Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Константин Ерусалимский. Император Святой Руси. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание
В 1551–1553 гг. Иван Грозный предпринимал попытки добыть имперскую корону от Святого престола, однако получил отказ от Юлия III, согласовавшего свою позицию с Краковом. Судя по тому, что памятники московской идеологии этого времени не отразили тяготения к Риму, корона мыслилась как прецедент в отношениях с Сигизмундом II Августом, который настаивал на том, что не признает царский титул Ивана IV до тех пор, пока этого не сделает Святой престол. К этому времени, следовательно, стало очевидно, что греческая предыстория венчания Ивана IV на царство не впечатляет дипломатических партнеров. Вынудить признание титула путем встречного непризнания королевского титула короля тоже не получилось, так как это шло вразрез с московской посольской практикой и с общепризнанными европейскими традициями — которые русские политики стремились изменить только в отношении московского государя. В предыстории польских монархов коронация Владислава II Ягелло была упомянута московской стороной как легитимная.
Дальнейшие усилия московской дипломатии говорят о том, что вместо римской легитимации советники Ивана Грозного, митрополит Макарий и царь предприняли попытку расширить круг венчанных царей в русском прошлом. Два новых аргумента в 1553 г. сместили версию «Сказания о князьях владимирских», причем сразу в двух направлениях — венчание Владимира Святого на царство после крещения углубляло генеалогию царственных прародителей, а взятие Казани русскими в 1552 г. призвано было продемонстрировать Божественную милость к московскому государю. Исторических свидетельств о том, что Владимир Святославич «писался царем», недоставало, и вход пошли иконы: «А как преставился, ино и образ его на иконах пишут царем». Вместо «иных даров» Константина Мономаха, упомянутых в 1550 г., появился крест «Живо творящее Древо Христово», прославленный как символ победы христианства над исламскими «чарами» в Казанском взятии. Появился напарник митрополита Неофита «стратиг» императора Августалий. Добавлен был ответ на вопрос о «месте царском» — если даже (Московская) Русская земля не признается таковым, царь взял Казань,
и то, панове, — велено было говорить русским послам в наказе, — место Казанское и сами знаете, извечное царьское потому ж, как и Русское.
На крайний случай сохранялось напоминание о титуле «господаря всея Руси», за который приходилось бороться Ивану III . Миф разросся, но стал громоздким и расколотым на несколько позиций. В то же время он проник в московское летописание.
В первую же статью памятника середины 1550-х гг. «Летописца начала царства» за 7042 год от С. М. (1533/34 от Р. Х.) редактор внес дополнение к сведениям источника, ограничивавшегося рассказом о благословении на великое княжение Василием III своего сына Ивана крестом митрополита Петра. Согласно новой версии, Василий III благословляет сына уже дважды, и второй раз — крестом Мономахов, царским венцом и диадемами («и сим сыну своему на царство венчатися повелеваеть, еже Божиим благоволением и бысть») и вручает ему скипетр
великыа Русиа дрьжаву, великое княжение Володимерское, и Московское, и Новогородское, и всеа Русии великое господарьство.
В Степенной книге отразилась редакция этого варианта, согласно которой Ивану Васильевичу вручалась еще и «прочая утварь царская Манамарша».
Таким образом, в начале 1550-х гг. в Москве усилили исторический аргумент царской легенды, сглаживая остроту несоответствий «Сказания о князьях владимирских» с историческими источниками (текст «Сказания» был многократно визуализирован в росписи Золотой палаты и Сеней Московского Кремля, на Царском троне и Царском месте Кремлевского Успенского собора). На посольских церемониях начали демонстрировать иконы Владимира Святославича (возможно, также триптих с Владимиром, Борисом и Глебом ), на которых киевский князь был изображен в царском венце. Если в конце XVв., когда, вероятно, этот иконописный мотив возник, могли видеть в царском венце князя доказательство его статуса независимо от формального титула, то в середине XVI в. данный мотив был истолкован в пользу версии об утрате царского титула в результате ошибки. Выразительное возвышение царя Владимира над своими некоронованными сыновьями означало отныне, что Владимир был не просто князь, облеченный царской властью, и не князь над князьями, а подлинный царь. И, как император над Русью, он был одновременно предком Ивана Грозного и пропущенным звеном в царском родословии. Княжеские титулы его царственных предков были не столь важны, поскольку Владимир Святославич был первым христианским царем на Руси.
