«Доброй дороги! Я из края арабов»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Гертруда Белл

Пустыни и поля

The Desert and the Sown (1907)

Переводчики: Д. Васильева, А. Зайцев, Е. Зудова, Е. Иванова, А. Киселёва, Д. Ковалёва, А. Наумова, А. Никанорова, Я. Панченко, А. Савчик, О. Токарева, Е. Агадуллина.

Редактор — Игорь Мокин

Автор предисловия — Игорь Мокин

* * *

Предисловие

Gertrude Bell Archive

Гертруда Маргарет Лотиан Белл (Gertrude Margaret Lowthian Bell, 1868–1926) прожила не очень долгую, но предельно яркую и деятельную жизнь. Она изучала византийские церкви и переводила газели Хафиза, поднималась на Монблан и пробиралась в такие города, где «убить — все равно что пролить молоко», собирала разведывательные данные и работала на дипломатических конференциях. Окончила с отличием Оксфордский университет — но не получила официальной степени, которая полагалась только мужчинам; при этом большую часть жизни она выступала против избирательного права для женщин. Дочь английского баронета, она гостила в шатрах у нищих кочевых арабов, но, кажется, видела в них в первую очередь наследников древнего духа, воинственного и поэтичного.

Сфера ее научных интересов включала историю, археологию и искусство Ближнего Востока, и ее наследие в этой сфере актуально до сих пор. Однако исследовательские поездки со временем превратились в нравоописательные, а после знакомства в 1909 году с Томасом Лоуренсом (будущим Лоуренсом Аравийским) — еще и в сбор военно-политической информации для Британской империи. В годы Первой мировой войны Белл работала в Арабском бюро британской разведки, а впоследствии активно помогала дипломатам и администраторам, чертившим новую карту Ближнего Востока после распада Османской империи. Ее усилия помогли создать две новые арабские монархии под властью династии Хашимитов: Иорданию и Ирак. В Ираке она осталась жить, служила советницей у короля Фейсала, руководила археологическим ведомством и сделала немало для становления новой страны.

Идея создания арабских национальных государств сложилась у Белл в том числе благодаря нескольким ее поездкам в Сирию, Ирак и на Аравийский полуостров. Она восхищалась арабами (и особенно их прошлым), в то же время порой глядя на них свысока — как представительница могучей империи на жителей пустынного захолустья. Этот тон нам знаком по произведениям ее современников: таков, в общем-то, взгляд Киплинга на Индию, Гумилева — на Абиссинию. Европейский ориентализм начала ХХ века видел своей миссией принести «цивилизацию» в эти дальние края, однако наблюдательность и аналитический ум Белл подсказывали ей, что просто так превратить пустыни в поля у мировых держав не получится: арабы-бедуины живут, как привыкли, это их родина, и не одна империя прошлого уже бралась за подобную задачу, но безуспешно. Она замечает, как мощная машина Османской империи иногда оказывается в состоянии оттеснить «пустыню», но происходит это чаще всего усилиями иных народов в этом многонациональном конгломерате: землю занимают и обрабатывают общины левантийских христиан, друзов, беженцев-черкесов. Для гонимого араба, считает Белл, выходом будет создать собственное государство. При этом, будучи столь близко знакома именно с арабским народом, она фактически пренебрегала государственным строительством других наций: она была против проекта еврейской Палестины Бальфура и не видела смысла в автономии курдов.

Поездка в Сирию, которая легла в основу книги «Пустыни и поля», состоялась в 1905 году, а сама книга вышла в 1907-м. Для публикации мы отобрали несколько фрагментов, показывающих жизнь разных народов: арабов пустыни, оседлых арабов-христиан, друзов. В этих главах маршрут Белл довольно простой: она начинает путешествие из Иерусалима, пересекает Иордан и углубляется в гористые и пустынные края на границах нынешних Иордании и Сирии, вплоть до поселений друзов на дальнем краю нагорья Хоран. В этом путешествии у Белл была небольшая постоянная свита, а также ряд сменяющихся попутчиков и проводников: Хабиб Фарис, богатый житель городка Эс-Салт, и его шурин Намруд (соответственно зять и сын ее знакомого проповедника), знатный араб-кочевник Габлан и его старший родственник шейх Феллах эль-Иса, друзский жандарм Юсеф. В книге все эти довольно колоритные персонажи впервые упоминаются задолго до того, как они произносят первую реплику в беседе с Гертрудой Белл, и мы приняли решение не включать в нашу краткую подборку представление каждого из них.

