Брайан Массуми. Чему животные учат нас в политике? Пермь.: Гиле Пресс, 2019
Животная игра создает условия для возникновения языка. Ее метакоммуникативное действие выстраивает эволюционную основу для металингвистических функций, которые впоследствии станут характерной чертой человеческого языка, отличающей его от простого кода. Дочеловеческая, довербальная воплощенная логика животной игры уже по сути языкоподобна. Она фактически постановляюще лингвистична avant la lettre, как говорят по-французски. Почему бы тогда не быть верным и обратному, а именно, что человеческий язык по сути своей — с точки зрения людических способностей, носимых им и столь тесно связанных с его металингвистическими «мощностями», — язык животный? Подумайте о юморе. Почему бы не считать человеческий язык репризой животной игры, обретшей бóльшую мощность? Или сказать, что именно в языке человек достигает своей высшей степени животности? Разве Делез и Гваттари не настаивали, что именно в письме человек «становится животным» наиболее интенсивно, то есть наиболее интенсивно входит в зону неразличимости со своей собственной животностью?
В игре встает именно вопрос интенсификации. Охватывание полем не-драки того, чему надлежит находиться в сфере боя, довершает ситуацию. Каждое действие несет двойной заряд реальности, так как делаемое наполняется делающим-бы. Актуальность ситуации обрастает возможностью. Коммуникация усложняет себя метакоммуникацией. Каждый людический жест наполнен этими различиями в уровне, ситуированности и модусе активного существования. Эта интенсификация вызывается подвешиванием традиционной логики, как управляемой законом исключенного третьего. Но она приводит игру к куда большему, чем просто к краху этой логики. Она вызывает переход к прагматике, где иная, наполненная жестом логика напрямую воплощена в действии. Эта иная логика — ничто, если она не исполняема, если она проживаема. Форма абстракции, инсценируемая в игре, является проживаемой абстракцией.
В чем состоит эта постановляющая прагматика проживаемой абстракции?
Все зависит от минимального различия между людическим жестом и аналогическим жестом, к которому людический жест взывает и в который он затем вселяется. Все заключается в зазоре между укусом и покусыванием, движением и скачком, выполнением действия и его драматизацией. Именно стиль раскрывает настежь пространство минимального различия, позволяя возникнуть взаимному включению, определяющему логику игры. Различие между укусом в драке и укусом в игре состоит не только в интенсивности действия в количественном смысле, то есть в том, как крепко смыкаются зубы. Различие качественно. Людический жест исполняется с шаловливым видом, с проказливым преувеличением или в неправильном направлении, либо же (на более утонченном краю спектра) с некоторой напыщенностью или даже сдержанной грацией, скромно привлекающей внимание к тому духу жеста. Людический жест в драке-игре не довольствуется тем, чтобы быть таким же, как его аналог в бою. Он не столь «схож» с движением в бою, сколь «бойствен» (combatesque): как в бою, но с небольшим различием, с небольшим дополнением. С добавкой — избыточной энергией или духом.
Этот избыток ощущается как явный энтузиазм, несущий силу индукции, заразное участие. Этьен Сурье говорит об «энтузиазме тела», с которым животное предается проживаемой абстракции игры. Животное в игре чрезвычайно воодушевлено (animated). Его витальные жесты воплощают высокую степень оживления. Они выражают то, что Дэниел Стерн назвал бы аффектом витальности. Энтузиазм тела — аффект витальности игры, сделанный ощутимым. Аффект витальности игры и энтузиазм выражающего его тела совпадают со -ствен (-esque) в «бойствен».
У людического жеста есть «-ственность» (-esqueness), отмечающая его качественное отличие от аналогических жестов сферы активности, с которой он играется. -Ственность жестов является перформативным признаком модуса абстракции в игре. Она воплощает «обозначение» (standing for) в формулировке Бейтсона. Другими словами, она — постановляющий знак ценности действия. Сама по себе она — чистое обозначение, чисто выразительная ценность, сам элемент людического в выражении как форма проживаемой абстракции. -Ственность действия инстанциирует игровую (play) ценность игры (game).
