Когда подъехал эсэсовский автобус, я с головой накрылась одеялом.
— Роза Зауэр, на выход, — послышалось снаружи.
Вчера за ужином в Краузендорфе мне не удалось съесть и кусочка: я была настолько потрясена, что тело отторгало пищу, а не переваривало.
Заметила это только Эльфрида:
— Что с тобой, берлиночка?
— Ничего, — ответила я.
Она нахмурилась, взяла меня за руку:
— Роза, у тебя точно все в порядке?
Я отвернулась; еще одно такое прикосновение вмиг прорвало бы плотину, стоявшую на пути слез.
— Роза Зауэр? — повторили снаружи.
Я прислушивалась к рокоту мотора, пока тот не стих, но не шевелилась. Куры тоже и глазом не повели: за прошедшие месяцы Мурлыка приучил птиц молчать, и теперь одно его присутствие успокаивало их. А к скрежету колес по гравию в этом доме уже привыкли все.
В дверь моей комнаты тихо постучали, потом Герта позвала меня по имени. Я не ответила.
— Йозеф, сюда, скорей. — Она подошла к кровати, откинула одеяло и потрясла меня за плечо, но сразу поняла, что я жива и в сознании.
— Ты что же это удумала, а, Роза?
В отличие от Грегора, я не пропала без вести. Я просто никак не реагировала.
— Что там еще? — пробурчал Йозеф. В этот момент громыхнула дверь, и свекор бросился открывать.
— Не пускайте их, — шепотом взмолилась я.
— Да что ты такое говоришь? — воскликнула Герта.
— Ладно, как знаешь, мне все равно. Я слишком устала.
На лбу Герты, между бровями, залегла узкая вертикальная складка, какой я раньше никогда не видела. Не от страха, а от возмущения: как не стыдно изображать смертельную слабость, когда ее сын неизвестно где, может, даже умер! С такими играми я ставила под угрозу не только себя, но и обоих стариков.
— Вставай! Ну пожалуйста!
Герта явно вспомнила про две сотни марок в месяц, но я изо всех сил вцепилась в край одеяла. Она попыталась меня погладить, но тут в комнату ворвался эсэсовец:
— Зауэр!
Начинается...
— Хайль Гитлер! — наигранно выкрикнула Герта. — Простите, сегодня моей невестке нездоровится. Но она уже одевается и выходит. Я даже головы не подняла: не из протеста, просто сил не было. Йозеф печально кивнул мне из-за спины эсэсовца.
— Может быть, выпьете пока что-нибудь? — заискивающе поинтересовалась Герта у гостя в форме, на этот раз мгновенно вспомнив о приличиях. — Давай, Роза, поспеши.
Я молча уставилась в потолок.
— Роза! — умоляющим тоном повторила свекровь.
— Не могу, клянусь. Йозеф, ну хоть ты ей скажи!
— Роза! — Голос Йозефа сорвался.
— Я слишком устала. Особенно от вас, — тихо сказала я, глядя эсэсовцу прямо в глаза.
Тот оттолкнул Герту, сдернул с меня одеяло, за руку стянул с кровати на пол и одним движением вытащил из кобуры пистолет. Куры по-прежнему помалкивали, не чувствуя опасности.
— Надевай туфли, не то поедешь босиком, — велел он наконец, брезгливо вытирая пальцы.
— Простите, но она же больна, — вмешался было Йозеф.
— Заткнись, не то пристрелю всех троих.
Что мне оставалось делать? Теперь, когда Грегора больше не было, — только умереть. «Пропал без вести, а не умер, понимаешь», — уверяла я Герту, но к середине ночи вдруг поняла, что он попросту бросил меня. Совсем как мама. Какой теперь смысл бунтовать? Я не солдат, да и вместе мы — никакая не армия. «Я — пушечное мясо Германии, —сказал как-то Грегор. — И я сражаюсь за Германию не потому, что верю в нее, и не потому, что люблю ее, а только потому, что боюсь».
О последствиях я не думала: что там, короткий трибунал — и приговор сразу приводится в исполнение? Отлично: больше всего на свете мне хочется исчезнуть.