Gertrude Bell Archive

* * *

Из главы 1

У тех, чьи юные годы прошли под сенью строгих устоев цивилизованного общества, мало когда так трепещет сердце, как в предвкушении странствий. Вот отодвигается засов и распахиваются ворота уютного и привычного сада; опасливо оглядевшись, делаешь первый осторожный шажок — и здравствуй, бескрайний мир! Мир возможностей и приключений, то темный в яростной буре, то сияющий под ярким солнцем, и за каждым холмом кроются новые загадки и вечные сомнения. Предстоит оставить друзей среди розовых кустов и идти в одиночку, без одежд из порфиры и виссона*«Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно». Лк. 16:19., мешающих расправить плечи, без крова, без защиты, без богатств. В ушах стоит свист ветра, а не вкрадчивые голоса советчиков, немилосердные дождь и холод подгоняют сильнее укоров и похвал, а нужда поучительнее, чем книжная мудрость, которую ничего не стоит отбросить. Покидая свой огороженный закуток и вступая на путь, уводящий далеко за горизонт, как в сказке, слышишь треск лопающихся железных обручей, что сковывали сердце.

Утро пятого февраля выдалось ненастное. Западный ветер со Средиземного моря насквозь продул равнину, где хананеи когда-то вели войну против непокорных жителей холмистой Иудеи, и легко преодолел горы, которые в древности безуспешно осаждали ассирийские и египетские цари. Он возвестил Иерусалиму о дожде, понесся дальше вниз по голым восточным склонам, в один скачок перемахнул глубокий Иордан и через плоскогорье Моава умчался в пустыню. За ним унесся на восток и грохот бури, будто стая гончих псов пробежала мимо с восторженным лаем. <...>

В девять утра мы были уже в седлах. В молчании обогнув стены Иерусалима, спустились в Гефсиманскую долину, миновали сад, где молился о чаше Христос, и поднялись на Масличную гору. Здесь я остановилась, чтобы полюбоваться картиной, поражающей каждый раз, как в первый: серые стены города, серый каменистый холм, мрачно нависает небо — и все же сияет свет надежды многих поколений паломников, влекомых сюда неутолимой тоской. Эта слепая тяга, мечта простого смертного о месте, где насытится душа его и обретет покой, окружает город ореолом одновременно прекрасным и жалким, сверкающим от слез и искаженным горечью утраченных иллюзий. Порыв западного ветра вспугнул моего коня и погнал его галопом через гребень холма и вниз по тропе, змеящейся сквозь Иудейскую пустыню.

У подножия первого холма находится родник Айн-эш-Шамс, что по-арабски значит Источник Солнца, а христианские паломники зовут его Апостольским колодцем. Зимой по дороге вам почти наверняка встретятся русские крестьяне, отдыхающие на многотрудном пути в гору от Иордана. Каждый год десять тысяч русских крестьян стекаются к Святой земле; в основном это старики и старухи, которые всю жизнь отказывали себе во многом, чтобы скопить какие-то 30 фунтов (в своих деньгах) на дорогу в Иерусалим. Из самых дальних уголков Российской империи они пешком добираются до Черного моря и грузятся на палубу какого-нибудь замызганного русского суденышка. Мне довелось как-то преодолеть путь от Смирны до Яффы вместе с тремястами такими пассажирами, и только я одна разместилась в каюте. Зима была в разгаре, ветреная и холодная, особенно если спать на палубе, пусть даже в бараньих полушубках и подбитых шерстью высоких сапогах. Ради экономии мои попутчики брали провизию с собой: ломоть хлеба, несколько оливок, сырая луковица — вот что они обычно ели. Утром и вечером крестьяне собирались перед иконой, висевшей на камбузе, и произносимые нараспев молитвы уносились в небеса, смешиваясь со стуком винта и плеском воды. Паломники прибывают в Иерусалим незадолго до Рождества и остаются на Пасху, чтобы зажечь лучины от благодатного огня, который сходит в храме Гроба Господня на утро дня Воскресения. Путешественники обходят все святые места пешком, останавливаясь в подворьях, построенных для них русскими властями. Многие из приехавших умирают от холода, жары или изнеможения, но принять смерть в Палестине — самая большая милость, которую они могут получить из рук Божьих, ибо в таком случае кости их упокоятся в Земле Обетованной, а души улетят прямо в рай. Подобные сирые путники, безропотно бредущие как под жарким солнцем, так и под зимними дождями, встретятся вам на любой большой дороге, неизменно одетые в русские тулупы и с посохами из тростника с берегов Иордана в руках. Эти паломники добавляют пронзительную жалостливую ноту в пейзаж, проникнутый звучанием трагической поэзии.

