Льюис Г. Сигельбаум. Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2020. Перевод с английского А. Разина. Содержание
Я вернулся из Донецка, главного города Донбасса, где пробыл три недели среди шахтеров и их семей как член съемочной группы по проекту об устной истории. По счастливой случайности мы приехали сразу после того, как почти 400 тысяч шахтеров по всей стране приостановили забастовку против Министерства угольной промышленности, чтобы дать правительству время для удовлетворения их многочисленных требований. С 1920-х в Советском Союзе это была первая забастовка, длящаяся более нескольких дней. Были созданы забастовочные комитеты, на базе которых возникли рабочие комитеты, переизбраны советы трудовых коллективов, и у шахтеров появилось реальное чувство собственных прав и возможностей. «Перестройка снизу» — так я описал эти события в предисловии, и так же назван часовой документальный фильм, в съемках которого я участвовал.
Впервые за полвека, — писал я, — к шахтерам приковано внимание и в стране, и за рубежом. Сегодня, в отличие от прошлых лет, они на слуху не благодаря трудовым подвигам с их неуклюжими героями, которые только затрудняли жизнь остальным. Прибегнув к стачке, советские шахтеры продолжают старые традиции, когда рабочие осмеливались выражать свои чаяния через коллективные формы самоорганизации и протеста.
Старая песня, но на этот раз в ней звучит не горе, а надежда. Посвятив книгу о стахановцах Сэми и Сасу, новое издание я решил посвятить шахтерам Донбасса. Только вот когда я получил по почте свой экземпляр, я обнаружил отсутствие предисловия. Извиняясь, мой редактор признался, что просто забыл его добавить. Кто сейчас помнит шахтерские забастовки 1989 года — начала 1990-х? У кого в наши дни Донбасс ассоциируется с шахтерскими династиями? Несколько лет после обретения Украиной независимости «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон пост», Би-би-си и другие западные СМИ не освещали события в регионе... до 2014 года, когда они начали писать о Донецкой и Луганской народных республиках и о «зеленых человечках», отправленных им на помощь из путинской России. Национальность продается лучше, чем классовая принадлежность. В конце 1980-х — начале 1990-х национальность в моих глазах мало что значила, потому что класс для меня был всем.
Книга о шахтерах зародилась в тот момент, когда Билл Чейз спросил, могу ли я, как опытный специалист по России, подменить его на проекте, начатом Ларри Эвансом (1947–2014). Ларри когда-то был сталелитейщиком и основал в Питтсбурге альтернативный ежеквартальный журнал «The Mill Hunk Herald». Закончив этот проект, в неустанных поисках чего-то нового Ларри решил воспользоваться тем, что Питтсбург был городом-побратимом Донецка, и запустил видеопроект на основе бесед со сталелитейщиками в обоих городах. К тому времени, как я включился в процесс, Ларри уже нанял других членов команды, которые тем летом должны были провести три недели в Донецке. Среди них было пять-шесть студентов Ратгерского университета, изучающих трудовые отношения, Рут Нидлман, историк труда из Индианского университета (Северо-Западного), (Гэри), израильский профессор Теодор Фридгут, с которыми мы поделили обязанности по проведению интервью и изучению забастовки и ее прямых последствий, и Дэнни Валковиц. У Дэнни, американского историка труда и урбанистики из Нью-Йоркского университета, имелся собственный опыт в кино, которым он воспользовался, чтобы радикально изменить проект Ларри.
Не успел стартовать видеопроект «Питтсбург — Донецк: устная история», как шахтеры в Донецке и других частях Донбасса присоединились к общесоюзной забастовке против Министерства угольной промышленности. Она продолжалась с 18 июля до нашего приезда в Донецк 30-го. Спасибо нашему гиду Славе, бывшему комсомольскому активисту: мы имели полную свободу действий на Куйбышевской шахте, одной из 21 шахты в черте города Донецка. Мы надевали каски и комбинезоны и спускались в шахту, ели и пили с рабочими в шахтерской столовой и у них в гостях, играли с ними в футбол, посещали собрания и проводили интервью. Первое интервью, которое я провел 3 августа, было с Иваном Москаленко, пенсионером 62 лет, который переехал в Донецк из Запорожья в 1947 году. Интервью мы снимали в саду возле его беленного известью дома; «в замечательном саду — писал я в своих заметках, — с пионами, гладиолусами, хризантемами, яблоками, грушами, абрикосами, пчелами и великолепными помидорами». И вот «под ярким палящим солнцем, под взглядами четырех техников и операторов, директора проекта (Дэнни), переводчицы и местных жителей, которые пришли на это посмотреть», интервью продлилось час, в три приема по двадцать минут. «Это было утомительно, — писал я, — и я очень нервничал».
