Приручение лошадей не только улучшило качество жизни древних индоевропейцев, но и способствовало стремительному распространению их языка по всему континенту. В этом уверен американский археолог и антрополог Дэвид Энтони, автор книги «Лошадь, колесо и язык», отрывок из которой сегодня предлагает прочитать «Горький».

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Дэвид Энтони. Лошадь, колесо и язык. Как наездники бронзового века из евразийских степей сформировали современный мир. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2023. Перевод с английского Андрея Фоменко. Содержание

Изменения в транспортных технологиях принадлежат к числу наиболее действенных причин трансформации социальной и политической жизни людей. Появление личного автомобиля создало пригороды, торговые центры и автострады; трансформировало тяжелую промышленность; породило гигантский рынок нефтепродуктов; загрязнило атмосферу; разбросало семьи широко по карте; обеспечило мобильное и отапливаемое помещение для молодых людей, где они могли уединяться и заниматься сексом; сформировало новый и действенный способ для выражения индивидуального статуса и идентичности. Начало верховой езды на лошадях, изобретение тяжелой повозки и арбы и появление колесниц со спицевыми колесами имели совокупные последствия, которые проявились не так быстро, но со временем оказались столь же глубокими. Одним из этих последствий явилась трансформация Евразии из серии обособленных культур в единую, сообщающуюся систему. То, как это происходило, и является главной темой этой книги.

Большинство историков, когда они начинают перечислять перемены, вызванные верховой ездой на лошадях и первыми колесными повозками, думают о войне. Но первоначально лошади были одомашнены людьми для другой цели. Это был дешевый источник зимнего мяса; лошади могли сами себя прокормить в зимнее время, когда коров и овец требовалось обеспечивать водой и фуражом. После того как люди познакомились с лошадьми в качестве домашних животных — может быть, когда сложилась относительно покладистая мужская родословная, — кто-то нашел особенно смирную лошадь и сел на нее верхом, возможно, шутки ради. Но вскоре верховая езда получила первое серьезное применение в управлении поголовьем домашних коров, овец и лошадей. Даже в этом одном своем качестве она стала важным усовершенствованием, которое позволило немногим людям управлять многочисленными стадами и перемещать их более эффективно, что имело принципиальное значение в мире, где домашние животные служили ключевым источником пропитания и одежды. К 4800–4600 годам до н. э. лошади были включены — наряду с явно домашними животными — в погребальные ритуалы Хвалынска в Среднем Поволжье.

По-видимому, около 4200–4000 годов до н. э. племена Понтийско-Каспийской степи начали совершать конные набеги. С того момента, когда они освоили верховую езду, ничто не мешало им использовать лошадей в межплеменных конфликтах. Удила из органических материалов были вполне эффективны, энеолитические степные лошади — достаточно велики для всадника (13-14 ладоней в холке), а вожди степняков стали носить каменные булавы тогда же, когда обзавелись стадами коров и овец, примерно в 5200— 4800 годах до н. э. К 4200 году до н. э. люди стали более мобильны, их индивидуальные погребения, в отличие от прежних общинных захоронений, различались в зависимости от статуса покойного и его личной славы, инвентарь высокостатусных погребений включал каменные булавы в форме головы лошади и другое оружие, а военные отряды совершали походы за сотни километров, чтобы приобрести балканскую медь, которую затем продавали или дарили своим соплеменникам в Днепровско-Азовских степях. По всей видимости, коллапс Старой Европы 4200–4000 годов до н. э., по крайней мере, частично был делом их рук.