В Иерусалиме мне поведали историю, которая скажет о душевном складе этих людей куда больше, чем пространные описания. Одного вора-взломщика застали с поличным и сослали в Сибирь на многолетнюю каторгу. Но домой, к старой матери, он вернулся другим человеком, и вдвоем они отправились паломниками в Святую Землю, дабы нечестивец мог искупить свои грехи. В те месяцы, когда русские паломники находятся в Иерусалиме, туда же стекается всякий сброд из Сирии, рассчитывая поживиться за счет их простодушия. Один из этих бродяг стал клянчить милостыню у раскаявшегося вора, но тот ничего за душой не имел. Взбешенный отказом сириец повалил его наземь и избил с такой жестокостью, что несчастного на три месяца поместили в лазарет. Когда он оправился и окреп, к нему пришел консул и сказал: «Мы схватили человека, который чуть не убил тебя; ты должен дать показания». Но паломник ответил: «Нет, отпустите его. Я ведь и сам преступник».

Gertrude Bell Archive

Дальше, за источником, дорога словно вымерла; и, хотя эти места мне были хорошо знакомы, в очередной раз меня поразило их невероятное запустение. Ничего живого, никаких цветов, одни лишь голые стебли прошлогоднего чертополоха, голые же холмы и дорога из камня. И все же Иудейская пустыня вскормила пламенный дух человеческий. Из ее просторов выходили суровые пророки, предрекавшие гибель чужому и чуждому для них миру; ее долины изрыты пещерами, которые служили им домом, да и по сей день дают пристанище целому племени голодных и изможденных аскетов, что цепляются за традицию благочестия, перед которой здравый смысл бессилен. Не наступил еще полдень, как мы добрались до хана*Хан — (тур. han от перс. xanag «дом») постоялый двор, караван-сарай; содержатель его — «ханджи» (hancı). на полпути к Иерихону — легенда гласит, что именно здесь добрый самаритянин увидел лежавшего у дороги человека, — и я вошла внутрь, чтобы отобедать, укрывшись от неистового ветра. Внутри трое немцев коммивояжерского вида подписывали почтовые открытки и торговались с ханджи за фальшивые бедуинские кинжалы. Я сидела и слушала их безвкусную, пустую болтовню — в следующий раз европейскую речь мне предстояло услышать лишь через несколько недель, но я не испытывала никакого сожаления от прощания с этой частью цивилизованного мира.

Дорога от хана уходит резко вниз и ведет на восток, прямо через высохшее русло ручья, где некогда разворачивалось множество трагедий. За откосами раньше прятались бедуины: они поджидали паломников, грабили их и убивали. Пятнадцать лет назад на дороге в Иерихон было столь же опасно, как сейчас на землях за Иорданом; за последнее десятилетие власть закона простерлась на пару миль на восток. Наконец мы взошли на последний холм, и перед нами предстали Иорданская долина и Мертвое море, вплотную к которому подступали окутанные туманом кручи Моавского плоскогорья — последний рубеж перед пустыней. <...>

Всюду на берегу реки цвела жизнь. Земля поросла молодой травой и желтыми ромашками, ржавый наряд тамариска намекал на приближение весны. Я подъехала к большому мосту: казалось бы, всего лишь строение из ферм и балок — но ничто в мире так не вдохновляет путника, ведь это Врата Пустыни. Площадка перед мостом была такая, какой я ее запомнила: низкая трава, глиняные берега — и, слава небесам, никого, ведь нас это немало беспокоило. В то время турецкое правительство посылало все войска, что могло собрать, на подавление мятежа в Йемене. Полки из южной Сирии шли по этому мосту и дальше в Амман, где их сажали в эшелоны и отправляли на юг по Мекканской железной дороге, доходившей тогда лишь до Маана рядом с Петрой. Из Маана им приходилось совершать ужасающий переход через пески к заливу Акаба. Многие сотни людей и тысячи верблюдов не доживали до конца, потому что источников с водой по пути было всего три (если верить арабам), причем один из них — в двух милях от дороги, недоступный глазам тех, кто не знаком с этим краем. <...>

