Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Андрей Левкин. Место без свойств. СПб.: Jaromír Hladík press, 2023. Содержание
Выбоина, яма или камень: автобус встряхнуло, и череп оказался точно посаженным на кол позвоночника. Потребовалось время, чтобы выйти из боли.
Автобус урчал мягко, покачивался усыпляюще; за окном, сменив лес, оборвавшийся с беззвучным, как в метро из (бумажный надутый кулек) туннеля, хлопком, начались поля. Мягкие, друг в друга вписывающиеся и одна другую продолжающие выпуклости: зеленые, блекло-зеленые, соломенные, взрыто-коричневые, светло-бежевые поверхности.
Автобус мог вместить человек тридцать сидящих, двойные сидения, проход между рядами двойных сидений, над окнами против соответствующих сидений их номера: нечет-чет,
нечет-чет,
синей краской по трафарету. Сидения красного — не алого, скорее клюквенного цвета, может быть — брусничного: дерматиновая обивка, на ощупь приятная, мягкая, малинового цвета.
Салон был светлым, серо-белым, празднично-больничным, таким же — небо за окном. В автобусе, не считая шофера, человек шесть: крестьяне, в теплых и ладных, добротных, не цветных, очевидно весьма им удобных одеждах. Лица крестьян были выключены, от рождения поставленные на один из самых крупнозернистых режимов работы, здесь, вне его, они были замкнуты на себя в непонятно чего (конца дороги) ожидание. У них лица сбойные, то чего-то много, то — чего-то нет: то нижняя губа — подбородок, то брови — веки.
Они были как бы не уравновешены самими собой, поскольку мыслиться и быть изображенными без инструмента в руках не могли. Трава за окнами зеленая, у крестьян в руках пустые сумки, вероятно они едут в город, кажется, теперь было позднее утро.
Решительно ничего само с собой не совпадало и не желало совпасть, лишь только зудяще-подвывающий звук автобусного движка был приятен своей смутной знакомостью или просто шерстяной теплотой. Не мог я понять что я
что есть автобус да где чего я тут почему есть.
Посередине автобуса был проход, на дне его лежала резиновая дорожка из рифленой резины, к дорожке прилипли несколько, от липы и от клена, листьев.
Прикосновение пальцев к стеклу создавало ощущение слегка засаленной прохлады, зудение мотора резонировало в голове, оно было голубовато-серым, схожим с молотковой краской.
Мягкими не чешуйками даже, но наплывами; похоже, я ехал куда-то домой, сидя на почти привычном месте — поза была естественной, правый башмак грелся на автобусной трубе; за окном начинало моросить.
Крестьяне разговаривали между собой, разговор их происходил на чужой частоте, и от голосов их можно было отстраниться, словно убрав голову выше или ниже пласта табачного дыма в комнате
неизвестно где находящейся. Обогнана была лошадь с телегой, лошадь шла расхлябанно, разболтанно, будто пол-лошади-передние-ноги танцевали с пол-лошади-задние-ноги.
Остановки щелкались без остановок, их было немного, пять-шесть, никто ехать не желал, один раз разве была увидена торопящаяся цепочка людей возле дома в стометровом от дороги отдалении, — они опаздывали, шофер не увидел или не захотел их увидеть. Он был одет важно, в пиджаке, в вязаной жилетке, в светлой рубашке,
важно глядя вперед, он чуть отвернул руль влево — дорога плавно въезжала в шоссе, которое отмечала цепочка трассирующе увеличивающихся в размере деревьев.
Зашипел асфальт, тряска окончилась, за окнами — первые дома города, не дачные, не сельские и не городские — пригородные, при палисадниках, чисто крашенные или оштукатуренные.
Здесь была осень, в палисадниках стояли высокие яркие цветы.
Автобус проследовал над рекой и, чуть довернув вправо, поднимался в город — тут город шел уже всерьез: каменные плотные дома, древняя церковь (серый конус на белом цилиндре — шпиль), возле церкви еще вода, узкая, она падала в большую реку; двух- и одноэтажные дома, стоящие друг к дружке вплотную и впритирку к дороге, будто тротуара тут не было; еще квартал и автобус остaновился, все принялись выходить, наверное надо было выходить; никого в автобусе не осталось, надо было выходить.