Почему я так нервничал? Потому что ни у кого раньше не брал интервью, потому что не был уверен в том, что делаю именно то, что говорит Москаленко, потому что боялся, что он по моим вопросам поймет, как я некомпетентен, как неудачно я формулирую вопросы, но также и потому, что я впервые увидел настоящего живого советского рабочего. Но я писал и о том, что чувствовал «восторг». Это слово появляется в моем рабочем дневнике вместе с другими отрывочными, корявыми записями «мыслей»:
Все это так неожиданно и невероятно; жаль, что это не может длиться вечно. Этот город и его жители — очень советские, но и очень восточнославянские, их сельская жизнь, а особенно шахтеры, которые живут в поселках около шахт, копаются в огородах прямо у отвалов, очень непривычные и, по-моему, замечательные люди.
Через два дня я с несколькими членами нашей команды сидел на балконе большого актового зала, где собрались на конференцию трудового коллектива почти две сотни рабочих и ИТР с Куйбышевской и Панфиловской шахт. Часовой документальный фильм Дэнни Волковица «Перестройка снизу» (Perestroika from Below) завершается двадцатиминутным фрагментом этой конференции. Кульминацией конференции стало голосование за лишение звания «почетного шахтера Украины» председателя профкома Виктора Ефимова после того, как несколько шахтеров с гневом рассказывали о его грубом и жестоком к ним отношении. В моих заметках есть несколько наблюдений, не отраженных в фильме. Я обратил внимание, что в президиуме больше не было ни директора шахты, ни партийного начальства: они сидели в зале в первых двух рядах. Члены забастовочного комитета, в том числе несколько наших друзей футболистов, теперь сидели на сцене, так что было очевидно, насколько изменилось положение дел. Голосование проходило в закрытым режиме; это более долгий процесс, нежели простое поднятие рук, но зато исключалась возможность мести со стороны администрации.
Митинг длился почти весь рабочий день, ораторы один за другим поднимались на трибуну, чтобы осудить Ефимова, а люди из зала спрашивали его, почему автомобили распределяются только среди руководства, почему его не было на месте при распределении холодильников, почему люди, не работающие в шахте, получают путевки в черноморские пансионаты, кто решает, кому дать квартиры.
Они также требовали отменить раздельные душевые для инженеров и рабочих и не считать прогулами дни, проведенные на больничных. «Мы должны, — говорили они, — выбирать своих собственных представителей, а не голосовать за назначенных сверху; соцсоревнование должно организовываться самими рабочими».
Перефразируя лозунг, с которым я выходил на митинги в США: «Вот она, советская демократия». Должен сказать, что последнее требование — чтобы сами рабочие организовывали соцсоревнование — заставляет меня скучать по тем временам. То же можно сказать и о заметках в моей записной книжке, с именами шахтеров, иногда записанными ими собственноручно, иногда мной. Их мы рассматривали в качестве кандидатов на интервью, но теперь от них остались только имена на бумаге. Остались и фотографии: я, сорокалетний историк, одетый в шахтерскую робу; тихая улочка, на одной стороне — высокие тополя, на другой — одинокая «Лада», припаркованная перед старым двухэтажным домом, и прислонившийся к ней типичный советский человек с сигаретой; поющие кришнаиты в оранжевых сари и сандалиях идут мимо памятника Ленину по улице Артема, главной улице Донецка; шесть членов стачечного комитета шахты им. Куйбышева сидят в разных позах на длинной скамье. Среди них я легко узнаю Геннадия Куща с колоритными усами, с которыми он похож на Леха Валенсу, и Валерия Самофалова, белокурого и по-мужски красивого. С обоими мы снимали длинные интервью, часто у них гостили. Оба были крепкими парнями, лет за сорок, и, что не редкость среди шахтеров, уже обзавелись внуками.
Мы воспользовались возможностью и кроме куйбышевских шахтеров и членов их семей побеседовали со стариками-пенсионерами, чьи рассказы сейчас, когда я заинтересовался историей миграции, представляются еще более увлекательными, чем в 1989 году: Нарсис Меликян, сын армян, бежавших от геноцида, который провел военные годы в Горьком (Нижнем Новгороде) и на Московском фронте, прежде чем вернулся в Сталино (как назывался Донецк до 1961 года) и стал горным инженером; Татьяна Никифоровна Артемова, родившаяся в 1913 году в Курской области, приехала в Сталино в 1932 году для работы в шахте; Марфа Ивановна Лимонец, 1915 года рождения, пятнадцатилетней пошла работать в шахту ламповой, пока ее работу не прервала война, когда она попала в оккупации «в руки итальянцев». С этими двумя собеседницами мы разговаривали на скамейке у их домов. На интервью они принесли яблоки («наши особые украинские яблочки») и поблагодарили за то время и внимание, которые мы им уделили.