Мы перешли этот Рубикон, уплатив по 3 пиастра*Денежной единицей Османской империи в то время была лира, которая делилась на 100 курушей. В Европе лиру иногда называли фунтом, а куруши — пиастрами. Одной лире также примерно соответствовали монеты европейского стандарта по образцу французского наполеондора, поэтому Г. Белл далее называет лиру именно «наполеондором»., и двинулись северной дорогой, которая ведет в Эс-Салт. Средняя дорога ведет в Хешбан, где живет великий шейх всех арабов Эль-Балки, Султан ибн Али ид-Диаб уль-Адван, настоящий разбойник, а южная — в Мадебу, что в Моаве. Восточная сторона Гора*Гор (от араб. «гаур» — долина) — теплая и плодородная южная часть Иорданской долины, от Тивериадского озера до Мертвого моря. намного плодороднее западной. С прекрасных холмов Аджлуна стекает достаточно воды, чтобы превратить эту равнину в сад, но ее нигде не запасают, а арабы из адванских племен довольствуются тем, что сеют немного зерна. Время для цветов еще не настало. В конце марта восточный Гор украсит пестрый ковер цветов, что в яростной жаре долины проживут только месяц, но за это время цветы успеют распуститься и дать семена. Дорогу нам показывал оборванец-араб. Он спустился в долину, чтобы нагнать свой полк редифов — резервистов постоянной армии Османской империи. Некий богач из Эс-Салта нанял его за 50 наполеондоров служить вместо себя. Дойдя до моста, он понял, что опоздал: полк прошел здесь два дня назад. Он сокрушался, потому что хотел отправиться на войну (и, полагаю, не хотел возвращать эти 50 лир) — зато как будет рада его дочь, которая провожала его в слезах. Он остановился, чтобы вытащить свою застрявшую в глине кожаную сандалию, а догнав меня снова, сказал:

— В следующем году, даст Бог, я поеду в Америку.

Я уставилась на него в удивлении — полуобнаженное тело, обувь едва держится на голых ногах, порванная накидка так и норовит соскользнуть с плеч, на голове платок, как носят люди пустыни, перевязанный веревкой из верблюжьей шерсти.

— Говоришь ли ты по-английски? — спросила я.

— Нет, — спокойно ответил он. — Но я подкоплю на путешествие, ведь, клянусь Богом, здесь мне не преуспеть.

Я спросила, что он будет делать, когда приедет в Америку.

— Покупать, продавать, — ответил он. — Скоплю 200 лир и вернусь домой.

Ту же самую историю можно услышать по всей Сирии. Каждый год сотни людей уезжают в Новый Свет и везде, где окажутся, находят земляков, готовых протянуть им руку помощи. Они наводняют улицы дешевыми товарами, спят под мостами, пробавляются такой пищей, которой свободнорожденный побрезговал бы, а скопив пару сотен лир, возвращаются домой богачами по меркам родной деревни. К востоку от Иордана этот исход не так всеобъемлющ, но и в горах Хорана*Хоран, или Джебель-Хоран, — горный массив, место компактного проживания народа друзов. Часть, заселенная друзами, называется Джебель аль-Друз — Гора Друзов, — а среди местных жителей просто Гора. я как-то остановилась спросить дорогу у одного друза и получила ответ на чистейшем диалекте янки. Я придержала коня, чтобы послушать историю друза, а под конец поинтересовалась, собирается ли он возвращаться. Он окинул взглядом деревню — каменные развалюхи, — по колено в грязи и тающем снегу, и с апломбом настоящего американца ответил: «А то!» Я повернула коня, и в спину мне раздалось жизнерадостное: «Пока!» <...>