Взаимоотношения между конными степными скотоводами и оседлыми земледельческими обществами обычно описываются историками либо как враждебные (примером служит конфронтация суворовцев со Старой Европой), либо как паразитарные, либо как сочетающие оба аспекта. «Варварские» скотоводческие племена, жаждавшие зерна, металла и богатства и не умевшие производить их самостоятельно, терроризировали своих «цивилизованных» соседей, без которых не могли бы выжить. Но, как показали советский этнограф Сергей Вайнштейн, западный историк Никола Дикосмо и наши собственные ботанические изыскания, эти идеи неточны и неполны даже для исторической эпохи. Скотоводы производили продукты питания в избытке — в средневековых Европе и Китае кочевники, по всей видимости, в среднем питались лучше земледельцев. Степные рудокопы и ремесленники самостоятельно добывали большое количество руды и самостоятельно изготавливали из нее металлические орудия и оружие; гигантские медные рудники в России и Казахстане и оловянные рудники в долине Зеравшана показывают, что ситуация была обратной: ближневосточные цивилизации бронзового века зависели от них. Для доисторической эры, которая освещается в этой книге, любая модель, основанная на взаимоотношениях между милитаризованными кочевниками степей и средневековыми цивилизациями Китая и Персии, является анахронизмом. Хотя степные общества суворово-новоданиловского периода, похоже, действительно грабили своих соседей в Нижнем Подунавье, они при этом были явно более интегрированы и, очевидно, поддерживали мирные отношения со своими кукутень-трипольскими соседями. Майкопские торговцы, по-видимому, навещали степные поселения Нижнего Подонья и, может быть, даже доставляли туда своих ткачей. Институты, регулировавшие мирный взаимообмен и межкультурные связи, были столь же важны, как и институт военных рейдов.

Реконструированный праиндоевропейский словарь и компаративная индоевропейская мифология раскрывают содержание двух таких интегративных институтов: это, во-первых, скрепленные клятвами отношения между покровителями и клиентами, которые регулировали взаимные обязательства между сильными и слабыми, между богами и людьми, и, во-вторых, отношения между гостем и хозяином, которые обеспечивали защиту людям за рамками привычного социального круга. Первый институт, легализовавший неравенство, вероятно, был очень древним: его начало восходит к периоду установления скотоводческой экономики около 5200–5000 годов до н. э. и к появлению первых четко выраженных имущественных различий. Второй институт, надо полагать, был разработан с целью регуляции миграций в неконтролируемое географическое и социальное пространство в начале эпохи ямного горизонта.

Когда в степях появился первый колесный транспорт — а это произошло, вероятно, около 3300 года до н. э., — он, опять же, нашел первое практическое применение в скотоводстве. Ранние телеги и арбы представляли собой медленные повозки со сплошными колесами, упряжкой волов и кибитками, сделанными из тростниковых циновок, возможно, прикрепленных к войлочной основе. Погребения ямного периода часто содержат остатки циновок в сочетании с каким-то другим разложившимся органическим материалом. В некоторых случаях циновки расписывались красными, черными и белыми полосами и криволинейными орнаментами — наверняка в рамках погребальных обрядов. Повозки позволяли скотоводам мигрировать со своими стадами вглубь степей, в районы между долинами рек, и проводить там недели и месяцы благодаря шатрам, провизии и воде, доставленным в этих повозках. Даже если обычный ежегодный диапазон перемещений составлял менее 50 км, что кажется близким к истине в случае ямников, сочетание грузового колесного транспорта с быстрой верховой ездой революционизировало степную экономику, сделав бо́льшую часть евразийской степи доступной для хозяйственного использования. Степь, до этого в основном дикая и бесполезная, теперь была освоена. Ямный горизонт стремительно распространился в Понтийско-Каспийской степи около 3300 года до н. э. — а вместе с ним, по-видимому, и праиндоевропейцы: их диалекты рассредоточились в ходе расселения его носителей, миграции которых посеяли семена германских, балтийских, славянских, италийских, кельтских, армянского и фригийского языков.

