Алексей Муравьев. Христианский Восток накануне арабского завоевания. Сирийский мир и цивилизационные процессы в V–VI вв. н. э. М.: Издательский Дом ЯСК, 2020. Cодержание
К началу V в., казалось, вопрос о «молитвенниках» с осуждением Евстафия Севастийского канул в прошлое. Так, наверное, и было бы, если бы дело было только в оригинальных взглядах каких-то странных аскетов. Но «мессалианский вопрос» возникает снова и снова. В IV–V вв. происходила тяжелая культурная адаптация этого типа аскетического поведения, многие элементы которого выглядели на вкус византийцев неправильными и провоцирующими. Некоторые греческие писатели (Феодорит, Епифаний, Нил Анкирский), склонные видеть везде «систему взглядов», порой стали интерпретировать сирийский аскетизм как девиацию, в основе которой лежало уклонение от чистоты веры. Это отражение более общей закономерности, согласно которой люди вообще пытаются рационализировать, «схватить» социальные практики через теоретические абстракции, «возвышение». Богословские концепции — частный случай таких абстракций, но в случае аскетических практик эти абстракции приобретают конкретное приложение.
К. Стюарт в специальной статье о типологии сирийского (антиохийского) иночества справедливо привлекает внимание к Иоанну Златоусту и записывает его в пригородные аскеты, т. е. тип, связанный с городами. Еще будучи юношей, проживая в Антиохии при архиеп. Мелетии, Иоанн ушел в «ближние горы», где встретил «сирийского старца, заботившегося о воздержании» (ἐγκρατεία), и провел с ним «дважды по три года», и затем ушел в одинокую пещеру еще на два года. В горах он практиковал весьма радикальную аскезу: не спал два года, не ел неделями и специально морозил себе «то, что под чревом... рядом с почками», как целомудренно выражается Палладий. В эти годы Иоанн напоминал своим образом жизни знаменитого мар Шимэона. Когда молодой аскет-проповедник был избран архиепископом Константинополя, то, как пишет Палладий, он пытался продолжать жить той же аскетической жизнью, к которой привык в Антиохии. Однако почти сразу оказалось, что этот его образ жизни вызывает неприятие у столичных жителей, точнее говоря, во дворце. Что касается простого народа, то там Иоанна воспринимали вполне адекватно и даже любили. Иначе говоря, категорическое аскетическое поведение вполне импонировало людям малоимущим, простым, но вызывало неприязнь элит (если верить В. Майер, это была сознательная психотерапия). В этом, видимо, отчасти и кроется секрет широкого распространения монашества сирийского типа в греческом и русском мире. Феодорит Киррский в своей «Церковной истории», к слову, с восхищением упоминает епископов (например, Агапита), которые продолжили жить подвижнической жизнью и «в бурные времена ереси».
Второй, константинопольский период жизни Иоанна наполнен самым жестоким непониманием его образа жизни, его аскетических моделей поведения и его обычаев. Златоуст пытался писать филиппики против тех аристократов, кто не восхищался уходом детей в иночество, он обличал светские нравы императорского двора и лично императрицы, но в целом его конфликт можно представить как частный случай дезадаптационной спирали между греческо-византийским обществом и аскетом-сирийцем. Интересно, что один из «бродячих иноков», «сиришко» Исаакий (Палладий называет его «лжеиноком»: ψευδομονάζων), был в числе обвинителей Иоанна на соборе «под дубом». Впрочем, было бы неверно представлять их конфликт как борьбу «правильного» иночества с «лжеиночеством», ибо и в том, и в другом случае перед нами иноки сирийской выучки. Суть конфликта была, конечно, политической: Феофил использовал всех врагов Иоанна, Акакия Верийского, Севериана и других, среди которых оказался и Исаакий. Спустя некоторое время другой антиохиец, как и Златоуст, пострадал в Константинополе — это был уже архиепископ Несторий. Тот, правда, выражал чисто догматические формулы, что возымело ровно те же последствия — осуждение и ссылку. Оба архиепископа были выучениками восточносирийской традиции.