Пахло дымом, печным дымом,
автобус ушел куда-то дальше, а здесь была площадь, небольшая, схожая с короткой и широкой улицей. Двухэтажные серые и темно-голубые дома, возле газетного киоска длинная вереница людей, они покупали газет помногу, на неделю впрок.
Ощущалось, что город невелик; площадь была сообразна домам ее окружавшим, погоде и, очевидно, размеру всего города, чувства неуюта который не вызывал, напротив — надежность в этих щербатых стенах и рамах окон, серых, потрескавшихся
тут было приятно быть, стоять, оглядываться по сторонам, глазеть на витрины-окна парикмахерского салона, где в электрическом свете белые простыни, блики на ножницах и кольцах
среди сырости и печного дыма, ощущаемого не носоглоткой, но чревом; аптека симметрично (относительно газетного киоска) парикмахерской, далее улицы уходят вниз, здание официального вида, на нем часы, часы показывают правильное, поди время, которое балансирует между погодой и непогодой, теплом и холодом, дождем и туманом,
было легко и, проходя будто по улице
вдохнув запах хлеба или играют (пусть гаммы) в окне,
просветлело какая-то туча ушла, округлее стали углы и ярче все серые плоскости, смахнутая пыль
сквозь присущий ему скептицизм, как это могло показаться со стороны, да, разумеется, не с самого верхнего ракурса
серые плоскости, пыль с них смахнутая округляли город из эпизода-городка в два-три рядом строения на туристической схеме в факт, что ты тут. Город, у него было какое-то лицо, морда, точно у кошки или у птицы, он смотрел на приезжего не то из щели, не то — из-под крыла.
Надо было идти, чтобы не загромождать собой тротуар, — все они шли, тротуары здесь были узкие, двое встречных разойтись могли, лишь развернув по движению плечи; все они шли вперед и, через четыре шага, сворачивали направо, похоже, что на основную в городе магистраль — стометровку или прямую кишку; короткая, самая широкая, людная и обжитая, — здесь высились дома даже в три этажа (чуть поодаль, в полусотне метров от перекрестка)
в полусотне метров от перекрестка, на перекрестке (миновав винный магазин и амбар с фотовыставкой), на уровне второго этажа трехэтажного дома наклонно висело зеркало. Круглое, выпуклое, в себе отражающее половину всего.
Я оказался светловолос, довольно плотен. На мне были синяя куртка и джинсы. Куртка была с капюшоном, откинутым, на рукавах белая и красная узкие полосы.
Улица шла вперед прямо, магазины по обе стороны, всякие, всяческие; другое, что подобает иметь любому городу: конторы и прочее, синие стекляшка в посудном
больница, вокруг которой люди в байковых халатах, тут пахло носилками и хлебом, мокрым гипсом и капустным супом, стояла с красной полосой машина, на город, похоже, единственная.
Печной дым (горчица, гвоздика, жженка, печной дым), сирость, прохладно, зябнут руки. Отделение связи, казенно-хмурое здание, конечно сырое, пахнущее ржавым железом дверных петель и старостью официального, твердого дерева помещение, засохшими чернилами в
кислых до оскомины чернильницах;
улица уставала, все чаще паузы между общественно-значимыми домами, ей, очевидно, предстояло окончиться вскоре, разразившись государственной площадью с государственными органами и государственным памятником, — уже видно было пустое пространство справа,
где по праздникам ходит все населенье по кругу.
По другую сторону улицы, в пяти шагах от площади растет дерево с зелеными, желтыми, красными и всех между ниш промежуточных тонов листьями; дома на улице были каменные, серых и земляных цветов, трава же в тех, немногих пока местах, где она была, была зеленой, светящейся; по преимуществу черепичные крыши
площадь с универмагом, рестораном, памятником, учреждениями, гостиницей, — заставленная автомашинами и экскурсионными автобусами.
