На русском языке выходит книга великого медиевиста Эрнста Канторовича о Фридрихе II Гогенштауфене. Публикуем отрывок о полном опасностей детстве императора, который вдохновил весь европейский Ренессанс.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Эрнст Канторович. Император Фридрих II. СПб.: Владимир Даль, 2022. Перевод с немецкого Леонтия Ланника и Инны Стребловой. Содержание

После смерти императрицы четырехлетний Фридрих остался совершенно один на свете, без единого родственника или настоящего друга. Немногие родственники королевы, которые еще были живы, изначально враждебно настроенные к штауфенскому отпрыску, со времени Генриха VI находились в изгнании за пределами королевства, а единственный уцелевший Штауфен — король Филипп — был слишком занят борьбой, которая шла на севере, чтобы у него оставалось время на племянника. Хотя вокруг Фридриха было много людей, называвших себя его друзьями, все они только пользовались его королевским титулом и полномочиями для осуществления собственных планов, и первым среди них был опекун короля — папа Иннокентий III. Нельзя не признать, что Иннокентий не жалел ни трудов, ни затрат для того, чтобы в условиях продолжавшейся более десяти лет смуты и раздоров сохранить для своего подопечного Сицилийское королевство. Но, постоянно отправляя в Сицилию папских легатов с войсками, он делал это в первую очередь чая защиты своего вассального государства и лишь во вторую — в интересах мальчика. Насколько важнее для папы была его собственная мировая политика, чем судьба подопечного, показывает не только его выбор в вопросе немецкого престолонаследия, но и его позиция по отношению к последовавшему в то время выступлению зятя последнего, незаконного норманнского короля Сицилии, французского графа Вальтера де Бриенна, претендовавшего на графства Лечче и Таранто. Тот факт, что Иннокентий III, несмотря на взятое на себя обязательство обеспечивать безопасность Фридриха, без какой бы то ни было юридической необходимости решил это дело в пользу графа, открыв тем самым доступ в Сицилию изгнанной старой норманнской династии, выглядело со стороны заботливого опекуна весьма рискованным поступком. Но и тут осуществление собственных планов оказалось для папы важнее, чем гарантия безопасности Фридриха: французский граф в тот момент как раз мог ему пригодиться. И тут уж было не до судьбы наследника Штауфена. Разумеется, он никогда не собирался лишать Фридриха сицилийского престола. Однако для папы не имело особенного значения, будет ли править в Сицилии Фридрих II или агнат норманнской династии; главным для него было не допустить, чтобы Сицилия присоединилась к империи, и сохранить в ней влияние церкви в полном объеме. Папа Иннокентий вел расчетливую политику, преследуя практические цели, и в этом было его величие. Но, с другой стороны, этим объясняется, почему Фридрих впоследствии с горечью и гневом вспоминал о своем опекуне, хотя только стараниями папы в период его регентства для малолетнего наследника было сохранено королевство. Личных человеческих отношений между опекуном и опекаемым Иннокентий не устанавливал, но принимал участие в судьбе ребенка, по возможности назначал ему в лице своих легатов воспитателей, беспокоился, когда королю грозила опасность, с похвалой отзывался о его успехах и выразил искреннюю радость по поводу его освобождения из рук врагов. Однако увиделся он с Фридрихом в первый и единственный раз, когда тому было семнадцать лет, а до задуманных поездок в королевство дело так и не доходило или они осуществлялись только отчасти.