— Пожалуйста, — взмолилась Герта, пытаясь закрыть меня собой, — оставьте мою невестку! Ее муж, мой сын, пропал без вести! Дайте мне сегодня занять ее место! Я все-все за нее перепробую, что только нужно...
— Заткнись, я сказал! — гаркнул эсэсовец, ударив Герту сперва локтем, потом рукояткой пистолета, куда — не знаю, не разглядела, но свекровь вдруг согнулась и присела на корточки, прижав руку к ребрам, а Йозеф кинулся ее обнимать.
Сдержав крик, я дрожащими руками схватила туфли, натянула их и выпрямилась, сразу ощутив металлический привкус во рту. Охранник подтолкнул меня к вешалке, я сняла пальто, надела его.
Герта так и не подняла головы. Я окликнула ее, желая извиниться, но Йозеф молча прижал ее к себе.
Оба ожидали, пока я не уйду, чтобы закрыть дверь.
Потом Герта будет стонать, теряя сознание от боли, или оба лягут спать, сменив замок, и больше не откроют мне. Видимо, я годна лишь на то, чтобы есть — ради Гитлера, ради Германии. Не потому, что люблю ее, и даже не потому, что боюсь. Я пробую пищу Гитлера потому, что заслуживаю только этого.
— О, да у нас девчачьи капризы? — ухмыльнулся водитель, когда его напарник втолкнул меня в автобус.
Теодора, расположившаяся, как обычно, в первом ряду, отвела глаза и не поздоровалась. Впрочем, сегодня даже Беата и Хайке не осмелились поприветствовать меня, остальные же и вовсе притворились спящими. Одна только Августина, сидевшая слева, в двух рядах впереди, тихонько окликнула меня по имени, но ее нервный профиль показался мне лишь еще одним размытым пятном, и я не ответила.
Вошедшая Лени направилась было ко мне, но заметила пальто, накинутое прямо на ночную рубашку, и заколебалась. Должно быть, мой вид ее напугал: она ведь не знала, что, когда моя мать умерла, она была одета именно так. Значит, и мне пришел конец. Выходя из дома, я не глядя надела открытые туфли и теперь чувствовала, как стынут ноги: пальцы уже онемели. Эти туфли я носила в берлинском офисе, где Грегор был шефом и души во мне не чаял. «Куда это ты собралась на таких каблучищах?» — вечно укоряла меня Герта; впрочем, сейчас, со сломанным или треснувшим ребром, ей было не до укоров. «Куда это ты собралась на таких каблучищах? — подумала, должно быть, Лени. — Надо же, каблуки и ночная рубашка, совсем чокнулась». И она села, недоуменно похлопав своими зелеными глазами. К концу дня мои ноги покроются волдырями, которые придется прокалывать, впиваясь ногтями, калеча собственное тело.
Лени взяла меня за руку, и я вдруг поняла, что бессознательно вцепилась ей в бедро. «Что с тобой, Роза?» — участливо спросила она, и Августина тут же обернулась — темное пятно где-то на периферии взгляда. Грегор вечно жаловался, что ему мерещатся какие-то мухи, бабочки, пауки, а я успокаивала его: «Смотри на меня, любимый, сосредоточься».
— Роза? — Лени тихонько погладила меня по руке и вопросительно взглянула на Августину, но та лишь покачала головой, и темное пятно заплясало; я закрыла глаза, сил больше не осталось.
Можно перестать быть, даже когда ты жив: скажем, Грегор не умер, но его больше не было — во всяком случае, для меня. Рейх продолжал сражаться, еще шла работа над вундерваффе, чудо-оружием. Страна надеялась на чудо, только вот я никогда не верила в чудеса. Война, говорил Йозеф, закончится только тогда, когда Геринг сможет влезть в штаны Геббельса, а значит, она будет длиться вечно. Но я решила больше не драться, и если сейчас восстала против чего-то, то не против СС, а против самой жизни. Сидя в автобусе, который вез меня в Краузендорф, за главный стол страны, я перестала быть.
Перевод А. Манухина