Хотелось есть и тепла, в гостинице на первом этаже кафе, наружные двери от сырости распухшие, с трудом открываемые;
продавщица в кафе вежливо или с кем-то спутала кивнула и принесла кофе — коричневый, жидкий,
жидкий, коричневый, мутный, цвета воды в поздних осенних ручьях, он требовал запаха гнили и листьев и коряги скользкой, склизкой,
кто-то я есть в этом городе
вот что
над поверхностью напитка стелился и отлетал вверх пар, по поверхности перебегали кривые фигуры, складывались в ровную поверхность и вновь дробилась на клетки; там и тут сухо умирали мухи. Падая на пол и на столы полированного дерева, переворачиваясь на спины, жужжа — словно дернув в себе стоп-кран — в агонии, желая быстро вычистить из себя остаток жизни, открывая калитку для экстренного исчезновения себя — иным это удавалось, иные, придя в себя, предпринимали новую попытку агонии, вытрясая из себя жизнь как опивки из бутылки с ликером;
линия городских крыш, черепичных и низких, не вызывала ни удивления, ни зависти, она была знакома, была по руке,
как привычное перо или сорт сигарет.
Словно туман мнилось словно меня я что открыв двери резиновые звук набухшего дерева сытый и теплый привычно от кофе на голую срамно-бетонную площадь
поеживаясь, закуривая
налево? направо? кругом? приставными шагами? вперед? Трава, тут на площади, на газонах была очень яркая трава, сочная, ни единой желтинки.
Никто окликал пока никому был нужен пункт сбора на этой площади не был
нет дощатой будочки с проколотой кривой надписью на тетрадном листе кнопкой «Пункт сбора», где возле стоят исплевывая на десять лет слюну вперед мужики.
Улицы тут не означали, названия улиц тут не означали ничего, — из стандартной, дюжинной обоймы для всякого города, пересчитай их первая, седьмая — куда проще,
дома едва в три человеческих роста, столь небольшие, что ясна их планировка, где и как стоит диван, и стол и печь.
Иные улицы, в сторону от центральной и к центральной примыкающих, были песчаные, дома окружены палисадниками с яркими цветами. Здесь были дома белые с зелеными рамами (в городе были зеленая трава и ясно-белое небо), дома белые с зелеными рамами и ставнями, дома серо-голубые с красными, бордово-черепичными крышами, здесь были дома серые, просто деревянные, дома с сохранившимися надписями прошлых лет, дома желтые и из красного кирпича,
здесь была осень, половина листьев еще оставалась на ветвях, половина лежала внизу: желтые на свежей траве, и красные и бурые
прекрасно-откормленные, кругло-лакированные желуди,
раздавленные каштаны, собрать которые все ни у кого нет сил и все карманы забиты
ноги шли словно сами по маршруту привычно, как игла по пластинке, или шарик или сани в желобе
заставляя тело совершать не путь, но прогулку, они уже заставили траекторию пути пересечь самое себя
и, мимо центральной площади, зацепив ее по касательной, а потом опять в сторону, через пустое пространство с эстрадой, пустое, скамейки перед которой плевком на воде разойтись не могли
куда бы прогулка
с размаху ногами по кирпичам на дороге и углам раздолбать это тело
куда непонятно кто направляет мимо домов других — маленьких
домов с толстыми, словно черепа тяжелых и медленных, высохших, оштукатуренных солью рыб, стен
стены раздолбаны грузовиками или хозяева выехали навсегда; парк, в парке пруд, он застеклен полузатонувшими листьями;
квартал за парком городских, без деревца, домов (одноэтажных, окна на уровне груда, полы в домах на уровне тротуара, пожухлые тюлевые занавески в окнах, сквозь них запахи теплые и сырые).
Должен быть тут какой-то дом, угол за шкафом койка, к шкафу приколото время прикноплено время отправления автобусов по трем — пяти маршрутам, календарь за два года назад и еще что-то
лоснящийся диван с садом затертым узором, тумбочка с будильником, мутное, словно долго отражавшее
молоко зеркало
тут обязан какой-то угол быть:
пахнет газом из баллона, теплыми сыростью и теплом, луком с кухни. Жестянка рукомойника под черепичной крышей.