Избыточное в этой ситуации, ее заряженность интенсивностью, проносит и направляет игровую ценность игры. Это ценность избытка, в избытке — прибавочная ценность (surplus-value). Это прибавочная ценность воодушевления, оживления, прибавочная ценность жизни, несводимо качественная, активно наполненная живым.
Прибавочная ценность жизни, единая со -ственностью витальных жестов игры, соответствует тому, что Раймон Рюйе назвал эстетической отдачей. Эстетическая отдача является качественным избытком действия, которое проживается ради себя самого, как ценность в-себе вдобавок и в противовес к любой функции, которую действие может также выполнить. Отдача — избыток оживленности, парадоксальным образом достигнутый силой абстракции. Предложение Рюйе еще более радикально: он утверждает, что каждое инстинктивное действие производит эстетическую отдачу. Таким образом, он располагает игру в континууме инстинкта и, наоборот, инстинкт в спектре художественного. Становится вопросом акцентов, считать ли игру разновидностью инстинкта или инстинкт — носителем игры. Оба акцента верны — взаимные дифференциальные включения с артистичностью как оператором включения.
Игра инстинктивно принадлежит к эстетической сфере. Чтобы полностью принять во внимание исключительную сторону игры, необходимо заново поместить ее в континуум, охватывающий полную протяженность жизненного течения на всех его уровнях, от самого базового инстинкта вплоть до самых развитых способностей людического выражения и проживаемой абстракции — способностей человеческого языка. Человеческий язык — чистое обозначение с беспрецедентными предрасположенностями к парадоксу — в силах произвести чистейшие и наиболее интенсивные абстрактные экспрессивные значения. Условия его эволюционной возможности установлены игрой в континууме инстинкта. Вдоль континуума вся жизнь, от немейших ее инстинктивных выражений до самых многоречивых, имеет неустранимый эстетический аспект. Сама жизнь неотделима от эстетической отдачи, которую она постоянно производит. Рюйе использует термин Уайтхеда «самоудовлетворение» (self-enjoyment) как синоним прибавочной ценности проживаемой абстракции.
Эстетическая отдача игры — качественная мера ее бесполезности. -Ственность бойственного соответствует стилистической разнице между выполнением действия и его драматизацией, между исполнением функции и постановкой ее обозначения. Жест разыгрывает людическую функцию именно в той степени, в которой он не выполняет свою аналогическую функцию, которую людический жест подвешивает с целью ее обозначения. Если выразительная ценность обозначения недостаточно выражена, если различие, соответствующее -ственности действия, слишком минимально, если зазор между полем игры и полем ее аналогий недостаточно широк, если в слове эстетическая отдача пренебрежительно мала, то действие игры может слишком легко превратиться в свой аналог. Слишком быстрый укус означает то, что он означает, а не то, что он мог бы означать. Это война. Может пролиться кровь. Прибавочная ценность жизни переворачивается и становится нехваткой в трансформации-на-месте столь непосредственной, сколь и та, что положила начало игре. Эстетический аспект жеста прячется, становясь актом десигнации («это укус») и инструментальным, «полезным» действием («намеревался я или нет, теперь я по факту делаю то, что я делаю, а не то, что я сделал бы»).
Обозначение игрового жеста делает игру выразительным действием, особенно в избытке над функцией. Одушевляющее качество игры, прибавочная ценность жизни, исполняемая игрой с энтузиазмом тела, переливается за края инструментальности. Ее отдача по природе своей превосходит функциональную потребительную ценность своих актов-аналогов. Игровой акт производит зазор между своей собственной ситуационной силой и функциональностью аналогов, которые обыгрываются им, и нагружает зазор чисто выразительной ценностью обозначения. Это шаткий маневр, который в любое мгновение может слететь с рельсов.
Перевод Артема Морозова и Дианы Хамис