Необходимо вернуться в Антиохию 360–370-х гг., чтобы найти там следы сирийской выучки первого из них. В 372 г., вероятно после смерти матери, Иоанн провел четыре года на горе Сильпий рядом с горой, населенной монахами. Епископ Мелетий был отправлен в ссылку в 371 — начале 372 г., что подтолкнуло Иоанна к уходу в пустыню, но намерение начать отшельническую жизнь возникло раньше. В поисках все более сурового самоотвержения Иоанн уединился в одной из пещер горы, где изучал Писание и почти не спал. Через два года Иоанн, подорвав здоровье, решил вернуться в город (в 378 г.). Палладий говорит об омертвении (параличе?) живота из-за переохлаждения.
Житийные материалы практически ничего не говорят о его учителях, однако упоминают вскользь, что его наставником стал сирийский монах. Сам Иоанн Златоуст в «Толковании на Послание к ефесянам» с большим пиететом упоминает сирийского подвижника Юлиана Саббу (сир. ‘старый’). Он называет его «простым крестьянином, не имевшим светского образования, который был «преисполнен истинного любомудрия» (φιλοσοφία), что вполне подходит к «некоему сирийцу», в обучении у которого Иоанн провел несколько лет по сообщению Палладия. Как указывает С. Гриффит, этот Юлиан был первым известным по имени подвижником, внедрившим отшельническую форму монашества в сироговорящей среде (вторым был Абрахам Кидонский, о котором мы скажем далее), и в этом смысле заслуженно называется «отцом монахов». Между 317 и 325 гг. Юлиан удалился в пустыню и поселился в пещере (этот подвиг повторит потом Иоанн). Предание сохранило сведения о его участии в борьбе против ариан при императоре Валенте, он бывал в Антиохии во время третьего изгнания еп. Мелетия и мог там встречаться со Златоустом, который был еще проповедником при архиепископе (тогда чтецом или дьяконом, в священники его поставил в 386 г. уже Флавиан, но для хронологии событий вокруг Юлиана это не важно). У сирийского подвижника Юлиана было около сотни учеников, предание сообщает имена только некоторых из них. Одним из наиболее известных был знаменитый Адельф(ий), которого именуют как раз одним из «основателей мессалианства».
Итак, молитвенники приходят в Антиохию и Малую Азию, принося с собой новый тип христианского поведения, привлекающий аскетически настроенную молодежь. Возникает подспудный конфликт между этой группой и остальной массой населения, не готовой принимать такое поведение как норму. Отзвуки недоверчивого и даже враждебного отношения к Юлиану и Адельфу сохранил западносирийский (антихалкидонитский) писатель начала VI в. Филоксен Маббогский, который сообщает, что Адельф стал ревностно подвизаться, подражая своему учителю, но тут «к нему явился бес и обольстил его». В тексте «Послания к Патрикию» (которое вошло в греческий корпус «Исаака Сирина») приводится рассказ о том, что молодой подвижник даже стал
...изобретателем (!) ереси, называемой [ересью] молитвенников. Образ жизни его был велик, и он переносил тяжкие труды. Как говорят, он небольшое время был учеником блаженного Юлиана, называемого Старцем, и ходил с ним на Синай и в Египет. [Там] он видел великих отцов того времени, бывших в Египте, [например] Антония Великого, он слышал от них беседы, сказанные о чистоте разума, и тонкие рассуждения о страстях. Он слышал от них, что у того, кто достигнет умного зрения по очищении своем, душа [его] может, по благодати Божией, получить бесстрастие, когда остановит все свои прежние страсти и взойдет в первоначальное здравие своего естества, как в царствие Божие, хотя обитание ее будет в этой жизни.