Колесница — первая колесная повозка, разработанная исключительно ради скорости передвижения, — впервые появилась в погребениях синташтинской культуры Южного Зауралья около 2100 года до н. э. Она должна была наводить страх на врагов. Построить колесницу было крайне сложно — это было настоящее чудо столярно-плотницкого ремесла. Для нее требовалась выдрессированная упряжка быстрых и сильных лошадей. Чтобы управлять ею, нужно было править каждой лошадью по отдельности и одновременно удерживать равновесие подскакивающего кузова тяжестью собственного тела, перенося его в сторону каждого толчка. Еще сложнее было на полной скорости метать дротики точно в цель, но, как свидетельствуют синташтинские погребения с колесницами, именно так все и происходило. Только люди, располагавшие немалым временем и ресурсами, а также храбростью и способностью удерживать равновесие, могли научиться сражаться в колеснице. Когда на поле боя появился эскадрон вооруженных дротиками воинов-колесничих, которых поддерживали пешие и верховые клиенты и сторонники с топорами, копьями и кинжалами, это стало новым, смертоносным способом ведения боя, с которым никто раньше не сталкивался и который вскоре начал внушать восхищение даже царям городских цивилизаций.

Смутные воспоминания о героическом мире воинов-колесничих сохранились в поэзии «Илиады» и «Ригведы». Цивилизации Средней Азии и Ирана столкнулись с ними около 2100 года до н. э., когда синташтинские или петровские чужаки впервые появились на берегах Зеравшана, по-видимому, быстро передвигаясь верхом на эквидах нового для этих мест вида. Наверное, поначалу этот странный способ передвижения забавлял жителей Саразма и Заманбабы. Очень скоро, однако, оба поселения опустели. Между 2000 и 1800 годами до н. э. первые петровские, а затем алакуль-андроновские группы осели в долине Зеравшана и начали добывать медь и олово. Лошади и колесницы распространились по Ближнему Востоку, и успех в войнах, которые вели города, стал зависеть от хорошо обученных лошадей. Древнеиндийская религия, по всей видимости, сформировалась среди потомков северных иммигрантов в контактной зоне между Зеравшаном и Ираном и представляла собой синкретическую смесь традиционных среднеазиатских и новых индоевропейских элементов. С этого времени народы евразийских степей поддерживали прямую связь с цивилизациями Средней и Южной Азии и Ирана, а также, через посредников, с Китаем. Аридные земли в центре Евразийского континента были включены в трансконтинентальную экономику и политику.

Джаред Даймонд в книге «Ружья, микробы и сталь» высказал мнение, что культуры Евразии имели географическое преимущество перед культурами Африки и обеих Америк отчасти в силу того, что Евразийский континент ориентирован в западно-восточном направлении, что облегчило распространение таких инноваций, как земледелие, скотоводство и колесный транспорт, между географическими зонами, в основе своей схожими, поскольку они расположены на одной широте. Но устойчивые культурные фронтиры наподобие уральского тысячелетиями препятствовали распространению этих инноваций даже в пределах одной экологической зоны степей. В Среднем Предуралье, в верховьях реки Самары, скотоводство было освоено к 4800 году до н. э., тогда как охотники и собиратели в соседних степях Северного Казахстана на той же широте на протяжении последующих двух тысяч лет отвергали домашних коров и овец (хотя к 3700–3500 годам до н. э. освоили верховую езду на лошадях). Потенциальное географическое преимущество, описанное Даймондом, долгое время нивелировалось из-за человеческого недоверия к чужеземному образу жизни и приверженности традициям. Эта тенденция преобладала, когда две очень разные культуры вступали в контакт вследствие дальних миграций или на границах между экологическими зонами. В случае с уральским фронтиром Хвалынское море тысячелетиями разделяло популяции к востоку и западу от Уральских гор, а сменившие его солончаковые полупустыни оставались серьезным экологическим барьером для пеших собирателей. Такие территории, как фронтир вдоль Урала, стали границами между глубоко укоренившимися, взаимно непримиримыми традициями. Долгосрочные, устойчивые фронтиры подобного рода были, по-видимому, редкостью в доисторическом мире племенной политики. Мы привыкли к ним только потому, что современные национальные государства сделали их стандартным типом границ для всего мира, поощряя патриотизм, шовинизм и подозрительное отношение к другим нациям по ту сторону четко проведенных рубежей. Однако Понтийско-Каспийская степь оказалась пространством необычно высокого числа прочных племенных фронтиров, поскольку здесь проходили четкие средовые экотоны и существовала комплексная история дальних миграций — два важных фактора, отвечающих за формирование и поддержание таких фронтиров.