Gertrude Bell Archive

Из главы 2

Процветающий городок Эс-Салт дает прибежище десяти тысячам душ, половина из которых христианские. Он расположен посреди богатых земель, славящихся своим виноградом и абрикосами. Сады его еще в XIV веке с восторгом описывал арабский географ Абу-ль-Фида. На холме, возвышаясь над скоплением крыш, видны руины замка неизвестных мне времен. По мнению местных жителей, город очень древний; христиане утверждают, что в Эс-Салте образовалась одна из первых общин их веры, и даже бытует легенда, что учение Христа здесь проповедовал Он сам. В тот день, когда мы проезжали по долине вместе с Хабибом Фарисом, который выехал проводить меня на своей кобыле, даже голые сучья абрикосовых деревьев не портили гостеприимного, процветающего вида окрестностей. Некоторые из виноградников и абрикосовых садов принадлежали Хабибу, и, когда я похвалила их, он улыбнулся добродушной улыбкой честного человека. Да и кто бы не улыбнулся в такое утро? Солнце сияло, земля сверкала инеем, а прозрачный воздух как будто искрился, что бывает лишь ярким зимним днем после дождя. Но и слова мои были продиктованы не одним лишь добродушием: христиане Эс-Салта и Мадебы — умный и трудолюбивый народ, заслуживающий похвалы. За пять лет, прошедших с моего визита, они продвинулись на восток так далеко, что теперь граница возделываемых угодий находится в двух часах верховой езды, и доказали ценность своей земли так неопровержимо, что, когда через нее прошла железная дорога на Мекку, султан заявил свои права на большую полосу, тянущуюся на юг до самого Маана, намереваясь превратить ее в чифтлик, владение падишаха. Это принесет немалые богатства ему и его арендаторам, ибо, пусть правитель он и непримечательный, он хороший помещик.

Через полчаса после нашего выезда из Эс-Салта Хабиб покинул меня, оставив на попечении рослого батрака по имени Юсеф, который шагал за моей лошадью, закинув за плечи деревянную дубинку (на арабском она зовется «гунва»). Путь наш лежал вдоль границ равнины Эль-Балка через широкие низины, голые, безлюдные, почти невозделанные, за которыми открывалась долина Вади-Сир, заросшая дубами почти до самого Гора. Холмы тоже покрывал бы лес, если бы до него не добрались углежоги: по дороге нам чаще встречалась лишь поросль дубков и терна, и все же я не могла найти никаких изъянов в этом чудесном крае к востоку от Иордана. Через тридцать — пятьдесят лет, когда меня уже не будет на этом свете, здесь — даст Бог! — появится россыпь деревень, заколосятся посевы, воды Вади-Сира будут вращать мельничные жернова, пролягут и дороги. Я же запомню эти холмы в их дикой красоте, о которой Омар Хайям сложил те самые строки о «рубеже пустыни и полей»*Цитата в переводе О. Б. Румера. Г. Белл цитирует «английского Хайяма» — «Рубайят» в переложении Фицджеральда, куда вошло много стихов (в том числе и этот пассаж), принадлежность которых Хайяму спорна.. И не будет кругом ни души, кроме редких пастухов с длинными ружьями наперевес, охраняющих стада, а когда на здешних склонах мне встретится случайный всадник и я спрошу, откуда он держит путь, ответ будет всегда один: «Доброй дороги! Я из края арабов».

Именно туда мы и направлялись, в край арабов. В пустыне никто не считает себя бедуином, жители шатров называют себя арабами (с большим нажимом на первое гортанное «а»), равно как и шатры зовутся домами — иногда «домами из шерсти», если необходимо описать их точнее, но обычно просто «домами», и для здешних арабов это слово не значит ничего иного, кроме навеса из черной козлиной шерсти над головой. В известной степени можно оставаться арабом и живя в четырех стенах. Так, жителей Эс-Салта относят к племенам равнины Эль-Балка наряду с абаде, даджа, хассание и рядом других, входящих в большой племенной союз адван. Два влиятельных рода — бени-сахр и аназе — борются здесь за владычество над сирийской пустыней. Несмотря на некоторые досадные происшествия, жители Эль-Балки и сахрийцы хранят давнюю дружбу; возможно, именно по этой причине местные рассказывали мне, что пусть аназе и более многочисленны из двух претендующих на господство кланов, но отличаются куда меньшей доблестью. <...>