Адельф, как скептически замечает Филоксен, еще в юных годах «горячо возжелал этого бесстрастия, вернулся в свой город и устроил себе отшельническую обитель, подверг себя жестоким лишениям и непрестанным молитвам. Вся его деятельность свелась к стремлению к этому знанию». Но Адельф
...не понял хитростей бесов, понадеявшись на образ жизни, на труды, нестяжательство и отшельничество, не приобрел смирения и не вспомнил того, что написано: «когда исполните дела, сохраните заповеди, претерпите скорби, почитайте себя рабами непотребными» (Лк. 17:10).
Его поразила страсть превозношения, и «сатана, увидев в нем отсутствие знания о труде», явился ему и, провозгласив себя Духом Утешителем, посланным Христом, обещал ему даровать давно желанное «видение и покой от трудов», а взамен потребовал поклонения. Неразумный и неопытный Адельф принимает условия беса, забыв о предупреждениях святого: «я не хочу видеть Христа здесь, но молюсь, чтобы видеть его в мире его». Несчастная жертва бесовских козней, Адельф поклоняется сатане, но вместо наделения даром созерцания дьявол «овладел им, наполнил бесовскими мечтаниями и сделал его праздным как от прежних трудов, так и от надежды на бесстрастие». Адельф перестал трудиться, бороться с похотями, и сатана сделал его ересеначальником для тех, которые «потом умножились там, и возникли у них многие скопища иноков. И когда распространилось учение их, тамошний епископ изгнал их, и они поселились в обителях Икония». Так описывает Филоксен историю происхождения мессалианства.
Итак, Юлиан Сабба был одним из тех подвижников, на кого ориентировались молодые антиохийские христиане-аскеты, и в том числе пресвитер Иоанн, будущий «Златоуст». Именно он приходил в Антиохию учить молодых иноков. Пока Иоанн жил в Антиохии и состоял под началом и покровительством архиеп. Флавиана, его радикальный аскетизм не смущал народ, ибо уравновешивался важной функцией проповедника при дворе епископа. Кроме того, Антиохия была смешанным городом, сирийцев в нем знали, а аскетические чудачества можно простить талантливому проповеднику. Однако, когда Иоанн оказался в столице, ему пришлось адаптироваться к новым условиям, что не до конца удалось. Мы слышим у биографов Златоуста смутные отголоски недовольства людей богатых и знатных поведением архиепископа. Но обвинений в неправильном аскетизме не звучит, и на соборе «под дубом» они тоже не фигурируют. Основные обвинения Златоусту в основном строятся вокруг нарушения им прав других епископов, оскорбления царственных особ и употребления пищи в церковном помещении. Последнее обвинение весьма далеко отстоит от аскетизма и, скорее, противоположно ему по смыслу. Но конфликт между Иоанном и двором все же имел причиной не только неуживчивый характер антиохийца или его завышенные требования к христианам столицы. Он оставался учеником Юлиана и вообще сирийской традиции: самоотвержение и странничество как основные практики держали его в жестком тонусе. Имперская ортодоксия предполагала верность исповеданию, утвержденному василевсом, но не связывала ее с определенным поведением. А сириец ориентировался именно на социальные практики и держался вдали от догматических дискуссий. В этом он отличался от Нестория, не удержавшегося от обсуждения теоретических вопросов и оказавшегося не на высоте дискуссии — александрийцы не только победили его политически, но и переиграли на поле богословия. На этом поле сирийцы никогда не были сильны — как все семитские народы, впрочем. Их коньком было именно создание трансформирующих общество социальных практик, того, что П. Бурдьё назвал habitus. Входя в плотный контакт с грекоязычными христианами, сирийцы оказывались перед другой моделью религиозного поведения и главное — перед иной нормативностью, иным догматизированием, что приводило к значительным нестыковкам. Однако, в силу привычки греков спорить именно по догматическим вопросам, обсуждение этих нестыковок довольно быстро из непонятной и трудно кодифицируемой области аскетики переместилось в область догматическую: на соборе «под дубом» Златоуста помимо канонических нарушений обвинили, как известно, в оригенизме. Для этого даже пригласили с Кипра старика Епифания, который был известным ересиологом и уже написал целый том против «мессалиан». Осуждение состоялось и стало первым осуждением сирийца в Константинополе.