Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
27 марта 2025 года исполнилось 100 лет со дня рождения Петра Александровича Руднева — стиховеда, специалиста по творчеству Александра Блока, ученика Б. В. Горнунга, Н. Я. Марра и А. Ф. Лосева, друга и коллеги Ю. М. Лотмана, Б. Я. Бухштаба, С. А. Рейсера и многих других. В июле 1982 года Руднев начал системно записывать свои воспоминания. Постепенно жанр менялся, мемуарный текст превратился в дневник, собрание избранных мест из переписки, пространство для полемики и рефлексии: в 1983 г. Руднев согласился с формулировкой одной из ближайших знакомых — «Записки эгоцентрика». Этот текст начинается историей рода Руднева, его семьи, а заканчивается попытками осмыслить исторические события, например казнь Чаушеску или приход к власти Ельцина. Очевидно, что свои мемуары Руднев планировал опубликовать целиком и видел в этом определенную обязанность: письмо к знакомой по институту — Е. В. Волковой-Метельской — с вопросами, уточняющими детали того, о чем он вспоминал, Руднев завершил словами: «ПОТРУДИСЬ ДЛЯ ПОТОМКОВ, а?!!»
Воспоминания, как ни старался их автор, не смогли «догнать» его собственную жизнь (видимо, последние пять лет жизни — с 1991 по 1996 год — текст воспоминаний не дополнялся). На одной из последних страниц Руднев записал, что приступает к описанию событий десятилетней давности — преподаванию в Тарту и жизни в Эльве, куда он перебрался из Коломны. В Коломне же незадолго до того «прокатили» за близость к формализму его диссертацию о метрике Блока. Из Эстонии он — сначала ненадолго перебравшись в Стерлитамак — отправился в Петрозаводск, где с 1973 года преподавал и где прожил больше 20 лет.
Воспоминания Руднева, которые он набирал на пишущей машинке, а потом несколько лет правил, редактируя самого себя — вычеркивая и возвращая целые страницы, — сохранились разрозненно: часть хранится в семейном архиве, другая — со 143-й страницы — в Национальном архиве Республики Карелии (с авторской запиской о первой части: «У Чудаковой»; в другом месте Руднев писал: «М. О. Ч. в восторге от моих достижений в мемуарной области»). Выдержки из воспоминаний Руднева приводятся по ксерокопии полного варианта воспоминаний, которая была передана мне Елизаветой Петровной Рудневой. Приношу ей сердечную благодарность за разрешение обнародовать яркие воспоминания ее отца.
См. также подготовленные самим автором публикации в петрозаводском журнале «Лицей» за 1994 г., № 3–5.
Петр Руднев. Фото из архива Е. П. Рудневой
* * *
Моя заветная мечта была — поступить в МГУ и почему-то на романо-германское отделение филологического факультета. Поскольку у меня не было аттестата отличника (см. выше лето 43 года), я решил действовать наверняка и еще раз кончить X класс, но с медалью. Меня (из уважения к старым школьным «заслугам», так сказать...) приняли в шк. № 2, ибо моя шк. № 1 стала теперь женской. <...> В школу я, однако, походил не больше месяца: понял, что по математике на «5» мне не вытянуть, а по другим у меня и так были «5». Это, как станет ясно, предопределило мою судьбу и студенческую скамью в МГПИ на отделении классической филологии и близость с А. Ф. Лосевым <...>
Античную литературу (тогда это был годовой курс с экзаменом) читала доцент кафедры классической филологии Надежда Алексеевна Тимофеева. Читала, по-моему, средне, но человек была хороший как будто. Во всяком случае в моей диссертационной истории 68 года занимала вполне принципиальную позицию, хотя и ничем помочь не могла. Лосев ее не любил. Курс Тимофеевой был общим для всего I курса. Его слушали и мы, классики. А вот как я сдавал этот курс, не помню, в то время как у меня сохранились какие-то памятные вехи почти о каждом экзамене.
Из общих курсов мы должны были еще слушать школьную гигиену, на что, разумеется, почти никто не ходил <...>. Впрочем, очень скоро я сориентировался и перестал вообще ходить на общие лекции: по психологии был учебник того же К. Н. Корнилова, по марксизму — всеобщее евангелие, сталинский знаменитый «Краткий курс». Все аудиторные интересы сосредотачивались на групповых занятиях, которых у нас, классиков, было очень много.
Прежде всего — греческий и латынь.