Вторым человеком, которому Констанция доверила ребенка, был сицилийский канцлер Вальтер Палеарийский. Он, фактически будучи регентом Сицилии, провел рядом с королем много лет, хотя и с долгими перерывами. Но то, что сказано о папе Иннокентии III, к нему относится в еще большей степени: полученные полномочия он использовал в собственных целях, правда с тем отличием, что эти цели не имели того всемирного размаха, что у папы. Вальтер Палеарийский был главным образом озабочен тем, чтобы единолично сохранить за собой регентские права и при этом свободно распоряжаться в свою пользу и в пользу своих друзей и сторонников владениями короля, разбазаривая их как придется. Политически, как это подтверждает откровенно враждебное отношение к нему императрицы, он всегда был сторонником императора Генриха VI, а потому — противником норманнской династии, и то, что в своем завещании Констанция оставила его канцлером, объясняется, очевидно, тем, что она опасалась оставить сыну такого могущественного врага. Вальтер Палеарийский и впредь неизменно сохранял ту же позицию сторонника Штауфенов — отчасти потому, что она представлялась ему практичной, отчасти потому, что любые перемены ослабили бы его независимое положение регента при малолетнем короле. Не находится никаких свидетельств его заботы о мальчике, да и отношение Фридриха к нему в последующие годы тоже показывает, что такое предположение маловероятно. Однако он, насколько известно, по меньшей мере никогда не обижал ребенка.

Если во внутриполитических делах канцлер всегда выступал защитником династии Генриха VI, то его внешняя политика была очень непостоянной. Интересы юного короля, а еще более собственные интересы он должен был защищать от немцев, которых Констанция изгнала из страны, нажив тем самым в их лице врагов себе и своему сыну. Как сторонник Генриха канцлер мог бы с ними договориться, если бы предводитель немцев Марквард фон Аннвайлер не заявил, что император назначил его регентом Сицилии. В заявлении Маркварда, несомненно, была доля правды, по крайней мере он поддерживал связь с Филиппом Швабским и зачастую действовал, вероятно, по его указанию. Одного этого уже было достаточно, чтобы вызвать к себе враждебное отношение папы за поддержание связей с немецким Штауфеном и канцлера Вальтера Палеарийского за притязание на регентство в Сицилии. Неудивительно, что папа и канцлер очень скоро объединились для совместных действий против Маркварда и немцев. Фридрих II мало интересовал Маркварда, ибо этот «якобы сын» Констанции, как выразился однажды бывший наместник Генриха VI вслед за расхожими слухами, будучи наследником норманнских правителей, был помехой на пути объединения Сицилии с империей Филиппа Швабского. Марквард же, помимо того что добивался собственных целей, работал над созданием подобной «унии». Папская сторона утверждала, что он даже покушался на жизнь мальчика.

Еще больше осложняло общую картину в Сицилии появление вышеупомянутого Вальтера де Бриенна, и папа, поддержав его притязания на графства Лечче и Таранто, тотчас использовал его вместе с его рыцарями для борьбы с немцами. Однако это выступление на стороне зятя норманнского Танкреда сразу поссорило папу с канцлером Сицилии, который, будучи заклятым врагом норманнской династии, отнесся к появлению в королевстве французского графа с небезосновательным недоверием. При первом же удобном случае он, вместо того чтобы поддерживать папу, переметнулся на немецкую сторону. Бесконечные политические интриги основных игроков, разногласия в совете фамилиариев, где понадобится — предательство и, конечно же, сила оружия в конце концов привели к тому, что столица Сицилии Палермо вместе с королевским замком оказалась во власти Маркварда фон Аннвайлера, а потом, когда он умер (в 1202 г.), в руках его преемников, других немецких вожаков военных дружин, таких как Вильгельм Каппароне и Дипольд фон Швайншпойнт. Лишь спустя несколько лет Вальтеру Палеарийскому удалось вернуть себе королевский замок, когда после смерти графа Бриеннского он сумел вновь договориться с папой.