В те же первые годы посольского торга намеченная в переговорах с европейскими партнерами схема была многогранно расширена. Царский статус Владимира Святославича был заимствован не из каких-либо неизвестных источников и без ориентации на упоминания «кагана». Его появление в развитие легенды «Сказания» — результат контаминации имен двух «царей»: Владимира Святославича и Владимира Всеволодовича (Мономаха). Два образа соединились во многом благодаря неопределенности повествования в «Сказании» и благодаря ошибочному закреплению за Владимиром Святославичем основания Владимира-на-Клязьме (подобная путаница встречается и в более ранних источниках). Развитие легенды в те же годы взял на себя поп Кремлевского Благовещенского собора Сильвестр. Его редакция Жития княгини Ольги содержала прославление княгини-бабки как равной апостолам, своему внуку и византийскому императору, ловко обманутому ею, о чем было хорошо известно из летописных источников. В начале 1560-х гг. текст жития помещен в качестве предисловия в Степенную книгу, а в 1580-е гг. эта редакция была положена в основу росписи Царицыных палат Кремля.
Примерно в эти же годы возникло несколько масштабных книжных замыслов в поддержку посольской легенды — Степенная книга, «Государев родословец», «Чин венчания на царство», возможно также Лицевой летописный свод. Римское наследие все еще ограничивалось осторожными упоминаниями Октавиана Августа в качестве предка Ивана Грозного. «Немцы», то есть в данном случае Священная Римская империя, были для царя общей родиной двух действующих империй — Рюриковичей и Габсбургов.
Когда в Москве пригрозили послам Сигизмунда II Августа отказом титуловать их государя королем, польский и литовский монарх в переписке с великим князем московским добавил к своему прозвищу еще и «Севаст». Прозвище Август адресовало к той же традиции, что и московская посольская легенда, и в переписке с королем Москва конкурировала с таким же наследником процветающей Римской республики, что и московский царь. При этом политический строй Короны Польской и Великого княжества Литовского открыто вписывался в традицию республики SPQR. Прозвище Севаст отличало Сигизмунда II Августа и от его отца Сигизмунда I Старого уже в годы их соправления. Позднее оно закрепилось за младшим королем и сохранилось в польско-литовской политической традиции как знак причастности к римскому политическому наследию вплоть до последнего короля независимой Речи Посполитой Станислава Августа Понятовского. Как показывает Ян Сова, инкарнация Цезаря Августа в Сигизмунде II Августе была аналогична англо-французскому правовому фантому «двух тел» короля. В Короне и Литве эта инкарнация выполняла ряд символических миссий — она встраивала польско-литовскую историю в римскую традицию и компенсировала разобщенность земель Речи Посполитой (до 1569 г. идеал республики не предполагал единства республики подобно Римской республике времен Гая Юлия Цезаря и его наследников). Император Август в этой системе выполнял роль символического объединителя разобщенного организма, и даже после его смерти республика сохраняла единство благодаря акту ее символического (в облике Августа) и фактического (Люблинской унией) объединения.
Репрезентации королевской власти в Речи Посполитой подчеркивали единство римского прошлого и обновленной Республики времен Сигизмунда II Августа и его наследников. Например, Ян Кохановский, осмеявший в одной из своих поэм амбиции «Московского» называться «14-м от Августа» потомком, в своей «Оде» 1579–1580 гг. возрождал традиции Горация, прославлявшего победы Октавиана Августа, Тиберия и Друза («Оды», 14-я ода IV книги), по его образцу превознося победы Стефана Батория над Иваном Грозным.
В отличие от польских королей московская династия прозвищ не практиковала, а все прозвания великих князей и царей XV–XVII вв. никогда не встречаются ни как самоназвания, ни в сторонней деловой документации. В Москве усомнились в том, что Сигизмунд II Август имеет право называть себя Севастом, однако взамен предложили называть своего царя хранителем «рога инорога», то есть обладателем сакрального христианского оружия — Рога Единорога, который не просто символизировал власть Христа над миром, но и выполнял функцию главной реликвии, адресуя к иконической сцене явления единорога деве, которая воспринималась в контексте Откровения Иоанна Богослова как явление Христа в церковь, то есть как Второе Пришествие.