Тетрадь по греческому у меня чудом до сих пор сохранилась, во всяком случае — недавно видел ее где-то. Вел занятия у нас старый гимназический преподаватель Владимир Александрович Вишневский. Ему было, очевидно, нелегко вести занятия по языку с группой в 30 человек, из коих, впрочем, кончило всего лишь 14. Методика была чисто школьная, вплоть до спряжения «дидоми», «хистеми» и пр. хором. <...>
Латынь вел у нас Владимир Оттонович Нилендер, доцент кафедры (скорее — почасовик), известный переводчик греческих трагиков, в частности «Электры» Софокла, которую он переводил как раз в то время. Насколько Нилендер был значительной личностью, по-настоящему я узнал гораздо позже, в начале 60-х гг., когда в примечаниях к «Символизму» А. Белого прочитал, что по вопросам античной метрики Белый консультировался с таким крупным специалистом, как В. О. Нилендер. К сожалению, будучи большим филологом, знатоком античности и стиховедения, Вл. От. был никаким педагогом и фактически зарубил нам латынь... На экзамен мы вышли со знанием некоторых грамматических форм, а читали не дальше «Люна циркум террам еррат»! Со II курса пришлось начинать сначала... Занятия у В. О. проходили так. Он закуривал «Беломор» (курил, почти не вынимая папиросы) и выполнял наш «социальный заказ». Кто-нибудь (чаще всего «товарищ Руднев») просил его почитать из переведенной «Электры». И — начиналось чтение с подвыванием, жестикуляцией, а главное, с писанием на доске сложнейших метрических схем форм греческого стихосложения и, вероятно, их русских аналогов. А публика развлекалась как могла... Если бы теперь такое послушать! <...> Кончилось это плохо: II курс, у которого В. О. погубил год греческого, пожаловался на него. Его сняли с работы. Но мы не жаловались: мы его любили, и не только за то, что он «развлекал» нас, но и за его интеллигентский демократизм и, конечно, за то, что он много возился с нами как руководитель по курсовым работам. <...> Помню, кажется, уже после увольнения, мы небольшой группой были у него дома, в комнате коммунальной квартиры на Метростроевской. Помню также, что потом он едва ли не голодал, и Лосев по секрету от него покупал у его жены книги. <...>
Помимо языков и античной литературы (слушали всем потоком), нам читались еще два спецкурса: введение в классическую филологию (проф. Николай Федорович Дератани, лиса, по характеристике Нилендера — очень точной и верной) и введение в античную культуру (Наталия Михайловна Черемухина).
Дератани читал ужасно скучно и нудно, да и не шибко глубоко, выражаясь мягко. Кроме того, он чуть заикался, и мы прозвали его «Пе-пенелопа». <...>
Наталия Михайловна была несколько восторженная, симпатичная, но (да простит мне всевышний) фэмина нон акри ингенио... Из ее лекций помню, кроме имен скульпторов и черно- и краснофигурной живописи, а также архитектурных ордеров, следующее. Она любила говорить: «Я в моей докторской диссертации...» Однако мы вскоре узнали, что она не была и кандидатом... Лекция кончалась обычно рекомендацией литературы: «Запишите: Фармаковский. Вазовая живопись». Это повторялось каждый раз. Когда она забывала об этом, я неизменно вставал (о, жестокая юность!) и просил порекомендовать литературу по теме. Н. М. неизменно отвечала: «Запишите: Фармаковский. Вазовая живопись...» Все сотрясались от гомерического смеха! Н. М. искренно недоумевала...
Теперь пора перейти к характеристике моих друзей и к первому приобщению к научной работе в области классической филологии.
Лучшим и первым моим другом все годы был Виктор Исаакович Камянов, человек исключительной порядочности, высоких интеллектуальных данных и способностей к научной работе. Демобилизованный лейтенант-артиллерист, получивший уже в институте орден Отечественной войны II степени. Наши отношения, самые теплые и искренние, напоминали тем не менее дружбу-вражду, которая была между Блоком и Белым.
<...> забыл написать про Сергея Митрофановича Петрова и особенно Бориса Владимировича Горнунга (т. е. последнего я не мог забыть ни при каких обстоятельствах <...>).