Подробно описывать все распри, интриги, раздоры и союзы, которые имели место на протяжении десятилетнего регентства, представляется здесь излишним. Все они составляют запутанный клубок, так как, кроме четырех основных группировок, за которыми стояли папа, канцлер, Марквард и Вальтер де Бриенн, в них участвовал ряд второстепенных игроков, примыкавших то к одной, то к другой партии в зависимости от того, какая из них, по их мнению, лучше всего могла продвинуть их частные интересы. Сюда относятся, во-первых, сарацины из внутренней, гористой области острова. Они, будучи мусульманами, не ожидали в целом ничего хорошего для себя от папской власти и были враждебно настроены к его подопечному. Они, как правило, придерживались немецкой стороны; хотя папа тоже всячески пытался заручиться их военной поддержкой. Всеобщая анархия давала горным сарацинам (городские сохраняли нейтралитет) прекрасную возможность безнаказанно грабить и временно захватывать деревенские поселения, не огражденные городскими стенами. Другую, также очень важную для основных игроков группу составляли бароны континентальной части Сицилийского королевства. Их политика была в общем очень проста: не ожидая никаких выгод ни от одной из партий, они держались папской — как той, которая служила залогом непрекращающихся беспорядков. На стороне немцев выступали также пизанцы, которые традиционно были на стороне императора, но с Сицилией их вдобавок связывали торговые интересы, за которые они вели борьбу с генуэзцами, пока наконец после долгой войны оба противника не угнездились в разных приморских городах.

Если правда, что этот мальчик в юные годы был игрушкой тех самых сил, над которыми он позднее, уже возмужав, властвовал и которые видел насквозь, то значит, он еще в те годы был предназначен для мирового господства. Ибо в маленькой Сицилии были представлены отдельными группами все силы Запада и Востока, которые кишели на острове и в Апулии, сражаясь между собой: сарацины, пизанцы и генуэзцы; то и дело среди них появлялись легаты с италийскими войсками, а в конце концов явились еще и испанские рыцари. У этих партий было только одно общее стремление: всеми двигала голая корысть и желание обогатиться за счет беззащитного короля, который в результате непосредственным или косвенным образом становился центральной фигурой, вокруг которой велись эти схватки. Завладеть особой короля было желанной целью всех участников, потому что этот мальчик представлял собой для каждого очередного победителя легальное оправдание захвата им власти. Так же как королевская печать Сицилии, из рук в руки перекочевывал и сам Фридрих II, словно некая ценная, но для всех безразличная вещь, эксплуатируемый каждым из власть имущих, всегда враждебных ему, зачастую оказываясь под угрозой насильственной смерти, «агнец среди кровожадных волков», как писал о нем один хронист.

Такова была атмосфера, в которой рос Фридрих II, порой действительно оказываясь на краю гибели и годами терпя неприкрытую нужду. Правда, в первое время, пока рядом с ним был Вальтер Палеарийский, все, вероятно, выглядело более или менее сносно. Но, когда в семилетнем возрасте Фридрих попал в руки Маркварду фон Аннвайлеру и его соратникам и преемникам, для него настали тяжелые и страшные времена. Уже события, происходившие при смене регентства и захвате королевского замка, не предвещали ничего хорошего. Но они имеют особое значение, поскольку Фридрих, несмотря на то что ему было всего лишь семь лет, тогда впервые выступил как самостоятельный участник событий. Марквард захватил столицу в ноябре 1201 г. Предатель кастелян открыл нападающим замок, в котором находился король, укрывшийся со своим учителем Вильгельмом Францискусом во внутренних помещениях. Но стража и тут поступила предательски, выдав преследователям местонахождение короля. Измена личной стражи и детское бессилие мальчика, очевидно, не оставили никакой возможности защищаться. Фридрих внезапно увидел перед собой ворвавшихся в его покои преследователей. Но, когда те уже хотели его схватить и, как он думал, связать, маленький король, возмущенный тем, что какой-то низкий негодяй посмел его коснуться, невзирая на безнадежность своего положения, бросился на него, пытаясь выкрутить руки тому недостойному, который осмелился прикоснуться к нему, помазаннику Божию. Когда это не удалось, он сбросил королевскую мантию, разорвал на себе одежды и в приступе неудержимой ярости разодрал ногтями свое тело до крови: такую злость вызвал у этого ребенка негодяй, кощунственно посягнувший на священную королевскую особу! Во всяком случае, так воспринял поведение мальчика автор письма, описавший эту сцену папе, добавив к этому: «Хороший пролог для будущего государя, который не может скрыть благородства царственной натуры, подобно горе Синай, чувствует себя оскорбленным прикосновением хищника».