Теперь шел дождь, стекал по волосам, их продолжая до пояса.
Тело остановилось собакой, след перед которой раздвоился или пропал: тут был дом, наполовину порушенный, с одного из торцов имевший еще три стены и крышу; здесь были свалены рухлядь и сирый, навсегда использованный свет. Дом оставался один в небольшом квартале, срезанном по фундаменты, точно на которых, по мере необходимости их укрепляя, ставила новые домики в два с половиной человеческих роста
в соседних кварталах возились с дровами, под моросью перетаскивая их со двора — где их вывалил грузовик — под навесы, в подвалы.
Запах дров тело, колеблющееся в недоумении, сдвинул и тело (свалилось словно школьный дурной планер — на крыло, и) нырнуло в улицу слева. Булыжник на ней мелкий, с кулак, синий и красный, но, влажный, он отражал серое небо; серыми были стены противостоящих домов, один — под черепичной крышей, дерево с багровыми листьями возле другого, промежутки между булыжинами заросли травой, мелкой и аккуратной.
Улица немедленно выводила в тот же парк;
должна быть какая-нибудь служба,
какие-то люди, смеркалось, едва заметно, но уже смеркалось, какие-то люди, какая-то служба, какая-то женщина должна быть с привычной походкой, в привычных что скрадывающих, что облегающих тканях, пахнущих потом, отвисающих на спинках кровати и стульев, пестрых и блеклых; женщина с привычными, глухими и скользкими щелчками суставов, когда она, устроившись на спине, раздвигает ноги;
сбитые ногти пальцев ног, волосами поросшие икры, рыхлые бедра;
смеркалось, моросил продолжавшийся дождь, пешеходы сгущались на главной улице, их было много, они кем-то мне приходились, они едва расходились на узких тротуарах, их дыхание выходило их ноздрей их; шел дождь, падал на землю, на карнизы, на листья, с шорохом, словно сухой;
в стороне от улицы пустынно, крохотный молельный дом; красно-бурая церковь, громадная над огородами белая церковь с коротким шпилем-домиком; река, чьими берегами были дома
бумажный какой-нибудь угол, где мышь живет по ночам грызущая кости и стулья.
Он заговорил, состоял же из глазурных сапог — блестящих и скользких опор, двух вертикальных тряпок, куколя из химической ткани, увенчанного сырным куполом, на котором зияли канализационные, разно оформленные дыры, опояска одной из которых сжималась и ерзала, выпучиваясь и мучась в выделении звуков, затем он исчез, оставив испуг от неожиданного исчезновения, трагично-небольшой, сродни хрустнувшей на зубе косточке изюма
спуск к речушке, каменный,
в шесть ступенек, невысокий, десятисантиметровый порожек на воде — увеличительная длинная вода;
брошенный в воду
вдоль течения тянутся темно-зеленые плоские листья тянутся длинные плоские, каштан брошенный в воду, ушел на дно и медленно, по тайной кривой, как пехотинец — рывками — к валику гладкой воды и внезапно исчез в пене
ступеньки, каштаны, косточки жизни,
узор на воротах, желуди, кошки,
странные две
свет в щели щебень под ногами окно стемнело листья шумводы ужинают луна в просвете лужа пахнет дымом перекресток стоп-огни шумшин листья осень дым тяжелыецветы ставни свет надпись на стене шумят листья река улица камни собака желуди георгинчереззабор скрип крашеный сырость железячки ржавые тень на портьере соль темные шаги мотор за городом лоскут музыка облако синяя трава листья блед полнолуние сыплют мак на ветер ветер быстрая тень ворота запах дров двор и неразумно навес над поленницей теплые опилки
тело, крепкое и неудобное гофрированные мокрицы,
сырой как сырые дрова запах дров
бряцающий на проволоке треугольный, из желтой жести, свет.