Доцент Петров (теперь профессор МГУ, пишущий совершенно бездарные книги о реализме и соцреализме, а также учебник по русской литературе XIX в. — хуже трудно придумать... Ему уж наверняка за 80...) читал для нашей группы введение в литературоведение. <...> На экзамене мне досталась партийность (что еще — не помню). Я, помнится, начал экс ово — с революционных демократов (и, конечно, был прав!), но Петров перебил меня, хотя в итоге поставил «отлично» <...>
Доцент Горнунг читал введение в языкознание, очень нудно и скучновато, но, несомненно, содержательно и глубоко, чего мы не могли, конечно, оценить. <...> Еще помню, как он замечательно «мэкал», чего не передашь графически... Сдавал <экзамен> я возмутительно плохо: в языкознании даже на уровне учебника Шор и Чемоданова, видимо, совсем не разбирался. Второй вопрос у меня был по... Марру! Первый, не помню (кажется, что-то по фонетике). Что сделал Мещанинов после Марра, весной 47 г. я не понимал ни ухом ни рылом, так сказать... Горнунг, однако, поставил мне <...> «отл.»! Мне было очень неловко. Теперь моя совесть чиста: последующие мои научные интересы привели меня на III курсе к Марру, и я постиг все эти вещи, как «Отче наш...» Горнунг почувствовал во мне будущего марриста!!! Смешно, но получается именно так... <...>
Итак, Витя Камянов, теперь известный критик, работник «Нового мира», какая-то шишка в Союзе писателей, член оного, и про него даже есть в IX т. КЛЭ. Помню, на первом групповом занятии я обратил на него внимание (он, как выяснилось, — на меня). Показалось, армянин, а он — Исаакович. На первом же перерыве сбилась наша компания, так сказать, вокруг анекдота, им рассказанного, об оригинальном <дебиторе>, который одолжил деньги у двоих. Кончилось тем, что <кредиторы> должны были по очереди друг другу отдавать деньги... <...>
В самом начале нашей дружбы с Виктором вышли знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и бессмертная речь бессмертного тов. Жданова. Это было, так сказать, идейным освещением нашей дружбы: на эти партийные документы мы реагировали как должно, и об этом теперь не стыдно вспоминать. По принципиальным вопросам у нас не было никогда разногласий (хочу надеяться, нет и сейчас, хотя мы не виделись с 1979 г. и я не вполне восхищаюсь всеми печатными выступлениями моего друга, как и он, конечно, моими). В чем же состояли наши разногласия? В чем же заключалась наша «дружба-вражда»? Это касалось чисто теоретических вопросов. Витя уже тогда проявил себя как прирожденный и, несомненно, талантливый критик, к тому же рьяный сторонник «азианского» стиля. Я же, напротив, тяготел к чисто академическим формам исследований (когда, кажется, на III курсе вошло в моду писать коллективные характеристики каждому члену группы, мне в качестве недостатка инкриминировали «склонность к академизму»!..) и был рьяным сторонником стиля аттического. Первая наша схватка, кажется, вспыхнула в связи с подходом к роману «Что делать?». Был, видимо, юбилей Чернышевского, и я взялся сделать в группе доклад о нем, его эстетике и романе. Виктор, сделав мне комплимент об умении говорить (чего он, признаться, не ожидал!..), ринулся в бой, отрицая художественность этого романа. Аргументов обеих сторон я, к сожалению, конечно, не помню. Помню лишь то, что мы обыкновенно оставались при своем мнении, как и в последующих спорах (напр., о катарсисе Аристотеля и куфисисе Платона, хотя, как впоследствии выяснилось, особых разногласий здесь не было). Это просто любопытно как образец того, о чем дискутировали студенты I курса в 1946 году... Темпора мутантур ет студентес мутантур кум иллис... Не знаю, как, конечно, в столицах, но знаю, как здесь <в Петрозаводске>. Мы, конечно, не только теоретизировали, но и веселились, танцевали, выпивали — словом, жили. В читальне, впрочем, пропуская общие лекции, сидели с 9 до 11, в читальне Исторической библиотеки («Исторички»), что на Старосадском, продолжение Армянского, перпендикулярно Маросейке (ныне Б. Хмельницкого). <...> На групповых занятиях мы сидели за первым столом, обменивались остротами и в случае удачных неизменно жали друг другу руку, что страшно раздражало В. А. Вишневского, постоянно делавшего замечания только нам, даже когда мы были невиновны, как агнцы божии (старик был глух и любил порядок...): «Товарищ Руднев, товарищ Камянов! Опять вы разговариваете». Но я бы хотел, чтобы у меня разговаривали и острили такие студенты, хотя бы меня это раздражало... <...>
Дополнение о проф. Петрове. <...> Петров стал старшим научным сотрудником и заместителем директора ИМЛИ, директором коего был известный болтун и официозный идеолог от литературоведения член-корр. А. М. Еголин, автор книги «Освободительные идеи в русской литературе» или что-то в этом роде. Добравшись до «полодения» (впрочем, Еголин был в «положении» давно — в ЦК), пожилые дяди стали развлекаться. Пили, в частности, коньячок на голом пузе (о, очевидно, прочих местах общего пользования...) красивой и молодой тогда актрисы Ларионовой! В этом деле принимал активное участие и знаменитый философ-идеолог Г. Александров <...>
Довольно быстро мы с Виктором включились в то, что принято называть студенческой научной работой (сейчас здесь это, конечно, жалкая и унизительная пародия, но тогда там, отчасти в Коломне и особенно в Тарту, это было делом вполне достойным, серьезным и добросовестным; это могло бы вылиться не только в оригинальные доклады и курсовые работы, но и в диссертации <...>).