Во время этой поездки я побывал на Донецком металлургическом заводе (ДМЗ) с его дымящимися трубами, чтобы взять интервью у сталелитейщиков, проводил время в художественных и исторических музеях в поисках того, что осталось от стахановского движения, отправлялся на усыпанный галькой пляж на Азовском море, пообщался с несколькими советскими евреями, говорившими на «ясном, прекрасном русском языке», играл в теннис с мужем переводчицы Дэнни, время от времени урывал несколько часов для работы в местных архивах, и в «самый жаркий день лета, когда густая дымка нависала над городом Донецком <...>, сидел с Юрием Болдыревым на скамейке в парке в тени акаций». Я цитирую здесь свой первый экскурс в журналистику, статью «За фасадом забастовки шахтеров», которую я написал для еженедельника «The Nation». Болдырев, яркая личность, был умен и знал это. Он окончил физический факультет Донецкого университета, но ушел в шахтеры, не в последнюю очередь из-за высокой зарплаты. Когда я встретил его, он возглавлял забастовочный комитет на шахте им. Горького, одной из крупнейших и наиболее мощных шахт Донецка. В нем воплотились все сильные и слабые стороны забастовочного движения, нового явления на советской политической сцене. Это была не последняя наша встреча.
Среди тех из нас, кто приезжал в Донецк летом 1989-го только Дэнни и я вернулись туда во второй, а потом и в третий раз. В мае 1991 года мы приехали, чтобы показать шахтерам, нашим друзьям и коллегам с Дока-ТВ, которые щедро снабжали нас фрагментами кинохроники 1930-х годов, фильм «Перестройка снизу». Не знаю, как наши зрители оценили увиденное, поняли ли они закадровые комментарии на английском языке.
В Донбассе ситуация еще более усложнялась. Шахтеры провели общие выборы директора, но забастовочная лихорадка не стихала. Валерий, помощник Геннадия в Совете трудового коллектива (СТК) шахты, уже устал снова и снова выдвигать требования и мобилизовывать товарищей. По его словам:
Что меня удивляет, так это то, что мы уже через это все проходили. В 1917 году нам сказали: «Давайте избавимся от богатых, раздадим все бедным и заживем хорошо». История нас ничему не научила. Теперь слышим: «Давайте все отнимем у компартии», тогда дальше что, «Давайте откроем новый ГУЛАГ, теперь для коммунистов»?
Напряженные отношения сложились и между СТК Куйбышевской шахты и городским стачечным комитетом, у членов которого мы также брали интервью.
Еще будучи в Москве, перед вылетом в Донецк, я связался с Межрегиональным координационным советом стачечных шахтерских комитетов, который был создан для координации действий шахтеров тогда еще советской Украины, Кузбасса и Воркуты. Когда я вошел в штаб-квартиру совета, находившуюся «в гостинице „Россия“, буквально в двух шагах от Красной площади», ничего не было видно из-за сизого дыма: курили много, а комната практически не проветривалась. Но мне удалось разглядеть Юрия Болдырева среди делегатов. Говоря быстрее, чем я понимал, Болдырев сказал, что шахтерам не видать улучшений, пока Горбачев не уйдет в отставку и не пройдут новые выборы. Я поинтересовался, кто, по мнению шахтеров, может выполнить их требования. За три месяца до августовского путча Ю. Болдырев и его товарищи говорили мне об огромной пропасти между горбачевским вариантом политической либерализации и экономической реформы (т. н. перестройки) и пожеланиями самих шахтеров. Исчезло то доверие, которое раньше, во время нашего первого приезда в Донецк в 1989 году, они питали к Горбачеву.
Мы вернулись в Донецк в июне 1992 после года отсутствия, на этот раз в сопровождении московского социолога Евгения Романовского и политолога из Оберлинского колледжа Стивена Кроули, который в своем исследовательском проекте собирался провести сравнительный анализ политической активности шахтеров и металлургов Донецка и Кемеровской области в Сибири. Многое изменилось после нашего последнего визита. Украина стала независимым государством, и многим из тех, кого мы знали, было трудно приспособиться к новой реальности. В книге «Говорят рабочие Донбасса» мы задокументировали опасения шахтеров по поводу принудительной украинизации, их намерения провести новую забастовку, чтобы оказать давление на киевские власти, с тем чтобы они осуществили федерализацию государства и выделили дополнительное финансирование для повышения заработной платы. Сопредседатель Донецкого стачечного комитета Юрий Макаров сказал нам: «Что стало хуже? Все. Единственное изменение — что центр переместился из Москвы в Киев». Я уже цитировал Татьяну Самофалову, жену Валерия, которая говорила, что лично для нее значила украинская независимость. Снова здесь приведу ее трогательные слова, поскольку большая часть Донбасса опять не согласна с тем, что Украина поворачивается к Западу, а она — сторонница иных ориентиров:
Я родилась в Украине и прожила здесь всю жизнь. Мой отец, мой свекор, мои бабушка и дедушка похоронены здесь... Мои родные, тетя, двоюродная сестра живут в России, и теперь поехать к ним стало проблемой. Мы не можем часто встречаться, и письма не доходят. Почему я должна желать такой независимости? От чего я независима? От моих родственников? Я не хочу такой независимости.