Не было в Российском царстве и увлечения античными сюжетами, несмотря на опосредованное влияние литературных и визуальных мотивов, почерпнутое почти полностью из византийской и европейской традиций. Возникновение ex nihilo Октавиана Августа в книжности XV–XVI вв. не идет в сравнение, например, с каролингским ренессансом или римским ренессансом периода болгарского Симеона I Великого, при котором в Болгарском царстве целенаправленно копировались римские образцы в живописи и архитектуре в противовес соседним византийским. Скорее оно сопоставимо с беспрецедентным и почти случайным заимствованием при Василии II Васильевиче в русской политической культуре из сербской традиции титула автократа («самодержец»). Представление о святости земли вызывали в сознании русских книжников параллели со Святой землей, Землей обетованной, однако перенести эту идею на Русскую землю в качестве основания для обожествления с последующим акцентом на местной избранности не было необходимости, даже когда в 1547 г. были канонизированы местные святые, в 1550 г. был создан памятник местного церковного законодательства Стоглав, в 1563 г. была воссоздана легенда о переносе белого клобука в Москву, а в 1589 г. Россия превратилась в независимый патриархат. О святости Святорусского царства или Великой России написали только книжники одного круга, ориентированные на европейскую культуру и оживляющие аналогии России с Греческим царством и Священной Римской империей, Максим Грек (в греческой поэме) и князь А. М. Курбский (в эмиграции). В источниках, происходящих из кругов московских книжников, вплоть до второго десятилетия XVII в. нет ни прямых, ни косвенных упоминаний Святой Руси.
В любом случае для изучения «римских» представлений в России XV–XVII вв. образы Святой Руси совершенно бесполезны, поскольку не аутентичны. Это показательная разобщенность. Исследователи уже обратили внимание на отсутствие каких-либо связей между суждениями о Третьем Риме и Прусской легендой. Отсутствие Святой Руси в обеих этих мифологиях — лучшее доказательство того, что никакой Святой Руси и не было в сознании книжников, формирующих царские предыстории.
Борьба за наследие Октавиана Августа для Ивана Грозного и его окружения не предполагала монополии московской династии на римское владычество. Наоборот, самим раздвоением первого императора на Цезаря Августа и Цезаря Пруса в Москве продемонстрировали добрую волю по отношению к другим наследникам Империи. Чтобы стать Империей, московской власти пришлось выработать реципиента этого замысла и выдумать для этого предлог. Реципиентом могла быть только христианская власть, в любых ее формах и модификациях. Для языческих, индуистских и мусульманских партнеров все разговоры об Империи были пустым звуком или требовали принципиально иных культурных параллелей, о которых до XVIII в. в Москве не считали необходимым даже задуматься. Предлогом служила вставная повесть в древние нарративы, своеобразная «Повесть о Безрассудно-любопытном» или «Повесть о капитане Копейкине», которую пустили в ход не сразу, лишь в извлечениях, без прямых ссылок на первоисточник, опираясь почти только на памятники визуальной репрезентации (настенные росписи, иконы, артефакты).
С началом Ливонской войны Россия втянулась в дискуссию о правах на немецкие земли, и остро зазвучала самоидентификация царя как правящего «немца» на Руси. Эту идентификацию неверно считать этнонимом и вписывать в какой-либо российский этнографический кругозор XV–XVII вв. Во-первых, никто из российских правителей XV–XVII вв., кроме Ивана Грозного, не настаивал на своих немецких корнях. Это была часть одного замысла, наиболее вероятно — все той же Прусской легенды, за которую царь отчаянно держался, чтобы убедить контрагентов. Во-вторых, все упоминания о «немецком» происхождении не содержат никаких аргументов этнического порядка — царь не ссылался на свое родство с немцами, знание немецких языков, на своих немецких родителей или на то, что его отечество «Немцы». Царь немец — потому что происходит от Пруса, брата императора Октавиана Августа .
Ответ на вопрос, в какой степени родства между собой эти два политических фантома и в какой степени родства с ними русские князья, не был дан одномоментно и занял примерно четыре десятилетия. В «Сказании» говорится, что они братья, однако умалчивается о том, кто из них старший, а кто — младший. Одно это открывало российским властям перспективы для дипломатии старшинства. Подсчет колен между Прусом и Рюриком первоначально вовсе не велся. Говорится лишь о том, что, поселившись в Пруссии, Прус дожил «до четвертого рода» или «до 4-города по колену племени своего». В летописи Михаила Медоварцева впервые приведен расчет, цель которого тесно связана с задачей вписать образ Пруса в русскую историю и который привел летописца к цифре «14»:
А от Пруса четвертое на десять колено Рюрик.
Идентичный текст вошел в Воскресенскую летопись, согласно предположению С. А. Левиной , уже в первую ее редакцию 1533 г.
С точки зрения генеалогии эта цифра фантастическая, если допустить, что Прус — современник исторического Октавиана Августа, умершего 19 августа 14 г. н. э., а Рюрик — тот самый Рюрик, который около 862 г. был приглашен княжить в Новгород. В «Государеве Родословце» число колен сокращено до четырех. Возможно, это результат повреждения в списках, однако нельзя исключать и то, что разработчики легенды перенесли жизнь Пруса на более поздний срок, оторвав его личность от эпохи Октавиана Августа. Однако прямо это преобразование нигде не названо, кроме самого подсчета колен от Пруса до Рюрика.