Кажется, весь курс (не только классики) на первом году обучения должен был писать курсовые работы по античной литературе.
Я выбрал тему, связанную с образом Прометея в европейской литературе. Но, прочитав книгу И. Нусинова «Вековые образы», понял, что это сделано в основном и переключился на более конкретные и узкие проблемы. <...>
II курс мой прошел уже под знаком Лосева. Это была новая эпоха. Я стал старостой группы (Б. Кузнецов — комсоргом) и одновременно первым пропускальщиком общих лекций... Как только замдекана Н. А. Трифонов проводит поточную проверку посещаемости — старосты 4-й группы классиков нет как нет. Он меня ругательски ругал, но глаза неизменно были добрые... Помнится, в конце учебного года я совсем обнаглел: мне захотелось недельку (хоть пяток дней!) законно посидеть в «Историчке» — оформить курсовую работу А. Ф. Я пошел к Трифонову: Н. А.! Так-то и так-то... «Сколько вам надо?» — «Две недели!» — выпалил я! — «Хватит и 10 дней». Я ошалел: не ожидал столь блистательного исхода! Закончил работу — абсолютно точно — под пушечные залпы 9 мая!
Чем же я занимался на II курсе? По своей уже тогдашней привычке, пошел не вширь, а вглубь. Именно: решил заняться мифологическими корнями мифа о Прометее. А. Ф. начал читать нам тогда античную мифологию, и я к нему обратился. Мы как-то сразу «нашли общий язык». Я и Виктор <...> стали бывать у Лосевых, в их темной, мрачноватой квартире, не особенно опрятной, с кошками и котятами. Тогда хозяйкой была Валентина Михайловна, астроном (кажется), первая жена А. Ф. Аза Тахо-Годи впоследствии (В. М. умерла в 1954 г.) сделала эту квартиру весьма уютной (в то время она была аспиранткой Дератани: как я понимаю теперь, у А. Ф. просто не было аспирантов; но Аза явно уже тогда ориентировалась на Лосева как научного руководителя — думаю, я не ошибаюсь). Тема моя формулировалась так: «Отражение социальных стадий в мифе о Прометее». Как в последующие годы не раз говорил А. Ф., будь другое время — работа была бы напечатана. Жаль, что она пропала. <...> Уже в процессе работы я натолкнулся на этимологические проблемы. Не помню подробностей, но одну идею помню: я доказывал, что на патриархальном Олимпе Зевса место хтонического (древнейшего, матриархального: «Хтон», «хтонос» — земля, мать-земля) Прометея занял Гефест: какие-то сопоставления с санскритом подтверждали идентичность этих имен... Пришлось обратиться к Горнунгу. Он нашел. что этимология «случайная» (эта или другая, не помню... их было много...), но именно он достал с полки пыльный 5-томник Марра! И здесь, в его тогдашней квартире на Софийской набережной, на 2,5 года вперед твердо определились мои интересы. И не моя вина, что они оборвались в июне 50-го года, этом проклятом, роковом июне. Как бы то ни было, у А. Ф. работа прошла с блеском, и я окончательно стал «фигурой» на факультете, особенно среди классиков, где, надо сказать, состав был достаточно в основном крепкий и сильный. <...>
А. Ф. был главной, всех затмевающей фигурой.