «внутреннего убеждения» присяжных из старообрядцев указывал и третий пункт подготовленных соображений. В нем говорилось о возможности несправедливого вердикта, если судом с участием присяжных раскольников будет судиться представитель их «секты», само преступление которого будет результатом раскольнической веры. Будет ли приговор такого суда беспристрастным?
Однако глава Третьего отделения шеф жандармов Шувалов в своей резолюции на подготовленном ответе «не вполне согласился» с очевидными подозрениями против раскольничьей совести и парировал своим сотрудникам с помощью легалистского аргумента. По Судебным уставам 1864 года участие иноверцев — магометан и иудеев — в суде присяжных допускалось.
«Справедливо ли, — вопрошал шеф жандармов Шувалов — пока вред сего еще не выяснится, лишать раскольников пользования дарованными всем правами?»
В итоге Шувалов отклонил охранительную позицию, воплощенную в витиеватой формулировке
«по общему смыслу приведенных узаконений казалось бы неудобным допущение раскольников в присяжные заседатели».
В резолюции, направленной губернатору, Третье отделение не взяло на себя ответственность за разрешение или запрет участвовать раскольникам в коллегии присяжных. Ответ шефа жандармов Шувалова опирался на традицию имперской законности и прагматичный легализм:
«если магометане и евреи допускаются при условии торжественного обещания, то едва ли справедливо было бы пока вред такого участия раскольников в суде не выяснится, лишать их пользования дарованными всем в последнее время правами. <...> необходимо подробное рассмотрение всех существующих в империи раскольничьих сект и особенности влияния каждой из этих сект на окружающую среду, и тогда уже можно было бы установить в порядке законодательном правила о том, последователи каких именно сект могут быть допускаемы к участию в судах в качестве присяжных заседателей».
В этом ответе историк увидит проявление устойчивой имперской траектории развития российского права. Как показывает обширная литература, разнообразие правовых режимов, основанных как на неписаном обычае, так и на местных нормах писаного права для разных территорий и групп подданных, объединенных под властью российской короны, было нормой имперской законности. Некоторые историки считают, что Великие реформы Александра II с их всесословной направленностью были если не разрывом, то разворотом от этого подхода в сторону национального российского гражданства с набором ключевых прав для всех подданных империи. Другие же полагают, что ни на словах, ни на деле Великие реформы не считались отказом от прежнего имперского режима управления на основании разных правовых режимов, которые утверждал и изменял император. Обе модели — национального гражданства и имперского подданства — могли существовать параллельно в репертуаре государственных решений на всех уровнях.
Как мы видели, сомнения по поводу искренности раскольников-присяжных и справедливости вердикта их совести опирались на устойчивые нормы, отделяющие одних подданных от других. Судебная реформа должна была потеснить их с помощью универсализирующего этического модуса обновленного правосудия, который принято считать «либеральным». Однако затруднения Министерства юстиции с ответом губернатору и противоречивая позиция Третьего отделения подтверждают, что совесть подданных рассматривалась как явление коллективного плана. В этом понимании прослеживались прежние практики привлечения заседателей от сословий к участию в суде за закрытыми дверями.
Вопрос о том, как будет прилюдно судить совесть потенциально очень разных присяжных в реформированных судах Российской империи, был открытым. Кроме того, за ним стоял еще более важный вопрос — кто будет отвечать за решения, принятые по закону и совести? Эти вопросы нервировали не только губернаторов и министров. Свой знаменитый роман о «крови по совести» Достоевский выпустил именно в 1866 году, когда судебные залы распахнули свои двери для публики, а присяжные заняли место на сцене рядом с «коронными судьями». Действие совести в суде, в отличие от закона, было непредсказуемым. Но именно так, по мысли законодателя, правда и милость должны были обрестись в новом суде после реформы 1864 года.